Россыпь звёзд на запястье Рисует нам наше созвездье. И мы каждую ночь обнимали Друг друга за голые плечи.
Красивый рисунок созвездья Нам влюблённость оставит с тобою. Мгновением — словом на вечность Подарит нам счастье весною.
И мы прижимаемся крепко Друг к другу, срастаемся ребрами, И, целуя друг друга под утро, Скользим по предплечью чувствами.
Влюблённостью светятся слёзы, По щеке расставаньем сбегая. Не вечна любовь, как и звёзды, Темнеет, людьми умирая.
Но мы улыбаемся ярко И прячем чернеющий космос. Конечно, мы сильные, только Ломаемся вновь, срывая свой голос.
Чалов никогда не любил те холодные бесчисленные звёзды на небе, над головой, что по ночам яркими точками укрывают тёмное полотно бескрайнего пространства далёкого космоса. Они ведь такие маленькие, до невозможности, правда, не дарящие никакого тепла, словно умершие точки неизученной галактики, бархатной черноты в глазах; и лишь слезами горят на щеках, отдавая промозглым холодом на ветру. Федя никогда вверх не поднимает головы. Глазами не ищет свои звёзды. Федя прячет хрупкое тело под плотной одеждой и натягивает рукава свитера ниже, пряча свои ладони. Звёзды в этой Вселенной — как будто моветон, нерушимое, клятвенное слово. Крик в пустоту. Тишина. Скользящие по телу ненавистные родинки-звёзды. А ведь раньше считалось, что так, звёздами, Вселенная целовала глупых людей при рождении, даря им своё вечное, теплотой сотканное, счастье. Но время течёт своим чередом, и потом, не случайно даже, по человеческой природе нелепо и глупо, провинились сами люди, и счастье в их жизни начинало случается всё реже. Вселенная делала ошибки, не понимая своих детей. А дети… Дети просто были детьми, не замечая частицы небесных звёзд, что течёт по их венам и тянет навстречу своему космосу. Дети хотели любить. Вселенная людям сама начертила свой правильный путь, по-матерински спела колыбельную, строго-настрого запретив влюбляться не в своих. Гладила вечерами невидимой рукой чужие волосы. Посылала свет звёздам, что голубым на коже горели в темноте, ночью. Но Вселенная от человеческой глупости ошибками крошится на мелкие кусочки, задевая при этом влюблённые не в своих Души. И Вселенная однажды перестаёт пытаться. У Вселенной однажды всё сбоит красным, полыхают пожаром звёзды, она в агонии мечется страшно, спасти пытается Созвездия, не свои даже, людские, любимые, но затухает. Нелепо так. Совсем по-человечески. Люди затухают вместе с ней. Влюбляются не в тех. Доверяют врагам. Влюбляются в них. Руками скользят по чужим щекам. В лицо нервно смеются своим друзьям. Плачут навзрыд в тишине. Пожимают чужие ладони окровавленными пальцами. И шепчут, что всё хорошо — самые бездарные актеры во Вселенной. На запястье гаснут Созвездия. Вселенная умирает, ничего не оставляя после себя взамен. Оступилась, сломалась. Позволила влюбиться не в тех. Подарила выбор. Чувства. На теле воспоминанием скользят родинки, выделяясь на коже чужой теплотой. Дома Федю ждёт рыжий комок шерсти, что под ногами вечерами крутится нежно, вызывая улыбку. Мягкий до невозможности, любимый. Немного человека напоминая своими до невозможности умными глазами. Ластится ночами на сердце — туда, где болит нестерпимо, ноет и мурлычет-мурлычет-мурлычет мягко, едва слышно. Пением своей придуманной колыбельной заглушает человеческую боль. Федя улыбается криво и в который раз не смотрит на потемневшее небо. Зато рисует на потолке узоры, в который раз, когда не может уснуть. Саша звонит вечерами нечасто. Смотрит затравленно как-то и механически потирает уже пустое запястье. Улыбаться пытается всё так же открыто, как улыбался когда-то очень давно, и трещит без умолку всякую чепуху, до тех пор, пока Денис не заберёт мягким касанием к его запястью телефон, поцеловав при этом чужую макушку. Федя улыбается лишь в ответ на чужую улыбку и сбрасывает вызов. А где-то очень далеко от холодов России, в другом мире, Саша засыпает на плече у Дениса, осторожно цепляясь ледяными сломанными пальцами за чужую кожу. Звёзды пропали на следующий день после удаленных Дениса. Поцелуи в макушку. Чужое дыхание. Узоры кончиками пальцев. Теплота. Страх засыпать в тишине и проснуться совсем одному. И пусть их теперь не согревают горящие звёзды, их Созвездие всё же скользит по родной спине тёмно-синей татуировкой. Мечется по чужому запястью. Федя заваривает себе зелёный чай, садится ближе к батарее и берёт в руки старую книгу. Потрёпанная временем, перечитанная по нескольку раз, но такая любимая, исчерченная практически вся карандашом. Чужие пометы на полях. Улыбка в уголках глаз. Плывущие строки. Родные объятия. У Кости на щеке родинка, маленькая такая, тёмная, на звёздочку похожая до безумия, и Федя раньше постоянно носом в неё утыкался, целовал без разбору миллиард раз, переходя касаниями на чужие губы. Она как будто всегда была там, единственная видимая на всём теле, не спрятанная под одеждой; она ночами светиться голубым должна была обязательно, но Федя знает — не светится, не горит. Обычная родинка, которая теплеет, как нежная кожа чужого тела, —только под родными прикосновениями. Созвездие, которого у Кости нет, должно быть, горит сейчас где-то на темноте неба, потерянно умирая вспышками кристальных слёз. Вселенная устало и лишь на время останавливает яркие, болью отзывающиеся где-то в грудине, вспышки. Но родинка на щеке — та, что взгляд притягивает регулярно, заставляя смешно морщить нос от невозможности губами к ней прикоснуться, — она, Федя уверен, состоит из пыли звёзд далёкого их Созвездия. Несобранная до конца, потерянная где-то между чужими судьбами. Горящая лишь на губах его Вселенной. Костя родинку эту не любит совершенно, прикрывает неосознанно руками, пальцами, взглядом перехватывает чужой взор, только-только направленный на неё, как будто ищейка, чующая неосторожный вздох, взгляд, немой крик. Раньше Костя улыбался, когда Федя её целовал, а сейчас прячет под телесным, практически не видимым пластырем. Совсем как Игорь, чьи родинки на запястье не исчезают уже больше года, но всё так же не горят синеватым в темноте. Застывшие, неживые. Тёмные. Причиняющие боль только израненному сердцу, чёрными подтёками разукрашивая запястья. Игорь их прячет под телесным пластырем. В руках дрожит незабытая чёрная лента. Воспоминания ядом терзают всё ещё незалеченную душу. Время течёт иногда слишком медленно, иногда торопится куда-то, срываясь на бесконечный до невозможности быстрый темп. Бег. Живёт как обычно, от встречи до встречи. Греет свои замершие пальцы о горячий бок кружки с остывающим чаем. Улыбается, смотря в яркий экран, читая чужие сообщения. Секундная вспышка безразличия. Тёплые руки. Даже самые сильные люди устают, но продолжают цепляться за любимых. Ласковые поцелуи в щеку. Размеренное дыхание в шею, там, под промозглым ветром на севере Невы. Всё такие же влюблённые глаза. И теплота на сердце. Поцелуи и руки на щеках. У Феди Созвездие Кассиопеи скользит по запястью, собранное недавно, а возможно, уже очень давно, — он не знает, не помнит, и просто… Федя Созвездие осознанно прячет и даже ночами не скулит от прожигающей боли. Сердце болит сильнее, всё остальное же глушит обезболивающее. У Кости родинка. Одна единственная родинка. Которая так и не нашла свои родственные Звёзды. Которая потерялась на теле, осталась пылью с небес, частицей былого счастья. У Кости родинка. И воспоминания. Возможно, это всё, что осталось от Кости. Но её целовать хочется. Постоянно. Федя умирает без пульсации чужой жизни на губах. Шептал когда-то что-то непонятное, вроде и на русском, а по факту — набор неясных звуков, пение собственной боли вперемешку с чувствами. Скользил пальцами по спине и в молчании старался сказать что-то важное. Без слов. Касаниями. «Останься со мной». Скользит тишиной в темноте. Пальцами по спине. «Не оставляй меня, прошу». Тишиной. Теплотой щеки на макушке. «Я люблю тебя». Тишина. Поцелуи в беззащитную шею. На сердце. Если человек — это мир, Костин мир давным-давно разрушен, погребён, от руин уже ничего не осталось, но Костя улыбается. Костя счастлив. Федя ему не верит. Вселенная ошибается, оступается, она этого практически не замечает, но всё это замечают люди. Когда безумно любят не своих. Костя любил засыпать на плече у Феди, прижимаясь собой к чужому, тёплому боку, и дышать размеренно куда-то в шею, щекоча при этом неосознанно нежную, тонкую кожу. По всему телу без разбора ползут сотни мурашек в разные стороны, замирая где-то у родинок-звёзд; они, невидимыми точками соединяющие меж собой влюблённых друг в друга людей, дарят тёплый свет в районе солнечного сплетения замерших, пусть даже не своих, Душ. Костя любил целовать чужую шею, ладони, щёки. Любил смотреть в глаза откровенно и влюблённо, смущать, переплетая в нежном танце холодные пальцы. И целовать. Постоянно-постоянно-постоянно. Носом утыкаться в макушку. Дышать Федей, словно кислородом, не подозревая даже, что к и с л о р о д могут отнять. Что свой кислород он внезапно может потерять. Сейчас Костя глаза не поднимает выше пола — он отпустил. Когда и уходить никто никуда не хотел, не позволял, не отпускал. Оставил поцелуй на покрытом испариной лбу в тот момент, когда золотистое свечение осело на запястье. И ушёл, так ни разу не обернувшись. Замерев на холодном полу, ненавидяще смотря на звёзды. Слышать болезненное пение колыбельной на исландском, совсем рядом. Над ухом. Тихо шептать нелепое «прости», конкретно ни к кому не обращаясь. Чувствовать чужую хватку на предплечье. Чужие, болью поддёрнутые глаза, которые умоляюще смотрят, просят уйти. Ноги не слушаются. Стены внутри трещат по швам, рушатся, как рушится Вселенная, осколками осыпаясь на пол. Чужие руки куда-то ведут. Вроде, Марио. Солнышко Марио у которого сейчас звёзды горят синим по телу, ждут свою душу. Федя улыбается ошалело как-то, неправильно. Неясная речь пробивается сквозь толщу воды лишь рваными входами. Стонами. Он не видит. Больно ударяется о стену. И лишь чужие глаза, умершие, неживые, из которых холод вытекает по щекам, отпечатались шрамом под веками. Костя обнимает и целует в макушку. У Феди руки трясутся и ноги не держат — цепляет сломанными пальцами в чужую спину. Сколько прошло времени? Бесконечное множество прожитых жизней. Арнор к Хёрдуру жмётся ближе, ближе каждый раз, когда Федя проходит слишком близко, и на запястье букетом Звёзд рассыпается боль. Арнор за Хёрдура цепляется, как будто его отрывают от него насильно, как будто Хёрдур сам способен расцепить его побелевшие холодные пальцы и отпустить. Арнора паника накрывает с головой, утаскивая с собой на дно. Вниз. В чернеющую пропасть. Он шепчет что-то нелепое на исландском. Беспощадно мешает буквы с английским и целует-целует-целует чужой подбородок. Побелевшие пальцы. Капельки крови. Хёрдур запястье чужое целует, гладит. Шепчет что-то в район сердца. Успокоить пытается бешеное. Шепчет: «Я не уйду. Ты же знаешь это». Он знает. Понимает. Неосознанно продолжает цепляться за чужие плечи в темноте квартиры. Дышит в ключицу неровно, дрожит неосознанно в чужих руках. Хёрдур мальчишку своего в макушку целует, на себя тянет. Целует холодное лицо, под веками ощущает слёзы. «Я же люблю тебя». Пальцами по спине. Шепотом на ухо. «Я тоже люблю. Тоже». Федя взор потупляет ниже, чувствует себя виноватым. Знает — не виноват. Не он выбирал. Но чувствует всё по-другому. В тишине квартиры раздается звонок. За дверью — Костя. Помятый, любимый, с тёмными подглазинами, с практически отклеившимся пластырем. «Я просто не смог без тебя». Тишина. Теплотой по губам. Сильными объятиями. «Я люблю тебя». Вслух. Необходимостью. Вселенная крошится остатками звёзд. Осыпаются чужие звёзды на родных руках. Вселенная устало вздыхает. И отпускает на волю своих птиц. Звёзды на небе продолжают светиться серебром. Души людей находят друг друга и без помощи уничтоженой, у б и т о й Вселенной.