Стрельнешь сигаретку?

— Что, так курить и не бросил? — язвительно бросил Ладха, плюхаясь на скамью. Видимо, это затхлое местечко видало лучшие виды, и околачивались здесь исключительно какие-то наркоманы. Некогда детская площадка — а ныне ночной кошмар шизофреника — выглядела довольно угрожающе. Хлипкая конструкция сказочного дракона едва ли не колыхалась от дуновений ветра, а прогнутые ржавые качели, неизвестно как ранее державшие вес немалых детских туш, сиротливо скрипели. Здесь была даже песочница, только вот песка в ней почти не было, и формочки осколками выглядывали из мелкой каменной крошки. Кажется, он не был здесь целую вечность или около того, после возвращения из Испании было как-то не до возвращения к родной школе. Прошло немало времени, многое изменилось, и только зелёная скамейка с облупившейся краской неизменно смотрит из-за угла на серо-сиреневые стены здания школа. — Будешь? — Федя протянул пачку, кивая головой, мол, угощайся. Неслыханная щедрость от человека, которого не было вестей добрых пять лет. — Не откажусь. — Марат принял сигарету и с трудом закурил, прикрывая постоянно гаснущий огонёк зажигалки, — Вишнёвые, серьезно? — брови медленно поползли вверх. Сладковато-горький привкус, абсолютно не похожий на привычный ему джул. Сигарет он особо много не курил, предпочитая что повкуснее, но оттого ассоциации были лишь крепче. Пожимание плечами. Они вообще редко разговаривали, всегда лаконично и по-армейски сдержанно. После того инцидента у стены школы никогда ничего не вспоминали и практически стёрлись у друг друга из памяти. Но стоило вернуться сюда вновь, и воспоминания накрывали с новой силой, удушающе, богопротивно, чужеродно. Поволока тумана снималась, и было стойкой ощущение, что нет на теле никаких слоев ткани, нет дорогущей футболки и фирменных штанов, ни кроссовок, но пуловера, ничего, только оголенная кожа и доучил стыд. Тут то, конечно, Марат бы покраснел, ну или побледнел, если бы цвет кожи позволял. Но к счастью, природа его такой напастью обделила, и выражение лица осталось всё тем же. — Слышал, в Испании потрясающе умелые шлюхи. — нарушил Дубровин молчание и выдохнул дым после особенно дрогой затяжки. Тонкие струйки витиевато устремились к небу, совсем как тогда, исчезая в сером унынии питерского неба. Такое увидеть можно только в Санкт-Петербурге поздней осенью, когда деревья уже светят голыми ветвями, а листья пожухлой скатертью скрипят под подошвой. — Поверю на слово. — Марат понятия не имел, о чем он говорит. Смелые там девчонки, бесспорно, но про шлюх это точно неудачная шутка. Ему восемнадцать, это ж не значит, что он собирается трахать все, что движется, а что не движется — двигать и трахать. Он скосил глаза в бок. Предупреждала мама: «Останешься с кривой рожей и косыми глазами». Впрочем, даже если и так, оно того стоило. Федя вырос конкретно, раздался в плечах, больше не был таким щуплым и смазливым, каким был в шестом. Конечно до самого Марата ему далеко, но он был вполне-таки крепким. Длинные волосы, которые Ладха помнил, крашенные, как он сначала подумал «слегка пидорские», были отстрижены, почти под пятимиллиметровку, и ёжиком торчали из-под плотной ткани шапки. Даже жалко немного, такие патлы шикарные были. Длинные пальцы с полукругами коротких ногтей так и остались неизменными, чуть подрагивающими при стряхивании накапливающегося пепла. Тлеющий окурок трехочковым броском с помощью щелчка трёх пальцев эффектно отправился в мусорную урну неподалёку. Небрежным движением Федя подхватил горловину сзади стоящей бутылки с прозрачной жидкостью. Принюхавшись, Марат узнал запах водки с примесью каких-то химозных ароматизаторов. — Водка? — Ага, клубничная. — Так и не бросил пить. — констатация факта. — Кончай нудить. — Федя оскалился, обнажая ряд белых зубов в весьма недружелюбном жесте, и припал губами к горловине. Кадык мерно дёргался по мере выполнения глотков, и вскоре на треть опустошенная бутылка, с причмокивающим, слишком громким и непристойном в этой тишине, звуком оторвавшись от пухлых губ, звякнула о деревянные доски. Марат встал вполоборота и дыхнул дымом прямо в лицо своему...другу? Приятелю? Бывшему однокласснику? Объекту воздыхания? Фу блять, последнее даже звучит мерзко. Широкая ладонь вписалась в тёмные вихры его львиной шевелюры, касаясь предплечьем недавно проколотого уха с металлической сережкой. Он был уже совершенно другим человеком, с прорезью шрамов от неудачных скейтовых трюков и парочки драк, сведёнными к переносице бровями и часто проклёвывающейся серьезной миной. Глаза, раньше шоколадного цвета, сверкающие и стреляющие всем подряд, приобрели коньячный оттенок некой усталости. Пожалуй, так на него действует угнетающая осенняя хандра Петербурга. Не зря ещё Александр Сергеевич Пушкин об этом писал, было вроде такое стихотворение, он помнит. Хоть что-то из школьной программы помнит, на том спасибо. Время летит неумолимо. Они меняются, их дороги расходятся; ему — в Испанию к горячим девчонкам в облегающем бикини, Феде — в Лондон, где мальчики расхаживают в щегольских форменных костюмах с галстуками и стреляют сиги у мужиков в пабе. Такие разные с первого виду пути, но такие схожие, если всмотреться в детали. Но к самокопанию он никогда не был склонен. — Курение убивает, знаешь? — задумчиво тянет он. Хотя какая уже разница. Верхняя губа Феди непроизвольно дёрнулась, растягиваясь в ухмылке. Карминно-красные и манящие губы, которые ему удалось испробовать всего лишь раз. Он мог поклясться, чувствует, не фантомом чувствует их тот же терпкий сигаретный привкус, дурманящий голову. Всего пара дюймов, он даже и не заметил, как они оказались не плечом к плечу, а лицом к лицу. — Я знаю. Поэтому и курю. На зелёной побитой скамье останется тлеющий бычок вишневой сигареты, на голой земле — бутылка заправской клубничной водки, а на губах — грязный свободный поцелуй, полный чистого дьявольского искушения и мстительного привкуса потерянного времени.