И никак иначе

      — Так все-таки, почему ты прилетел?       Малыш больше не верил в чудеса. Сложно по-настоящему в них верить, когда ты давно уже никакой не малыш, а юный господин Свантесон, и горло надежно стягивает смирительная удавка офисного галстука.       — Разве не ясно? Потому что сегодня особенный день! — во второй или в третий раз ответил ему Карлсон, вздумавший зачем-то взять и объявиться тогда, когда его никто не ждал.       Детство под ключицами всколыхнулось вместе с бликами солнца, нет-нет да и пробивающегося сквозь литую броню серых туч, попыталось сорвать тугой тряпичный ошейник, повязанный хитрым узлом, но не смогло, улеглось в ямочке под кадыком послушной собакой.       Которая, конечно, всегда сильно уступала старине-Карлсону, хотя глупый Малыш в то время этого толком и не понимал.       — Твой день рождения? — наугад ляпнул он, сглатывая пресно-кислую горечь взрослости, въевшейся так глубоко, как умеет только спиртующий формалин.       — А вот и не угадал! — радостно возразил Карлсон, опасно — Малыш только сейчас по-настоящему научился понимать, что такое опасность и какие безумства творили они в детстве, — болтая ногами над балконной перекладиной на высоте двенадцатого этажа. — Попробуй еще разок.       Сам Малыш не рисковал усаживаться вместе с ним, не особенно доверяя вроде бы знакомому, а вроде бы и такому далекому, непостижимому и чужому чудаку.       Был обеденный перерыв, за балконной дверью шумел многолюдный офис, ползал по коридорам канцелярский планктон, цок-цок-цок — щелкали клавиши и каблуки, светились ледяным фосфором мониторы, шуршали бумажки, важные и не очень — в общем, творилась самая настоящая жизнь, а они тут торчали на балконе, мерзли и говорили о какой-то ерунде.       Малыш фыркнул, уязвленно засопел, но гадать больше не стал. Перерос он эти игры. Есть ему, между тем, хотелось зверски. Порывшись в кармане тонкой ветровки, он вытащил завалявшийся там «Твикс» и, припоминая, как это у них случалось в детстве, заведенным порядком спросил, надрывая упаковку и предлагая угоститься:       — Будешь?       — Ну надо же! — восторженная улыбка засияла на чуточку постаревшем, но все таком же хитроватом лице. — Неужели ты вспомнил, как надо привечать лучших друзей?       Предложенное угощение почему-то так развеселило Карлсона, что он разошелся и дернул пальцами Малыша за выбеленную челку, очевидно, обнаружив ее забавной и вполне для этого пригодной — правда, дернул совсем не сильно, словно проверял, настоящая ли она у него.       Малыш отпрянул, помотал головой, сердито сузил ясные глаза.       — Только одно из двух! — предупредил он, крепко удерживая печенья-палочки в пальцах. — Я, чтобы ты знал, тоже голоден.       — Ладно-ладно, — чересчур покорно согласился Карлсон. Закашлялся, поплотнее кутаясь в кричащую пунцовую куртку и пряча горло в смешной пестрый шарф. — И какое же мне выбрать? Разумеется, то, которое побольше и подлиннее… Но вот вопрос: какое из них побольше и подлиннее?       И он принялся тыкать своими крупными пальцами то в одно печенье, то в другое, да с такой дурной силой, что они под его напором начали крошиться и похрустывать. В конце концов одно из них не выдержало и переломилось, оставшись в обертке скорбными половинками. Тогда Карлсон, грустно оглядев его останки, радостно провозгласил:       — Ну, вот мы и выяснили, какое длиннее, — и быстро выхватил уцелевшее.       Впрочем, другого от него Малыш и не ждал.       Тяжко вздохнув, он повертел в руке свою уродливую порцию, раздумал почему-то есть, свернул шуршащую обертку и убрал обратно в карман.       — А все-таки? — еще раз спросил он, щурясь на белесую сталь облаков.       — Все-таки это невероятно вкусное печенье, — объявил Карлсон, улыбаясь уголками рта и немного раскачиваясь на своем насесте. Конечно, он-то себе позволить такое безрассудство мог: спину его украшали красные лопасти бессменного моторчика, и Малыш, когда решался оторвать взгляд от обыденного шведского неба, то улыбчиво-солнечного, то крапающего дождем, и заглянуть ему за плечи, раз за разом натыкался на этот немыслимый и необъяснимый, но вполне реальный и вещественный пропеллер.       Карлсон, наверное, тоже повзрослел.       Нет, не так.       Карлсон просто вырос, как будто родился вместе с Малышом и рос вместе с ним.       Теперь лицо его казалось чуточку помятым, подбородок и скулы покрывала густая трехдневная щетина, щеки по-бульдожьи осунулись, и только рыжеватые волосы по-прежнему задорно вихрились, да в усталых глазах плескался на донышке азартный перцовый блеск. Пахло от него странно и почти знакомо: свежей выпечкой и талыми лесными прогалинам.       — Что так смотришь? — буркнул он, поймав на себе робкий, но пристальный взгляд. — Считаешь, что я постарел? Я все еще красивый, умный и в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил, если ты в этом хоть сколько-то сомневаешься.       — Не сомневаюсь я…       — Ну, а раз не сомневаешься, можешь сразу себе это где-нибудь записать, чтобы потом случайно не позабыть.       — Я же не видел тебя десять лет, — с укором напомнил Малыш, упорно не желая принимать легкомыслие Карлсона, с которым тот стоически игнорировал любую его фразу. — Если не больше. Ты просто исчез на целый десяток лет!       — А тебе разве до меня было? — со странной, язвительной ревностью заметил Карлсон, и тогда Малыш осекся.       Действительно, не до него.       Проклятый подростковый идиотизм. Стремился не отставать ото всех, но в итоге стал как все, таким же обыкновенным, а Карлсон просто однажды исчез, хотя Малыш и не мог припомнить, когда это случилось.       Когда ему было четырнадцать, и родители придумали для него кучу дополнительных занятий?       Когда ему стало шестнадцать, и он впервые пошел на свидание с девчонкой?       Когда исполнилось девятнадцать, и ему повезло поступить в Стокгольмский университет?       Или же когда ему стукнуло двадцать семь, и господин Нильсон, начальник отдела, вручил гордому Малышу — то есть, конечно же, молодому господину Свантесону, — грамоту за выдающиеся достижения с красивой позолоченной окантовкой и собственноручной размашистой подписью?       — Прости… — пробормотал он, сглатывая сырой осенний ветер, застужающий зубы. — Я совсем не помню, что тогда произошло.       — Ну, вот видишь! — обиженно протянул Карлсон. — Ничего ты не помнишь. Даже того, когда у человека день рождения. А у меня он, между прочим, сегодня! Так что давай сюда вторую палочку этого замечательного печенья.       — Ты же сказал, что не сегодня… — вконец запутался Малыш.       — Я просто пошутил, — сказал Карлсон.       И подмигнул.       Малыш, совсем за ним не поспевающий, обомлел, завис на секунду, уставившись на протянутую в ожидании ладонь, пробежался глазами по заскорузлым петляющим линиям и, опомнившись, поспешно сунулся в карман за остатками «Твикса».       Есть совсем перехотелось, во рту было горько, как после рвоты, словно его только что стошнило всеми прожитыми годами разом.       — Именно сегодня… ты прилетел поэтому? — глупо, и сам не понимая даже, что несет, выдавил он, наблюдая, как Карлсон разворачивает грязноватыми руками обертку. — Потому что у тебя день рождения?       Увидел бы такого на улице — решил бы, что неблагополучный человек, бродяга, нищий какой-нибудь. А что пропеллер в спине торчит, так мало ли на свете оригиналов, разгуливающих во всяких чокнутых костюмах?       Конечно, когда обнаруживаешь вдруг подобного оригинала прямо за окошком своего просторного и комфортабельного офиса, то уже как-то разом перестаешь думать, что тот всего лишь придуривается. Даже если и придуривается — на то должна быть веская причина, чтобы болтаться без страховки на двенадцатом-то этаже.       Благо что за окна в этот момент, как и обычно, никто не смотрел, все таращились в мониторы, а он, захлебываясь узнаванием, успел махнуть рукой, указывая направление, подхватить с вешалки ветровку и торопливо выскочить в коридор.       — Потому что у меня озарение, — невпопад ответил Карлсон, почему-то не глядя на Малыша и как будто всё еще на него за что-то дуясь. Впрочем, и так понятно было, за что — вот за эти обыкновенные десять-пятнадцать лет.       — Как ты сейчас живешь? — видя, что разговор у них совсем не клеится, решил поинтересоваться Малыш, якобы из вежливости, но в действительности искренне желая узнать, а как же, в самом деле?.. — Все еще на крыше? Мы же тогда с семьей переехали…       — Нет, — покачал головой Карлсон. — Вы переехали, а домик-то мой снесли. Вернулся как-то раз, а его и нет. Это называется: облагородить фасад и обновить кровлю. Замазали все, покрасили, а поверху новую черепицу пришлепнули. Как так можно облагораживать, чтобы лишать человека жилья?       — Не знаю… — заплетаясь языком и теряя под ногами почву от того, что прошлое, упавшее на него этаким добрым кирпичом, утрачивает свою незыблемость и разваливается прямо в руках, пылью сквозь пальцы, вымолвил Малыш. — Значит, ты больше не живешь на крыше?       — Значит, не живу, — подхватил Карлсон без особого воодушевления. — А ты вон как высоко забрался, но я этому почему-то совсем не удивляюсь! Воспитанным надо быть.       — И где же ты живешь теперь? — вспоминая, каково это, чувствовать себя рядом с ним всегда и без исключений напортачившим — хотя в действительности чаще бывало с точностью до наоборот, — осторожно уточнил Малыш.       — А вот пойдем ко мне в гости, и узнаешь.       — Мы пойдем к тебе в гости? — вместе с прошлым незаметно начинало рушиться и настоящее, и Малыша это не на шутку пугало.       — Ага.       — И когда же?       — Да прямо сейчас.       — Прямо сейчас? Карлсон, ты понимаешь, что я работаю? — потрясенный таким заявлением Малыш попытался достучаться до разума, который если и был в этой рыжей бедовой голове, то исключительно специфический. — Ну, как тебе объяснить? Работаю. Я же теперь… взрослый. Я теперь должен работать.       — Я и вижу, — ворчливо подхватил тот. — Какой-то дурью маешься. Это так важно? Работа твоя.       — Важно, — уперся Малыш, не желая сдавать последнего рубежа.       — В самом деле? Куда важнее, чем побывать в гостях у старого друга?       — Может, мы вечером слетаем к тебе? — жалобно предложил компромисс Малыш. — После моей работы?       Карлсон досадливо крякнул, скорчил рожу, будто лимон надкусил.       — Да что ж ты бестолковый-то такой? — надсадно выдохнул он. — Сказано же, сейчас слетаем. Вечером совсем поздно будет. Либо сейчас, либо никогда уже не полетим. Только так и никак иначе.       Малыш молчал. Смотрел на него в упор, супился. Не понимал, к чему такая спешка.       Так и не дождавшись от него вразумительного ответа, Карлсон только махнул рукой и миролюбиво сказал:       — Ладно, ладно! Вижу, что всё и впрямь очень уж сильно изменилось. А помнишь…       …Со слова «помнишь» всегда начинается всё самое захватывающие, самое острое, нарывающее, болезненное, ноющее волшебной пыльцой под седьмым ребром. И наверное, где-то за балконной дверью уже давным-давно закончился обед, а еще через несколько часов собирался подойти к концу и рабочий день, да только Карлсон вдруг замолк, погрустнел, продолжать не стал.       Вместо этого сказал вдруг, щуря карие глаза в обрамлении лапчатых морщинок:       — А я тебе подарок принес! Видишь, какой я удивительный человек: день рождения — у меня, а подарок я дарю тебе. Нес тебе, между прочим, ромашку, — и откопал же он ее где-то, когда в каменных стенах города все отцвело, а на улице царила такая бескомпромиссная осень шарфов и горячего чая, что даже листья все побурели и осыпались! — Чтобы ты мог — представь себе только — по-га-дать! Правда, пока нес, я ее использовал, — с этими словами он запустил пятерню себе под куртку, в нагрудный карман, и без тени смущения протянул ему голый цветочный желток на мятом и пожухлом стебельке.       — Как… использовал? — промямлил окончательно растерявшийся Малыш. Память давно уже била застекленные фоторамки на витражи, оживляя и выпуская статичные картинки на волю, и сердце колотилось так неистово, словно вот-вот собиралось проломить то самое ребро.       — Ну, вот так. Задумался, и пальцы сами. Но тебе же лучше — в случае чего, теперь уже точно не расстроишься. Нет попытки — нет и неудачи!       — А сам-то не расстроился? — сощурив глаза и не торопясь принимать его сомнительный «подарок», оскорбленно вопросил повзрослевший Малыш, умеющий теперь не только слушать, раскрыв рот, но и по необходимости ловко затыкать рты чужие. — Или тебе подфартило?       — Подфартило, конечно, — без запинки отозвался Карлсон. — Я ведь человек везучий. — И вдруг заговорил, совсем уж непонятно к чему и о чем: — Эх, знаешь, Малыш! В мире сейчас столько всего случается! Совсем не так, как раньше. Раньше тоже бывало всякое, но реже. А теперь… Теперь только и успевай глядеть по сторонам. Люди стали совсем дрянные: то тебе крышу так облагородят, что всего дома разом лишишься, а то и вовсе чего похуже и пострашнее задумают… Тут уже не только дома лишиться можно, если заранее не знать, что они затеяли. Так что же, полетим ко мне в гости?       Стало так тесно в грудной клетке, что захотелось вырваться не только из душного офиса, а даже и из собственного тела, чтобы кто-то крылатый — не такой, как Карлсон, без диковинного моторчика в спине, но определенно умеющий летать, — поймал воздушные потоки, глотнул запаха горклых листьев с колотым сахарным инеем, захлебнулся им, рассмеялся и заново ощутил, каким бывает счастье на вкус.       — Полетим, — не понимая уже, что творит, заплетающимся языком проговорил Малыш, нервно запуская пальцы в высветленный хохолок своей челки и впервые решаясь самым бессовестным образом прогулять работу. В голове вяло шевельнулись официозные слова-сочетания: «отгул», «уважительная причина», «по состоянию здоровья» — но он отмахнулся, он стер их надежным чешским ластиком «кох-и-нур» и оставил только белый лист.       Правда, кое-что его беспокоило.       — А как полетим? Ты меня разве выдержишь?       — Ну, шею ты мне сломаешь точно, если вздумаешь на нее влезть, — предупредил его Карлсон, застегивая на все пуговицы свою аляпистую красную куртку и щуря слезящиеся от ветра глаза. — Но мы можем попробовать вот что…       Он дернул его за руку — так резко и сильно, что Малыш почти перевалился через балкон. Втащил, усадил рядом, до смерти напуганного и твердо уверенного, что всё это — какой-то кошмарный розыгрыш, что сейчас они сиганут вниз с высоты двенадцатого этажа, как пара самоубийц, и разобьются вдребезги, на ошметки, на мясо и кости, в лепешку, которая еще долго будет истекать красным соком в назидание горожанам, пока не прибудут машины с мигалками и не уберут это неэстетичное последствие чужой глупой смерти.       — Карлсон, стой!.. Ты уверен, что… давай спустимся… на лифте… по лестнице, как люди… — бессвязно залепетал Малыш, хватая ртом сгорающий кислород, точно парящая рыба.       — Помолчи ты, а то уроню, — резко оборвал все его излияния Карлсон.       Когда он подхватил его — одной рукой под колени, другой вкруг лопаток, — Малыш и вовсе зажмурился, ожидая страшного и стремительного, но вместо этого уловил хорошо забытый, до сих пор будоражащий механический гул. Руки держали крепко, прихватывали за ветровку на спине, как щенка за загривок, и ронять ни в коем случае не собирались, что бы там ни болтал себе этот балбес с пропеллером.       — Вот еще, глупости, — уверенно отмахнулся Карлсон, отталкиваясь и соскальзывая вместе с ним с бетонного края. — Кто-нибудь, может, и спустится — но это вряд ли, — а мы с тобой, Малыш, по-ле-тим… Только так и никак иначе.       Остров На Сваях раскидывался под ними черепичными крышами, цветастыми фасадами домов-треуголок, новенькими деловыми зданиями из бетона и стекла, протоками озера Меларен, стекающего во фьорд Сальтшён, когда за спиной громыхнуло так неистово, что успело обдать на прощанье горячей воздушной волной.       Где-то позади складывались бетонные стены, рушились перекрытия многотысячного офиса, летели стекла на асфальт, осыпаясь осколочным дождем, росписью газетных страниц, приметами нового времени и новых людей, совсем беспринципных, дрянных, с начинкой из взрывчатки вместо сердца. Полыхал пожар, быстро занимаясь в эпицентре и расползаясь по стенам огненными саламандрами, кто-то звал на помощь, кто-то уже навсегда умолк и никого не мог позвать, и пальцы только сильнее впивались в отворот чужой куртки, так знакомо пахнущей выпечкой и талыми лесными прогалинами. День действительно был особенный, день был последний, и в этот судьбоносный день он, такой старательный и прилежный Малыш в тесной галстучной удавке, все еще кольцующей его шею, в этом смешном деловом костюме, словно в футлярчике, вмещающем весь его небогатый офисный мир…       …Наконец-то вспомнил, что значит — жить.