Пепельная среда

"Lonely street signs, Power lines, They keep on flashing, Flashing by, And we keep driving into the night, It's a late goodbye, Such a late goodbye" И устал я, и услышал твой зов… 30 октября 2018 года Руки настолько грязные, что не взяться ни за что — Юра сдерживает желание потереть ладони о штаны, которые и так уже заляпаны машинным маслом, и тянет ручку на себя, открывает дверь. Пальцы противно липнут к не успевшему еще остыть металлу. Виктор замирает с поднесенной к губам картошкой фри, которой нахапал сразу несколько штук в нелепо торчащий пучок. Юра выдыхает через нос, согнувшись и нырнув в салон по пояс. — Если накрошишь в салоне, я тебя пристрелю, — говорит он чисто для профилактики — прекрасно знает, что из любви Никифорова к картошке он и с сиденья поднимет и сожрет, не побрезгует. — Я крошу со своей стороны, красивуля, — зажевав последнее слово, как магнитофон — кассетную пленку, бурчит Витя, облизывает губы и косится на Юру, снова шурша в крафтовом пакете из соседней закусочной. — Тебе оставить? — Нет, — бросает Юра, пытаясь найти тряпку в кармашке дверцы машины. Никифоров продолжает смотреть из темноты этим своим рентгеновским взглядом. Если заведет сейчас свою старую шарманку про режим питания, как Пончик из «Незнайки», Юра эту тряпку ему в лицо запустит. Если, конечно, найдет ее. — Мы поменяемся километров через двести, башка кружится уже от шоссе. И я не хочу сидеть на крошках и пятнах от соуса. — Пятна от соуса уже не испортят твои джинсы, — многозначительно тянет Виктор и вертит в худощавых пальцах маленькую пластиковую коробочку. Что он там видит — непонятно, темно, как в подвале у Поповича, где тот хранит годовые запасы соли и виски. Хотя глаза к темноте уже привыкли; Юра все-таки находит тряпку у себя под ногами — она выпала, когда он открывал дверцу, и теперь валяется на примятой осенней траве. Пахнет влажными опавшими листьями. Конец октября теплый и дождливый, туманы преследуют их на всем пути из одного города в другой. Юре нравится во время ночных переездов с места на место смотреть на то, как желтые листья липнут к почерневшему от воды асфальту, залазят на дорожную разметку и вминаются в нее колесами машины. Этого он не видит, но ясно додумывает сам. Юра вытирает руки, оставляя на и без того посеревшей ткани свежие черные масляные пятна. Как души людей, которые чисты от рождения, но с течением времени покрываются разводами и кляксами: грехов, вожделений, дурных помыслов и зависти. Они скучны, как старая классическая литература. Заезженная годами пластинка, звуки которой нравятся лишь тому, кто танцевал по молодости под эту музыку первое танго с женой. Витя облизывает указательный палец, перепачканный соусом, когда Юра садится в машину и заводит двигатель. Старушка урчит большой сытой кошкой, и Юра испытывает короткий укол ностальгии по вечерам подле дедушкиного пошарпанного, но уютного кресла, когда тот пил крепкий чай и писал что-то в своем ежедневнике, а Юра гнездился на оторванном еще лет десять тому назад подлокотнике, кинув его на пол, устраивал щеку на жесткой, пропахшей домом, и кухней, и дедовым одеколоном ткани и брал на колени их светлую кошку Потю. — Я передумал, — говорит он, опуская ручник, и Витя, складывая пустой пакет из-под картошки поперек с картонным шуршанием, вскидывает бровь и издает звук — что-то среднее между «ы» и «м». — Из города поведешь ты, я хочу заехать в бар. Никифоров морщится, будто ему на зуб попало что-то кислое и вяжущее, и тянет: — Я с тобой здесь не для того, чтобы быть твоим трезвым водителем. Юра на него не смотрит — внимательно следит в зеркало за тем, чтобы не сшибить широкую сосну, сдавая задом, — и отвечает: — Правда? А зачем же еще? * * * У девчонки с заплетенными в две густые косы волосами красивые карие глаза. Это единственная причина, по которой Юра вообще позволяет ей подойти к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Она подергивается в такт громкой музыке и время от времени будто бы случайно задевает его бедро своим. Ладно, если говорить честно, ее глаза, может, и являются первой причиной того, что сейчас она стоит, уложив аппетитную круглую грудь на барную стойку всего в нескольких сантиметрах от Юриного стакана, который он держит рукой, но ее запах — второй и куда более глобальный повод не упускать ее из виду. Люди в баре пахнут усталым, выцветшим весельем. Таким запахом прованивают все захолустные заведения, где выпивают за здоровье и лучшую жизнь работяги по пятницам. Это аромат провинции, хотя Юра бы не сказал, что с этим в больших городах дело обстоит иначе. Там просто сильнее запахи денег и похоти. От дыхания девчонки несет вишневым коктейлем. В меню он прописан как «кровавый рассвет», но Юра, привыкший читать между строк, видит в пойле просто смешанный с водкой сок. Девочка красива и безусловно им заинтересована, и ему приходится проявлять то же в ответ, потому что среди этого удушливого букета из карамельного аромата ее помады и на удивление настоящего Dior очень четко можно различить запах серы. Юра усмехается на ее шутку, которую даже не слушает, и гадает, как демон, залезший в столь очаровательную шкурку, может быть до того беспечен в беседе с ним. Неужели ничего не замечает? Ему даже не нужно отводить глаза в сторону, чтобы поймать боковым зрением картинку ее искореженного лица. Прошло слишком много лет с тех пор, как его впервые напугал человек, ставший похожим на запеченную в углях картошку, стоило взглянуть на него мельком — в буквальном смысле под другим углом. — Мне нравится эта песня, идем танцевать, — допив свой коктейль залпом и почти роняя стакан на стойку, заявляет девушка и тянет его за запястье. Пальцы по температуре — как банка с пивом, которую Виктор утром засунул в морозилку и забыл про нее до самого вечера. Юра идет с ней на танцпол, если можно так назвать небольшой и неровный круг в центре бара, где единственные границы — столики и деревянные стулья по бокам, кладет обе руки на ее талию. Она смеется, прижимается к нему грудью и, сделав пару вдохов, будто принюхиваясь к его волосам, шепчет в ухо: — Какими молодыми нынче стали охотники. Ее ледяные пальцы скользят под воротник футболки сзади, цепляя мелкие волоски, которые не удалось забрать в хвост. Юра в ответ вцепляется в ее бока — сделал бы таким образом больно, будь ей дело до того «кожаного костюмчика», который она носит, в виде живого человеческого тела. — Пей поменьше — по-моему, организм, который ты на себя нацепила, непривычен к подобного рода местам, — советует ей Юра, не забывая хоть как-то перемещаться, переступая на полу, чтобы было похоже, что они танцуют. — Она все равно умрет, — тянет демон, прижимаясь своим лбом к его — за счет ее высоких каблуков они почти одного роста. Юра морщится от запаха, ударяющего в нос. Будто залез в коробок со спичками. — И не надейся. — Ты такой милый. Сколько тебе? Двадцать? Двадцать три? Что, не угадала? — дышит ему в губы девушка. — Не может быть, чтобы ты был старше. Я видела вас сегодня утром — приехали, остановились в дешманской гостинице. Думаешь, эта дыра чем-то отличается от всех тех, в которых вы побывали? Ох, прости-прости, кажется, я поняла. Ты все еще надеешься найти его. — Заткни свою пасть, — елейным голосом просит Юра и получает неожиданно болезненный укус в нижнюю губу. — Сука! — шипит он, сильнее сжимая ее талию. Бедняжка, когда очнется, обнаружит на своем теле непонятные синяки. Все лучше на самом деле, чем если она вообще не очнется и так и проведет десятилетия, запертая в собственном теле, в ожидании мига, когда оно станет непригодным для проживания этой адской твари. — Не стоит так разговаривать с дамой, — цокает языком демон. — У вас нет пола, так что помалкивай. — Ошибаешься. — Девушка отстраняется и смотрит на него блестящими, темно очерченными глазами с пушистыми ресницами. — Хотя, какая тебе разница? Ты, кажется, играешь за другую лигу. И что такое происходит с людьми — вы и сами перестаете различать пол, верно? — Хочешь обсудить это, или мы уже закончим то, ради чего я пришел в эту дыру? — Не увиливай. Вряд ли ты пришел сюда из-за одного единственного демона, вроде меня. Тебе не стоит пытаться, его здесь нет. Демоны делают так всегда: что адские, что твои собственные. Заставляют тебя пилить сук, на котором ты и так сидишь лишь потому, что зацепился за него, пока падал в пропасть. Юра знает это прекрасно, даже ловит момент, когда что-то внутри щелкает, как зажигалка, которую поднесли близко к бензиновой пленке на асфальте. Вот-вот полыхнет. Но прошло уже слишком много времени, а учится он быстро. — У тебя не получится, — говорит он в губы девице, чувствуя на своих сладкий карамельный отпечаток ее помады. Он бы и скрывать не стал — ему нравится это делать. Нравится дразнить таких, как она — мелких адских гончих, нашедших себе ранимое и хрупкое человеческое тело, чтобы искушать еще более хрупкие души. Все они — как один — приходят в мир лишь за этим: чтобы выкручивать тебе и без того сломанные запястья. Это примерно то же ощущение, как прыгать с тарзанки. Мечта, что ты почувствуешь хоть что-то хоть на мгновение, пусть это и будет острая, короткая боль. Зато она будет. — Что не получится? — спрашивает она и вдруг осторожно, почти ласково ведет носом по Юриной щеке. — Ты же умеешь читать мысли? Должна знать, что меня твои слова не трогают. — Это же не так. Шепот ее катится от шеи и ниже к пояснице. И становится муторно. — Поговорили, и хватит, — заявляет Юра, настойчиво толкая ее к краю площадки, где почти у стены находится только один столик, сидящие за которым двое уже пьяны настолько, чтобы не отличить пиво от водки, не то что расслышать латынь. Она упускает маленький момент: всем в этом баре плевать. По сути всем людям плевать на себе подобных. Это порой невдомек даже демонам. Юра удивляется, почему она почти не сопротивляется, когда он прижимает ее к стене, держа за запястья, и, наклонив голову, читает заученную давным-давно (настолько давно, что слова теряют вкус, смысл и звучание) молитву. И никто даже ухом не ведет на ее придушенный короткий крик. * * * 21 сентября 2015 года — "Тише, тише; сила превыше Отчаянья и надежды, падения и полета Уводит выше нового поворота. Господи, я недостоин, Господи, я недостоин, Но скажи только слово". — Что это? — спрашивает Юра. Ему не очень удобно лежать, так как корешок книги в покрывале впивается углом прямо над локтем, но он не шевелится, боясь спугнуть повисший в воздухе звук, похожий на затихающую потревоженную струну. — Элиот, — отзывается голос над его головой. — Понятнее не стало. Чужая рука осторожно ложится на голое плечо — Юре жарко, и он ходит по номеру мотеля в старых джинсовых шортах и белой майке, по нижнему краю которой уже пестрят неровные кляксы дыр. От прикосновения горячо — контраст с собственной кожей яркий, как бьющий в глаза встречный свет фар на ночном шоссе. — Поэт такой, — слова укутывают, и Юра чувствует, как тепло — почти жар — скользит от плеча к локтю чужой ладонью. Это что-то совершенно иное. Так греет внизу живота, когда собираешься заняться сексом. И примерно так растекается по внутренностям адреналин: когда убегаешь от кого-то, прыгаешь с высоты, отсекаешь чью-то голову… Вскоре Юра просто перестанет отделять одно чувство от другого. — И о чем он писал? — спрашивает он, пытаясь удобнее улечься; ноги свешиваются с края матраса, потому что кровати в номере, мать их, односпальные, и Юра поперек никак не умещается. — О боге. И выборе. И о том, что в мире нет однозначно плохого и хорошего. Это правда. Юра уже давно перестал давать оценку своим действиям. Каков смысл этого, если он по жизни все равно больше ничего не умеет, кроме охоты? Имеет ли право охотник примерять на себя божью шкуру? Решать, что демон — это плохо, а человек — хорошо. Элементарно, почему люди предположили, что рай — наверху, а ад — под землей? Почему не наоборот? Неужели все решается лишь тем, что в небе светло? Юре куда больше нравится ночь, при этом они с Виктором всегда говорили, что выступают на стороне света. Неувязочка. — Наверное, я слишком далек от поэзии, — говорит он, поворачивая голову и встречая прямой, изучающий взгляд темных глаз. На него смотрят сверху вниз, долго и внимательно. Нос пощипывает от пряного, сладковатого запаха, будто вдохнул полной грудью над исходящей паром кастрюлей с глинтвейном, куда насыпали от души коричных палочек и цитрусовой цедры. Так когда-то пах октябрь. Тыквенным пирогом, горячим вином и белой глазурью, которой они с сестрой на Хэллоуин украшали печенья в виде привидений. Глазурь была шоколадной, но белой. И такой ее почему-то делали только в этот праздник. Во всяком случае, пока Майя была жива. После ее смерти Юра перестал праздновать Хэллоуин. Разве что очередным изгнанным в ад демоном. Хотя некоторые люди заслуживают ада с ними наравне. А сейчас на него все еще смотрят. Смотрят так, как уже очень давно никто не смотрел. — Тебе нужно отдохнуть. И Юра не хочет отводить взгляд в сторону, потому что впервые за долгое время не желает видеть. Блаженное неведение. Чувство, что вокруг лишь эта комната в мотеле, а за ее пределами — разверзнутая пасть бездны. Пустота в абсолюте. В конце концов, разве станет демон лежать с ним на одной неудобной кровати и читать стихи Элиота? — Почитай еще. — Я наизусть знаю только это. Извини. Юра шевелит рукой, демонстративно пихая локтем мешающую книжку. — Разве читать вслух, не по памяти — это интересно? — спрашивают его со смешком. Уголок, впивавшийся все это время в кожу, исчезает, над головой хрустко, как промерзшая кора старого дерева, шуршат страницы. Юра прикрывает глаза, утыкаясь носом в складки толстовки на чужом животе. — Читать — не знаю. Но слушать — очень ничего. — Что ж, ладно. "Ибо я не надеюсь вернуться опять, Ибо я не надеюсь, Ибо я не надеюсь вернуться, Дарованьем и жаром чужим согреюсь, И к высоте стремлюсь не стремиться в бессилье…" * * * 14 октября 2013 года — Концентрируйся! — Иди в жопу! У меня скоро глаза расплавятся! — Юра прижимает ладони к векам, которые, кажется, оставляют волдыри на роговице. Пахнет серой и викторовскими духами, засоси его, вампир, с его любовью к Kenzo. — Учишь тебя, учишь, а взамен вот что, значит? — Виктор нарезает круги по комнате, предусмотрительно не заступая за начертанную на полу дьявольскую ловушку. Паркет пыльный и такой же старый, как сидящая на стуле в центре круга старуха с сухими, потрескавшимися, как выжженный осенний лист, губами. Юру тошнит от отвращения, которое он к ней испытывает, а совесть уже устала бороться с этим чувством, сколько Юра ни уговаривает себя, что «она же человек». — Ты меня учишь? — вскидывает он голову, от резкого движения едва не заступая за угольно-черную линию ловушки. — Это мой дар, ясно? Чего ты прилип ко мне, как банный лист, а? Виктор вздыхает длинно, на выдохе говоря что-то неразборчиво, убирает одним слитным движением челку со лба. Если бы не его способность реально молчать, когда Юра готов взорваться, давно бы перестреляли друг друга. — На кой хрен талант, если ты его развивать не хочешь? Дар, да? А что другим с того дара, если ты не можешь отличить демона от бабы Лизы? — роняя руку вдоль тела, спрашивает, наконец, Виктор. — Привязал бы ты к стулу бабу Лизу, конечно, — фыркает Юра, но на упомянутую соседку (хотя не она это, он точно знает) все же косится. — Уверен? — ледяным тоном спрашивает Виктор. — Что ж, тогда стреляй. — Он наклоняется, кладет со стуком металла о дерево пистолет на паркет и пинает его боком ботинка к Юре. Юру оружие огревает сочно и больно прямо по большому пальцу — обут он в легкие кеды, на дворе теплая осень. — Надеюсь, он на предохранителе, — шипит он, поднимая пистолет с пола. В руку ложится увесисто и гладко. — Зачем? — другим тоном спрашивает Юра, снова глядя на бабу Лизу, которая маленькими глазами меж складок морщинистой кожи век наблюдает за его пальцем на курке. — Пистолет? Чем молитва не подходит? Святая вода? Имя Господа? Витя усмехается, и в этой его усмешке Юра видит почти злое удовольствие. — А ты же уверен. Так стреляй. На каждой пуле вырезан крест. Не всегда есть возможность прочесть молитву или назвать не всегда действующее имя божье. — Когда рот другим занят? — язвит Юра. — Или когда в нем кляп, пропитанный бензином, — совершенно спокойно отзывается Витя. Юра сглатывает, сразу ругая себя за этот нервный рефлекс. Он в свои семнадцать и не такое видел и слышал. — Можешь назвать Господне имя и остаться обычным охотником, а можешь заглянуть в суть ее души и понять, что с твоей помощью, с твоим даром можно спасти не один город от этих тварей. А можешь выстрелить, если так уверен, что я не привязал к стулу со скотчем на губах бедную старушку. Решать тебе. Юра смотрит на пистолет и злится сам на себя за то осознание, что скребет в голове когтями: Виктор прав. А еще Виктор реально мог привязать к стулу соседку и наставить на нее заряженный пулями от демонов ствол. Точнее, заставить Юру это сделать. Старый сукин сын. И даже запах серы — недостаточное доказательство. А вот пуля — с крестом или без — при метком попадании убьет и человека. — У тебя пять секунд, — командует Виктор. Юра хочет поднять на него взгляд, но в последнюю секунду замирает, глядя мимо — на окно, за которым льются первые осенние сумерки. Скорее всего скоро все заволочет туманом. Лицо Виктора, как отражение в кривом зеркале. Юра поднимает руку с пистолетом, наставляет на соседку. Та дергается, поводя плечами. Руки ее заведены за спину под жутким углом. — Три секунды. Юра переводит оружие на Виктора. — Ты конченый идиот, — говорит он и нажимает на курок. * * * 31 октября 2018 года Виктор, сложившись на переднем сиденье и поставив ноги в носках на полочку под бардачком, увлеченно читает что-то в телефоне. Даже головой водит из стороны в сторону, будто перед ним не маленький экран, а книга в размах крыльев крупной птицы. Юра смотрит на дорогу, но все равно время от времени отвлекается, когда Витя хмурится и потирает ладонью левое бедро. — Опять ноет? — на двести первом километре шоссе не выдерживает он. — Ага, — бесцветно отзывается Никифоров. — На погоду, не иначе. Осень всегда действует на меня несколько пагубно. — Знаешь, ты мог бы вызвать еще парочку демонов, чтобы они вселились в тебя, и заставить меня снова воспользоваться огнестрелом, как когда я был подростком, — пожимает плечами Юра, держа одну руку на руле, а другой разминая затекшую шею. — Зато баба Лиза, наконец, отдала квартиру внуку и уехала жить в деревню после того случая, — усмехается Виктор. — Сделали доброе дело. — Внуку или бабе Лизе? — Обоим, — отмахивается тот. И добавляет спустя долгую паузу: — Царствие ей Небесное. «Господи, я недостоин, Господи, я недостоин, Но скажи хоть слово…» Юра мотает головой, сдувает с глаза пелену отросшей челки. — В следующий раз я выстрелю не в ногу, а в голову. — Не выстрелишь, солнышко. Я же твой учитель. — Виктор морщится и снова трет бедро. — Чего ни сделаешь ради любимого ученика. Чувствую себя Аристотелем. — Будь ты Аристотелем, Александр Македонский не дошел бы до Индии. — Великий ученик бывает только у великого учителя, — многозначительно выдает Виктор и снова углубляется в чтение новостной хроники. Юра экрана не видит, просто знает, что с таким лицом Никифоров читает только ее. А еще он умеет контролировать демонов, запирая их в собственном теле, как в клетке. Этим он не первый год напоминает Юре красивое хищное растение. * * * Я есмь. Дар — это проклятье. Совершенно любой. Ни один талант не будет настоящим, пока не заберет твою собственную кровь. К восемнадцати годам Юра без труда может разглядеть сущность человека или любой твари. Стоит лишь сконцентрироваться и посмотреть на объект боковым зрением. Пугать это перестало в тот день, когда человек, уведший его сестру со школьного двора, пока сам Юра бежал, сломя голову, с четвертого этажа по ступенькам, так как в долбаном лицее не было лифтов, обернулся. Его лицо было таким, будто его расплавили на костре, как зефир. * * * 31 октября 2015 года — Ведьма в огне! Ведьма в огне! Поцелуй ведьму! — медленно произносит девушка, осторожно кружась на месте и метя длинной черной юбкой по полу. Глаза ее завязаны черной лентой, которая прикрывает половину лба кружевами. — Зачем мы пришли на Хэллоуин? — спрашивает Юра, потирая плечи ладонями, так как ощущение такое, будто через все заведение сквозит ледяной ветер. — Потому что это забавный праздник. Или нет? — последнее звучит неуверенно и после паузы. Юра вздыхает и собирается ответить насчет этой самой забавности, когда его спутника вдруг хватают за запястья — та самая ослепленная тканевой повязкой девушка. — Это… — она неуверенно ощупывает крепкие руки, двигаясь выше: к плечам, обнаженной шее. Потом невесомо водит ладонями по лицу, задевая пальцами высокий лоб и зачесанные назад волосы. — Эм… Алекс, это ты? — Простите, но нет. Я посторонний. — Что ж, в таком случае вот ваш поцелуй за мой проигрыш, — смиренно отвечает девушка и прижимается на мгновение губами к гладко выбритой щеке. И стаскивает с лица повязку. Почему-то не вверх, а вниз — на шею. — О, простите. Я думала, в игре не участвуют незнакомцы. Вы разыграли меня! — говорит она, поворачиваясь к посмеивающейся компании своих друзей. — На самом деле нет, — слышит молча наблюдающий за происходящим Юра. — Я просто шел мимо. Это вышло случайно. Простите. — Не хотите присоединиться к нам? Сегодня все-таки праздник, — улыбается «ведьма». — Как вас зовут? — Отабек. Его зовут Отабек, и он читает по вечерам аккуратный томик поэзии Элиота в черной, как у Библии, матовой обложке.