Пепельная среда

"Wait, it's all that I can take And every single day A part of my soul is fading, But now by letting go somehow Unshackled and unbound I'm calling out your name, I'm fading, So save me From what I've become" 2 ноября 2015 года «И да пребудет мой стон с Тобою…» Ночное шоссе — это место, где, находясь целиком в собственных мыслях, ты при этом продолжаешь двигаться вперед. Юра обожает ездить по ночам. Любит шуршание колес о мокрый асфальт, любит удерживать крепко руль, когда машину чуть заносит на заледеневшей дороге — вечером поздней осенью часто подмораживает, сковывает серое полотно в холодное блестящее зеркало. Он уже начал было забывать, какое это действительно наслаждение — вжимать педаль газа в пол и просто ехать и ехать, слушая музыку, ощущая ее ритмы горлом и грудной клеткой, — звук он тоже всегда выкручивает на максимум. В мире на самом деле много того, что приносит покой и умиротворение, чувство спонтанной и необъяснимой радости, и при этом ты не отдаешь за это ни копейки. Просто со временем теряешь способность это находить. Юра резко ведет пальцем по колесику звука на музыкальной панели, и тут же салон машины заполняет густая тишина. Даже шум двигателя теперь кажется ее частью. — У тебя такое лицо, будто ты учишь наизусть очередное стихотворение, — говорит он, глядя на Отабека на пассажирском. Тот лишь слегка поворачивает в его сторону голову, продолжая глазами следить за кажущейся серебряной, а не белой дорожной разметкой. — Нет. Я же говорил, я плохо запоминаю стихи целиком. Отдельные строчки, моменты — да. Но не от начала до конца. — При этом знаешь огромную поэму. — Она не такая и большая, Юра. Тебе кажется. Юра опускает руку на коробку передач, чтобы переключить скорость, и так и оставляет пальцы на ручке, потому что сверху ложится ладонь Отабека, обжигая до самого локтя — ощущение, будто жар ползет вверх от запястья по лучевой кости. — Мне жаль. Хочется согласиться, но еще со времени обучения у Виктора Юра уяснил, что жалеть — бессмысленно. — Нельзя спасти всех, — говорит он, прогоняя образ девушки, которая поцеловала Отабека на праздновании Хэллоуина. Он успел стереть из памяти ее имя. Не помнишь имени — постепенно забываешь и человека. Как ни странно. — Мне казалось, что именно это ты и стремишься сделать. Спасти всех, — задумчиво произносит Отабек, так и не переводя взгляд на Юру. — По-твоему: все достойно спасения? Юра толкает ручку коробки передач вперед и в сторону, переходя на повышенную и увеличивая скорость. Машина издает встревоженный звук. Отабек убирает руку с его пальцев, и Юра возвращает свою на руль. — Я должен ответить на этот вопрос утвердительно. Да, любая человеческая жизнь достойна спасения. Но с годами я понял, что это хрень полная, — морщась, говорит он, убирая на мгновение дальний, чтобы пропустить одинокую встречную Audi. Салон быстро и коротко озаряется ярким светом ее фар. — Но, занимаясь тем, чем занимаюсь я, нужно в это верить. Иначе… — Начнешь понимать и жалеть тех, кого должен истреблять? — спокойно спрашивает Отабек. — Вряд ли мне будет жаль какую-нибудь лютую фигню, которая по ночам пожирает детей, — дергает плечом Юра. — А призраков? Ведь это не их вина, что они застряли на перепутье и потеряли разум. Юра опускает глаза на собственные пальцы на руле. Кожа до сих пор вся в мелких занозах и царапинах — последнего такого призрака пришлось вылавливать на чердаке. И, пусть он и специализируется скорее на демонах, которых может видеть, поймать эту тварь среди кучи хозяйской утвари, которой те щедро заполонили чердак, казалось делом чести. Хотя ничего в этом не было благородного. «Тварью» оказался призрак мальчишки, которого в этом самом доме насиловал пьяный отчим. Юра не убивает живых, Юра на стороне людей и света. Но, вместо того, чтобы искать и сжигать тело ребенка, хотелось похоронить рядышком приемного папашу. Или просто отдать его призраку на растерзание. — Об этом лучше не думать, — говорит он: и себе, и в ответ на вопрос Отабека. Тот долго молчит, все так же глядя на дорожную ленту впереди. Прерывистая линия разметки превращается в сплошную — Юра неосознанно все увеличивает и увеличивает скорость. — По-моему, как раз об этом и надо думать, — когда он уже решает, что разговор закончен, произносит Отабек. Если бы я всю жизнь думал, меня бы тут не было. Меня бы уже давно посолили, облили бензином и сожгли, размышляет про себя Юра, но вслух не говорит ничего. «Мне жаль». Зачем он это сказал? Будто Юра мог что-то делать, мог как-то предотвратить. Тело девушки, которая играла в поцелуй ведьмы, нашли обожженным до неузнаваемости в ночь Хэллоуина. «Ведьма в огне! Ведьма в огне!» И нет, Юра не помнит ее имени. * * * 28 ноября 2018 года Сначала Юре даже нравится. Нет, серьезно, этот поселок кажется таким тихим и атмосферным после бесконечной вереницы городов, что на мгновение создается ощущение, что они с Виктором попали в далекое прошлое. Дожди льют все два дня, пока они добираются досюда по бездорожью, и Юра в какой-то момент допускает сомнение, что они вообще доедут, но машина ни разу не застревает даже в очень глубоких лужах, наполненных склизкой грязью. Позже становится понятно, что и в самом поселке дорог особо нет, если не считать единственную мощеную улицу, ведущую к маленькой площади, на которой трясет так, что клацают зубы. — Отныне здесь ходим пешком, — говорит Юра, распахивая водительскую дверь и тут же замирая с почти опущенной на землю ногой — припарковавшись на более-менее ровном и относительно сухом участке, он не учел, что выходить будет прямо в лужу. — Ты уверен? — сидя в точно такой же позе с другой стороны, уточняет Виктор. Стиснув зубы и все же осторожно поставив кроссовку на разъезжающуюся, как сырое тесто для пирожков под скалкой, жижу, Юра отвечает: — Абсолютно. Не хватало еще где-нибудь застрять. Наверняка тут даже нет ни одного внедорожника, способного нас вытянуть. У Виктора неподражаемое лицо, на котором отражаются все муки тленного мира, пока он, делая по одному шагу, после каждого приподнимая ногу в ботинке, как цапля, и по-мхатовски вздыхая, добирается до багажника. — То есть как сносить вампирам башни или раскапывать могилы, так мы первые, а как грязюка на Гуччи попала, так трагедия? — цедит сквозь зубы Юра и поддевает крышку багажника. — Я не раскапываю могилы в Гуччи. И вообще это Армани, — возражает Виктор. — И откуда ты только бабло берешь? — Подрабатываю экстрасенсом по выходным. Едва Юра набирает в легкие воздуха, его прерывает звонкий голос из-за спины: — Заблудились, молодые люди? Оборачиваясь, Юра готовится увидеть молодую девушку, настолько юно она звучала, но перед ним стоит совсем пожилая женщина, замотанная в пепельно-серый необъятный платок из шерсти. У нее лучистые морщины, которые будто расходятся от центра лица глубокими бороздами в разные стороны, создавая ощущение, словно вся ее кожа провисла куда-то внутрь под тяжестью крупного носа. На ногах — стоптанные на внешние стороны калоши, чистые, несмотря на грязь вокруг. — Машина сломалась, — вдруг выдает Виктор, и Юра еле удерживает на лице спокойное выражение, прежде чем его успевает сменить искреннее удивление. — Аккумулятор сдох. Нужно бы подзарядить. — А, — выдыхает старуха почти вопросительно. — Так электричества нет. Третий день уж, обрыв на линии после бури. — Надо же! — всплескивает руками Виктор. — Как же нам быть? Надеюсь, ремонтные работы уже заканчивают? Старуха поджимает губы, из-за чего морщин на ее лице сразу становится больше — даже лоб скатывается складками к бровям и переносице. — Какие работы, голубчик? Да пока сюда кого пошлют! Непогода вон какая, не проехать. — Мы же как-то проехали, — бурчит Юра на полном серьезе, на мгновение правда поверив в то, что машина не заведется и без электричества они обречены, хоть Витя и не особо убедительно врет — старуха наверняка видела, как они подъехали всего минут десять назад. — А что, так резко сел? Вы же вот только остановились, — выдает старуха, как мысли прочитала. — Да старый уже, все, не заведемся. И воды черпанули в движок, — отвечает Витя, и глазом не моргнув. Дешевый прием, который почему-то прокатывает. Так случается со многими незапланированными выходками Виктора, и Юра уже не удивляется. Может быть, лишь чуть-чуть. * * * Все люди стремятся к счастью. Эту аксиому можно считать верной лишь в том случае, если принять за основу то, что на самом деле для некоторых счастье — отсутствие оного. Церковь оказывается с одним огромным куполом, который, если и был когда-то выкрашен в какой-нибудь цвет, почти весь ввалился внутрь, оставляя скелет из арматурных костей, так что теперь и не понять даже, каким он был. Возможно, небесно-голубым, потому что Юра находит на каменном полу куски с облупившейся краской. Если бог и правда посещает свои многочисленные дома, то этот явно давно вычеркнут из списков для визитов вежливости. На самом деле отпущения грехов не существует. Но это уже детали. По большей части имея дело с существами из ада, Юра уже начал забывать, что существует награда за якобы безгрешную жизнь. Как будто, если расскажешь Господу, что убил, сам факт греха испарится. Ты же сознался. Честно сказал матушке, что вазу разбил ты, а не кот. Сейчас вы скажете, что ваза и человек не сопоставимы, но Юра готов возразить: когда дело доходит до разрушения, не так и важно, что именно рушится. Церковь смотрит на него темнотой и дышит прелым запахом осени. Такие места всегда делают тебя уязвимым. Будто то, что ты один среди тумана, развалин и запомнивших чужие молитвы стен, заставляет воспоминания вскидываться внутри и метаться по своей клетке. Юра вытягивает из-под руки, которую все это время крепко прижимает к телу, словно градусник держит, черную матовую книгу. «Томас Элиот», гласит надпись на обложке — золотом по углю. Она так и осталась у него — единственное, что может хоть как-то доказать то, что человек, владевший ей, на самом деле существовал, а не Юра выдумал его, окончательно потеряв разум в этой дьявольской круговерти. Отабек подчеркивал какие-то отрывки в книге карандашом — Юра за эти годы изучил все эти графитовые пометки вдоль и поперек, практически запомнил наизусть все, что когда-то показалось то ли интересным, то ли красивым другому. Страницы такие же светлые и хрусткие, как когда-то, несмотря на то, что книга путешествует в бардачке уже не один год, а туда и пыль попадает, и Витя порой что-то сует. Хотя в последнее время он перестал это делать, видя реакцию Юры. «Но не дай внедриться мне В сонное Царство смерти, Дай нарядиться Во что-нибудь карнавальное, Крысино-воронье, Вроде огородного пугала, Как ветер неподневольное, Не дай внедриться - Окончательной в сумеречности Встречи не допусти». Последние две строчки подчеркнуты. Поэма «Полые люди» — Юра ведет по названию пальцем, затем трогает линии карандаша под словом «встречи». Хмурится вдруг, чувствуя, как книга враз тяжелеет в руках. И вздрагивает, когда слышит хлопки голубиных крыльев, которые разносит эхо, мажет по стенам, вдавливая живой и яркий звук в кирпичи, и те впитывают жизнь, превращая ее в холодный камень. Это единственное святое место, оставшееся в этом поселке, и то разрушено, практически уничтожено временем. Юра и не понимает, зачем приходит сюда, но ноги сами ведут его по слякоти и грязи, размытой бесконечными осенними дождями тропе, поросшей тысячелистником и клевером, уже побитыми ночными заморозками, к развалинам божьего храма. Как это ни странно — было бы даже смешно, если бы Юра хотел иронизировать над этим, — с Отабеком они познакомились в церкви в середине июля больше трех лет назад. Юра сказал бы, что это произошло в городе N, вот так по-гоголевски. Потому что это могло бы случиться где угодно, не потеряв ни капли смысла. И это даже была не охота: почти все люди, с кем Юра контактировал, так или иначе были связаны с работой — с охотой, — но это был именно тот самый день, когда они, разругавшись с Виктором вдребезги, разошлись, даже не найдя новое дело. Такое уже случалось ранее — с Никифоровым все было не слава богу, когда он не мог найти себе занятие, которое увлекло бы его по-настоящему. Юре же требовалось хоть немного времени, чтобы остудить голову, прийти в себя, дать себе понять, что демоны и ад — не все, что его окружает. Хотя, разумеется, это уже давно было враньем. 18 июля 2015 года. Как же Юра хорошо помнит этот день. Было жарко, почти удушливо, как будто на огромную каменную плиту, раскаленную под солнцем, плеснули ведро кипятка, и вся вода испарилась, наполнив воздух липкой влагой. Город тот стоял на море, и с верхней колоннады храма можно было разглядеть портовые и военные суда. Пахло свечами, и треск их зажженных фитилей был единственным звуком, наполнявшим большое, гулкое в своей пустоте пространство. Икона смотрела на Юру грустно, невидяще, но даже так в этом взгляде чудился укор. Сестре нравилось ходить в церковь. Мать редко водила туда детей, а вот отец — молчаливый и строгий мужчина, который никогда, даже в очень сильную жару, не снимал свой черный кожаный пиджак, — регулярно брал Юру и Майю и отвозил загород, показывая старые костелы, храмы и часовни. Некоторые даже были заброшенными, как эта церковь без купола и без бога, куда Юра пришел теперь. Когда Майи не стало, не стало и отцовской веры. И свой дар видеть сущность человеческой оболочки Юре честно хотелось впихнуть богу в зубы, чтобы подавился своей благодетелью. Возможно, лучше было бы думать, что на сестру напал маньяк, чем вот уже тринадцать лет знать, что это была адская тварь, уведшая ее со школьного двора практически у Юры на глазах. Отабек совсем немного напоминал ему отца. Не внешне, конечно: отец был светлоглазым и светловолосым, Юра премного в него вышел, — а скорее своей молчаливостью, редкой, но очень живой мимикой — на его всегда серьезном и сосредоточенном лице нечастая улыбка была, как внезапная вспышка. И Юра за те полгода, что они провели вместе, все не мог к этому привыкнуть. Он сказал тогда… просто подошел вот так к Юре — незнакомому пареньку с вечно недовольным лицом и глазами, практически занавешенными длинной челкой, и произнес: «Странное место, правда? Здесь тебя слышат, даже если ты молчишь». Много раз после Юра думал, что Отабек был прав. Только для него самого речь никогда не шла о боге. Этот человек, он один мог слышать и разгадывать тишину. И они редко говорили. Как Юра ни пытался, он так и не сумел вспомнить, что последнее сказал Отабеку перед тем, как он навсегда уехал, испарился, оставив о себе лишь томик Элиота на прикроватной тумбочке у изголовья Юриной кровати. И ни разу за все это время Юра не жалел о том, что рассказал ему, чем он занимается, нарушив все заповеди Виктора. Честно признаться, Юра вообще ни о чем, что случилось за те полгода, не жалел. Даже о том, что ни разу не посмотрел на Отабека, используя свой дар, преступив при этом с дюжину и своих собственных принципов. * * * 29 ноября 2018 года — Несчастье-то какое! — бормочет Нина, комкая на груди уголки своего необъятного шерстяного платка. Он сполз с ее макушки, раздуваясь на ветру за ее затылком, как раскрытый капюшон кобры. — Мы и подумать не могли! Все это произносится нараспев, и Юра невольно вспоминает о профессии плакальщиц на похоронах. Нина — та самая пожилая женщина, встретившая их в этом богом забытом месте и приютившая в своем доме так легко, словно они были знакомы, — стоит у края оврага, время от времени причитая и вытягивая голову, так что ее морщинистая шея подрагивает в такт ее быстрому дыханию. У обрыва за пятнадцать минут собирается весь поселок. Только чужая смерть может привлекать столько зевак. Ничего больше. Юра молча смотрит на то, как Виктор расхаживает вдоль края, периодически хмурясь и поглаживая двумя пальцами подбородок. Он всегда так делает, когда не может решить что-то у себя в голове. Он сменил брюки на джинсы, а ботинки — на тяжелые кроссовки, из-за чего сразу стал выглядеть почему-то младше и уязвимее, как подросток. Идет дождь, и Юра ежится под этой моросью, втягивая голову в высокий воротник куртки. С тех пор, как они приехали, прошли сутки, и, проведя одну ночь в доме бабы Нины, Юра уже начал сомневаться, что они прибыли по адресу. Да, на этом отрезке шоссе, где пропадали люди, не было больше ни одного поселения, даже какого-нибудь кладбища, за историю которого можно было бы уцепиться. Ничего, кроме этой точки на карте, которую разглядывать можно только с лупой. — Такой молодой! — выдает Нина, глядя в серое, как пепел в догоревшем костре, небо, тяжелое и налитое, нависшее грузно над окраиной поселка. Молодой, ну да, думает Юра, глядя на то, как трое мужчин в черных фуфайках пытаются спуститься в обрыв, но только оскальзываются на взбухшей глине, которой покрыт склон. Сколько было этому старику, жившему на одной улице с их хозяйкой Ниной? Лет шестьдесят? — Кажется, просто самоубийство. Совпадение? — спрашивает Виктор, незаметно подойдя ближе, и Юра за эту его привычку готов отправить его в овраг следом за несчастным. — Похоже на то, — отвечает Юра, бросив попытки разглядеть дно этого природного котлована — дождь усилился, и внизу не видно совершенно ничего. — Семья есть? — Нет, он жил здесь один, — тихо отзывается Никифоров. — Знаешь, что странно? — Что? — Пока ты мотался по округе и предавался тяжким поэтическим думам, я навел справки. И выяснилась одна странная штука… — Ну? — торопит Юра. — Обычно в таких поселках, как этот, живут одни старики. Ну, может, пара фермеров. И чаще всего у них есть семьи — либо с ними, либо где-то в более крупных городах, — произнося это, Виктор опять начинает тереть рукой подбородок. — К чему ты это? — Все местные жители одиночки. Ни детей, ни внуков. Есть пара семей помоложе — мужья с женами, — но они все бездетные. То есть ни у кого здесь нет никакой связи с внешним миром. Тебе не кажется, что это странно? Юра пожимает плечами, шурша курткой. По лицу струятся капли дождя, попадая на губы и даже в рот. Голова начинает мерзнуть от противного ноябрьского ветра. — Возможно. Но как это связано со всеми, кто исчез на этом шоссе? И причем тут самоубийство? Да и вообще… Зачем бросаться с обрыва? — Юра делает короткий шаг ближе к краю, чувствуя, как Виктор тут же берет его сзади за локоть и чуть тянет на себя. — Тут шансы убиться пятьдесят на пятьдесят, не такой уж крутой склон… — Тело лежит на несколько метров дальше, — глухо говорит Виктор за спиной. Юра поворачивает к нему голову, так и не разглядев ничего на дне. — В смысле? — Несколько метров, Юр. Он что, прежде чем прыгать, взял разбег? Да и даже если, так далеко можно улететь, только если тебя нехило толкнуло. Ну или у него были лыжи, и здесь где-то в кустах стоит трамплин. Кто-то из местных жительниц подхватывает завывания хозяйки Нины. Юра смотрит на Виктора, и тот не отводит взгляда, только прикрывает на мгновение глаза, будто он очень устал. Наверное, жаль, когда у тебя нет семьи. Никто даже не будет плакать над тем, что тебе все надоело и ты сломал себе шею, прыгнув в пропасть со скользкого от размытой грязи края обрыва. Только соседи немного повоют да забудут. Хотя, возможно, с другой стороны, так и легче. * * * 31 декабря 2015 года — Тебе не жаль, что приходится встречать Новый Год в машине черт знает где? — спрашивает Юра, прибавляя печку — в салоне становится все холоднее и холоднее. Отабек возится на пассажирском и, едва Юра успевает перевести на него взгляд, вокруг запястий осторожно, но крепко, обвиваются чужие пальцы, горячие, как свежий хлеб из печи. Или Юре так кажется из-за собственной ледяной кожи. — Замерз? Прости, у меня нет перчаток, я их не ношу. — Отабек на мгновение отпускает одну Юрину руку, потом обматывает его ладони своим шарфом на манер муфты. — Может, я попробую толкнуть? В снегу они увязли по самую верхушку колес. Юра сомневается, что вообще что-либо поможет, только раскапывать. Благо, лопат в багажнике аж целых три. И эвакуатор в такую глушь уж точно не поедет, тем более в новогоднюю ночь. — Зря, наверное, мы решили срезать через лес, — усмехается Юра. — Это все мои бредовые идеи. — Хорошие идеи, — возражает Отабек, продолжая трогать Юрины руки, и тепло его чувствуется даже через ткань шарфа. — Мне тоже не хотелось сидеть в мотеле. Новый год все-таки. — Отец всегда говорил, что неважно, какое число на календаре, праздник зависит от настроения, — произносит Юра, глядя на его пальцы. Свет тусклый из-под потолка машины, но его хватает, чтобы видеть друг друга. Хотя, наверное, нужно все-таки его потушить, потому что мало ли, кто ходит по этому лесу — завязшая по самое крыло в снегу тачка со светом в салоне — отличный способ привлечь внимание. — Хорошие слова. Не думай сегодня о плохом. Сколько времени? — Без пяти двенадцать, — чуть разрывая руку из теплого кокона шарфа, отвечает Юра, разглядев стрелки на часах. Отабек только хмыкает в ответ. Они молчат какое-то время, слушая тарахтение двигателя и дыхание друг друга. Юра думает о том, сколько всего произошло за этот год. Вроде и кажется, что дни все порой одинаковые, как куриные яйца, а потом оглядываешься назад и удивляешься, сколько же было событий. Например, он, наконец, стал охотиться самостоятельно, уйдя из-под крыла Виктора, с которым они только и делали, что ссорились последние полгода. И теперь рядом с ним Отабек, который свалился, как снег на голову, но даже вспоминать, как было до него — сложно. Вокруг темный лес, глухой и молчаливый, как дикий ночной зверь. Но это совсем не пугает, даже наоборот. — Через минуту полночь, — говорит Отабек. — Самое время спеть гимн, — усмехается Юра. Отабек только поднимает руку и прижимает ладонью датчик на потолке машины. Свет гаснет, растворяясь в сизой темноте. Спинка водительского сиденья под Юрой вдруг ухает вниз, и он уже смотрит сначала на едва различимый потолок салона, а потом — в карие блестящие глаза над собой. — Как Новый год встретишь, так его и проведешь, да? — пытается пошутить Юра, прежде чем все тело окутывает приятным, пряно пахнущим теплом. Прежде чем поцеловать в губы, Отабек целует его в замерзший кончик носа, надолго замирая и глядя в глаза. И это сначала смешно, а потом почему-то и трогательно, и нежно, и до слез приятно. Под его телом жарко, как в преисподней, и на Юру вдруг накатывает давно забытое чувство. Ощущение, что, возможно, в его жизни еще осталось что-то, кроме охоты. Поцелуи Отабека выжигают душу, и Юре нравится знать, что она у него все-таки есть.