Мука

            Сначала он обрадовался.       А кто бы не обрадовался, узнав, что самая красивая богиня Олимпа станет его женой? Как только отец сказал ему эту новость, вся его кровь резко отлила от мозга в более интересную часть тела, и все вполне логичные и очевидные вопросы просто вылетели из головы. Например, с какой стати эта самая красивая богиня олимпа вдруг захотела выйти замуж за него.       Как оказалось, она и не хотела. Ее просто никто не спрашивал.       Первая брачная ночь была… терпимой. И потом, когда до него, наконец, дошло, когда вуаль радости и эйфории спала, он спрашивал себя, почему. может, ей захотелось новых ощущений? Может, решила поэкспериментировать? А, может, ей хоть на минуту стало жалко бедного калеку, прикованного к двум, хоть золотым и искуссным, но костылям.       Но факт остается фактом, и первая брачная ночь прошла, по его мнению, просто прекрасно, оставив после себя легкий запах цветов, приятную ломоту в конечностях и всепоглощающее чувство восторга. Может, это самое чувство и помешало ему начать думать здраво.       Гефест не идиот, правда. Он иногда просто не хотел видеть очевидного.       Афродита спала с ним, когда он приходил на Олимп из своей кузни, мастерски подделывая страсть, и он не особо задавался такими вопросами, как, например, то, чем она занимается в его отсутствие. Его не волновало, что она ни разу не поинтересовалась тем, чем занимается он, ни разу не спросила его о его работе. Когда он вспоминал эти первые несколько месяцев, до него доходило, что они вообще практически не разговаривали. Пытаясь вспомнить об Афродите хоть один факт помимо того, что она красивая, он не мог назвать ничего. Ни одного качества.       А, нет, одно все же есть. Она любила кольца. Именно их он ей и дарил.       — Ты идиот, — сказала Афина, и он чуть не попал молотом по пальцам.       Она сидела в его кузне и наблюдала за тем, как он выковывает нечто, что, в кои-то веки, не являлось ювелирным изделием. Он последнее дело только этим и занимался — колечками да бусиками, будто баба какая-то. Месяцами уже ни одного меча, одни только молнии, потому что Зевса злить — себе дороже, и украшения. И все ради одной-единственной улыбки.       — Чья бы корова мычала, — проворчал он, — Ты же вообще в отношениях не разбираешься.       Серые, словно свежевыкованная сталь, глаза сверкнули на него смесью строгости и чего-то приторно-мягкого, противного и тягучего, словно мед.       — У меня есть моя мудрость.       — И нету члена, — в его голос начало прокрадываться раздражение, — поэтому ты в этой ситуации ничего не понимаешь. И вообще, если ты собираешься сидеть здесь и осуждать меня, то лучше найди себе занятие поинтереснее.       — Ты же сам начал тут трагедии сочинять. Я тебя ни о чем не спрашивала.       В ответ на это он громко ударил по листу металла. Он сам не знал, кто тянул его за язык, но он не мог больше молчать. Слишком долго он держал все в себе.       Теперь ему было понятно, к чему были все те косые взгляды и перешептывания у него за спиной. Теперь ему было все понятно.       — Все думали, что ты знаешь, — спокойно отметила Паллада, — Это было настолько очевидно.       Он хмыкнул:       — Что меня невозможно любить?       — Что Афродита тупее ручейковых нимф.       Гефест поднял взгляд на Афину. Та все еще сидела на холодной наковальне, скрестив ноги и подперев голову рукой, и смотрела на него.       — Мне не нужна твоя жалость, — сказал он, — Я на пустые слова не куплюсь.       — Это не жалость, а общеизвестный факт, — она приподняла бровь, — Станешь спорить?       В ответ на это он даже улыбнулся. Юмор у Афины был специфический.       Он похромал к стеллажам с инструментами, гадая, что же лучше использовать для такой тонкой работы. Металл он, конечно, подобрал хороший, крепкий и послушный, но все же это довольно нетипичный для него проект.       Когда он развернулся, Паллада уже встала и подошла к его наковальне, задумчиво рассматривая тонкий кусок металла. Он засмотрелся на то, как черные волосы завесой упали на ее лицо. Захотелось как-то это запечатлеть. Может, барельеф? Бронзовую статую? Или бюст? Хотя, нет, в ней нет ни грамма тщеславия. Ей наверняка не понравятся такие подарки.       — И что теперь? — спросила она, поднимая взгляд, — Что будешь делать?       Гефест хмуро на не взглянул:       — Олимпийцы ведь любят веселье? Я дам им повод посмеяться.

***

      Повод посмеяться лежал на кровати спутанным узлом двух красивых тел и скинутой в спешке одежды. Вокруг этого самого повода стояли олимпийцы, все как один с улыбками на лицах, отпуская похабные комментарии в сторону пытающихся выпутаться из тончайшей металлической сети любовников. Все было так, как ему хотелось. Но удовольствия не было. Было только противное, соленое ощущение, будто что-то застряло у него в горле, распалось на мелкие кусочки и начало забивать ему глотку.       Он тихо повернулся и вышел из спальни. Смеющиеся олимпийцы не обратили на него внимания. За большим окном в коридоре открывался обычный для олимпа вид — бурные холмы облаков, гонимые богами ветра куда им вздумается, и проплывающий высоко в небе Гелиос в своей колеснице.       Гефест вдохнул пьяный от свежести воздух и всмотрелся в белые, словно мрамор, скопления облаков, разбирая их на формы и текстуры, проектируя их каменные и металлические копии, и почувствовал, как горечь медленно уходит из горла вниз, к животу, где она обитала последние несколько дней.       — Ты их не выпустишь?       Он не повернул голову на голос, продолжая смотреть на плывущие внизу облака.       — Зачем?       — Ну, не могут же они лежать там вечно.       Паллада подошла к нему, окидывая его скептичным взглядом. В ее голосе была та самая звонкая, боевая жесткость, с корой она обращалась с остальными богами, и горечь снова поднялась, затапливая его горло.       Он пожал плечами:       — А почему бы и нет.       Взгляд Афины ужесточился. Он стоически попытался его выдержать, но через несколько секунд опустил голову.       — Эта сеть прочная, но не неразрушимая, — Вздохнул он, признавая за собой поражение, — Любой бог с силой больше, чем у Ареса, сможет ее разорвать.       — И ты рассчитал прочность с такой точностью?       — Ну да.       Богиня выглядела почти впечатленной, и, видя выражение ее лица, он почувствовал странную гордость, совсем никак не сочетавшуюся с тем морем злобы и обиды, что разливалось в нем с тех пор, как он обо всем узнал. Ему даже захотелось улыбнуться.       — Покажешь расчеты? — серые глаза сверкнули азартом, и ничего красивее он никогда прежде не видел.       — Конечно.       Он повернулся обратно к окну, с удивлением замечая, что облака практически исчезли, открывая вид на раскинувшиеся внизу земли. Горечь все еще душила его, но вместе с ней в груди билось что-то непонятно-нервное, будто пойманная в сеть птица.       — Я… — он тут же остановился, осознав, насколько хрипло и сжато прозвучал его голос, — Я думал, станет легче. Если отомстить. Все говорили, что становится легче.       — Им — да. Но не тебе, — Афина снова сверкнула металлом глаз, ее губы растянулись в улыбке, — Этим-то ты мне и нравишься.       Она развернулась и ушла куда-то в лабиринт дворцовых коридоров, вышагивая четкий ритм, будто солдат в строю. Он сглотнул, не зная, что делать с этой внезапно затрепыхавшейся, пойманной в сети птицей у него в груди, что продрала себе путь куда-то вверх по трахее и теперь скреблась в его горле.