Горечавки цвет

Б-таун только одно название, что город. Маленький, так еще и стоит в такой глуши, что до ближайшего приличного города надо тащиться по пыльной плохой дороге — на повозке или пешком — миль эдак двадцать, если не все двадцать пять. Автомобиль не всегда проедет без приключений, а железнодорожная станция есть только в том самом приличном городе, до которого двадцать миль. По-настоящему это место уже последние лет семьдесят называется Бартоломьютаун, но слишком многим лень или неудобно выговаривать полное название. Давным-давно, еще во времена первых колонистов, на месте города находилось совсем крохотное селение, основанное пуританином по имени Бартоломью Бэрбоун. Люди говорили, что этот Бартоломью был человеком уж больно крутого нрава и вдобавок не совсем в своем уме, потому как больше других верил в колдовство, нечистых духов и прочие происки дьявола. Он искренне считал, что на новой, неизведанной земле Бог послал людям искушение в виде разной чертовщины, и потому святой долг что самого Бартоломью, что его ближних и потомков — бороться с этой чертовщиной всеми подручными средствами, очищая от нее землю и облегчая тем самым жизнь остальных честных христиан Новой Англии. Кто-то считал его чуть ли не святым, кто-то — негодяем, погубившим многих людей, и нельзя было с уверенностью сказать, кто был прав. История Бартоломью Бэрбоуна со временем обросла самыми невероятными подробностями и слухами, так что к двадцатым годам двадцатого века он стал кем-то вроде героя древней легенды, про которого ничего доподлинно не известно, но о котором обязательно рассказывают за кружкой пива всякие небылицы (и каждый раз разное). В городской библиотеке даже висит вроде как его портрет. Вроде как — потому что намалеван «по вдохновению» местным дарованием Фрэнки Уоллесом в 1903 году, и только одному Богу известно, насколько изображенный на том портрете мрачный косоглазый тип в черной шляпе похож на настоящего Бартоломью Бэрбоуна. (Кстати, косоглазым он вышел не «по вдохновению», а потому что Фрэнки никогда не удавались глаза.) В любом случае, портрет не очень понравился Мэри Лу Бэрбоун, прапраправнучке Бартоломью, которой Фрэнки хотел его подарить. «Сэр Бартоломью НЕ МОГ быть косоглазым. Так что забирайте это уродище куда хотите, а я не приму». Так портрет отправился в библиотеку, где занял почетное место возле шкафа со старыми книжками. Большие пауки-крестовики упорно пытались украсить мистера Бэрбоуна серой густой вуалью из пыльной паутины, но несколько раз в год — на Рождество, на День независимости и день города — библиотекарь брал тряпку и с руганью и ворчанием уничтожал их труд. Мэри Лу Бэрбоун вообще была очень строгой и суровой женщиной. Ее хоть и уважали, но побаивались, а многие и откровенно считали малость чуднó й, хотя в лицо никогда не говорили. Причин тому было несколько. Мэри Лу за всю свою жизнь почему-то так и не вышла замуж, своих детей у нее тоже не было. Зато был единственный приемный сын по имени Криденс. Люди сначала удивлялись: зачем молодая, красивая незамужняя девушка, которая жила и училась в Нью-Йорке, вдруг взяла младенца из приюта при католическом монастыре в соседнем городе? Зачем ей это, когда можно выйти замуж и родить своих собственных детишек? И ведь далеко не самые плохие парни Б-тауна и окрестностей предлагали Мэри Лу руку и сердце. Но всех их ждал решительный отказ. Со временем предложения иссякли, а сплетники сошлись на том, что у мисс Бэрбоун не все дома, совсем как у ее далекого предка. Так что хоть ее и продолжали по привычке уважать как верующую и благочестивую даму, но, вместе с тем, опасливо сторонились. Казалось, что от Мэри Лу, от всех ее слов и жестов словно веет холодом. Так что редко кто наведывался в их с сыном дом, хоть тот и стоял на центральной улице. Однако когда мисс Бэрбоун в неполные сорок лет вдруг ни с того ни с сего отправилась к Всевышнему, на ее похороны собралось много народу. В таких городишках только и событий — свадьбы, крестины да похороны. Ну, разве что еще кого обворуют, на ближней ферме отелится призовая породистая корова или случится драка в «Зеленом поросенке» — местной забегаловке, где мужчины иногда собираются пропустить по стаканчику… Разумеется, исключительно безалкогольных напитков. А тут любопытных еще и распирало от интереса: что же могло случиться с Мэри Лу? Доктор, мистер Томпсон, который и во времена сухого закона умудрялся иногда выглядеть не вполне трезвым, сказал, что умерла она от разрыва сердца. И добавил многозначительно, что такое случается, например, если человек увидит нечто страшное. Только в Б-тауне давным-давно ничего такого не происходило — разве что ночью какой нищий вздумает в окно заглянуть или сова вдруг громко заухает. Но никто не верил, что такой человек, как Мэри Лу Бэрбоун, мог до смерти испугаться нищего, а тем более совы. Скорее она сама могла бы напугать кого угодно. После похорон Криденс, которому было тогда почти шестнадцать, оказался выброшен на улицу. Выяснилось, что свое имущество Мэри Лу завещала не ему, а какой-то многоюродной сестре из другого штата. «Родственница, как же! Знаем мы таких родственников, это называется „наш гусь ходил возле вашего амбара, а теперь извольте породниться!”» Так говорили в городе, но делом, как водится, никто не помог. Всегда легче что-то сказать, чем сделать. Да и сложно оспорить завещание, написанное «в здравом уме и твердой памяти» женщиной, которой, выходит, было плевать на сына, пусть и неродного. Родственница заколотила дом, чтобы никто не влез, и укатила обратно, решив продать его как-нибудь потом. А Криденс, слишком тихий и нелюдимый, за все годы почти ни с кем не общавшийся, наверное, пропал бы — да мир, как говорится, не без добрых людей: пожалели, пристроили несчастного сироту, хоть место ему нашли не самое лучшее. В Б-тауне имеется кладбище, такое старое, что на нем будто бы даже есть могила того самого Бартоломью Бэрбоуна. То, что показывают под видом его надгробия, выглядит просто как здоровенный булыжник, огороженный особым заборчиком, весь замшелый, зеленый, правда, с видимыми остатками выбитой надписи. Но что именно там выбито — уже никто не разберет. Приходится верить на слово, что это правда та самая могила, иначе тот, кто ее показал, начинает сердито поглядывать на усомнившегося, и дело может кончиться небольшим скандалом, а то и дракой за честь города — к чести горожан, такое случается крайне редко. Кладбище располагается немного в стороне — хоть и в черте города, но отделено от его основной части ответвлением дороги. Оно очень велико, некоторые могилы настолько древние, что выглядят немногим лучше «камня Бартоломью». У многих усопших не осталось в этих местах живой родни или потомков: кто тоже упокоился с миром, кто отправился в большие города за лучшей долей. Вот и стоят такие могилы заброшенными, без ухода, зарастая мхом и ползучими травами. Чтобы они сохраняли хоть более-менее пристойный вид христианского захоронения, приходится повозиться. Работу эту положено выполнять кладбищенскому сторожу: выдирать траву, соскребать мох с плит, обрезать посаженные сто лет назад «для красоты» растения, поправлять надгробный камень, если он проседает или заваливается. Хлопот очень много, особенно весной и летом, когда зелень так и лезет из-под земли к солнышку, разрастаясь во все стороны буйными зарослями. Земля в здешних краях родит уж больно хорошо — в том числе и на кладбище, где это никому не нужно. Но и в другое время года забот не меньше. Как пойдут дожди — надо смотреть, чтобы, не дай Бог, не поразмыло могилы; а если размоет, то, как подсохнет, нужно подправить, чтобы не повыперли из грязи гнилые гробовые доски или что-нибудь пострашнее. (Конечно, город не в низине стоит, до реки далеко, и никто не помнит ни одного наводнения, но если вдруг — такое изредка случается — зарядит недельный дождь, то потом на кладбище не зайти — сплошная топь). Кроме того, нужно пару раз в день обойти всю территорию, строго следя, чтобы там не куролесили дети либо пьяные. Такое тоже бывает крайне редко (закон ведь!), но кому будет приятно прийти на могилу любимой бабули и вдруг увидеть спящего прямо на плите забулдыгу? Или обнаружить, что детишки повытоптали-повыдергали все цветы? А поскольку Б-таун — городок маленький, то и копать могилы тоже приходится сторожу. Он же обычно помогает нести гроб, потому что приличной похоронной команды в этом медвежьем углу отродясь не водилось, да и не у всех достаточно крепких мужчин в родне, чтобы управиться с гробом. Очевидно, что для подобной работы требуется немалая сила и здоровье, чем не мог похвастать нынешний сторож. Старик с годами так одряхлел, что не только вокруг кладбища — уже и до нужника с трудом ходил. Копать он тоже не мог, и за порядком на могилах давно не следил. В конце концов старика забрала к себе в другой город двоюродная внучка. А жителям следовало решить, кому теперь занять его место. Желающих жить среди покойников и гнуть спину в неблагодарном труде особо не нашлось. Кто отговаривался суеверием, кто возрастом, а брать какого-нибудь чужака тоже было не с руки — мало ли что ему придет в голову. И тогда вспомнили про оставшегося сиротой приемного сына мисс Бэрбоун. Криденс, даром что тихий, как мышь под веником, был парнем высоким и сильным. И вдобавок послушным, да и тяжелой работы не гнушался: у Мэри Лу делал по дому все, на что не хватало ее рук и времени. Самое то, что надо, лучше и не сыскать. Что непонятно оказалось — показали, разъяснили. Криденс же принял все как само собой разумеющееся, покорно и спокойно. Не радовался, но и не обижался, все ему было равно. Он вообще всегда таким был — делал, что скажут, безропотно. Но местные Криденса не любили. Им казалось, что где-то очень глубоко внутри его души, под коркой внешней послушности и спокойствия, должно таиться что-то совсем иное. Черные нити тянулись за Криденсом с самого рождения. Никто в городе не знал доподлинно историю его происхождения — только то, что Мэри Лу привезла младенца издалека, взяла его в одном из католических приютов для подкидышей. Вроде бы родная мать Криденса сама была юной воспитанницей подобного приюта. Вроде бы забеременела, от кого — неизвестно. Вроде бы умерла при родах. Не сильно густо. А дальше уже народная молва щедро набросала в эту кашу таких приправ, что волосы дыбом становились у всякого, кто вздумал бы спросить о том, кто таков Криденс Бэрбоун. Старая Грейс Джонсон, например, божилась, что слышала от своей племянницы, которая немного приятельствовала с тогда еще не покойной мисс Бэрбоун, будто Мэри Лу сказала ей, что настоящая мать Криденса родила ребенка от черта — злой дух будто бы соблазнил невинную девушку, являясь ей через окно в соблазнительном виде. Софи Уильямс — та еще болтунья — возражала ей, говоря, что мать Криденса никакая не невинная девушка, а ведьма, и забеременела нарочно, во время какого-то мерзкого сатанинского ритуала, из тех, что творятся в полнолуние и вдалеке от жилья доброго христианина. Ребекка Мартинс пошла еще дальше: по ее версии, Криденса вытащили из суточной покойницы, найденной в лесу. Она из-за этого серьезного вопроса как-то раз даже чуть не подралась с доктором Томпсоном. Крик стоял на всю улицу. «Вот куриная башка, Господи прости! Да разве может от суточного трупа родиться живой ребенок?! Это же противоречит всем законам природы, медицины и здравого смысла! Ну, нагуляли парнишку где-то, бывает, зачем сразу небылицы городить?! Двадцатый век на дворе, а у тебя, Ребекка, все черти да покойники, позорище сплошное, Средневековье» — горячился доктор. Только что толку? Человек он неплохой, пока не надерется, уважаемый, но в вопросах всего потустороннего и жуткого совсем не авторитет. И так сочиняли и сочиняли всякое. Что Криденс родился сразу с полным ртом зубов, острых, как иголки, и весь покрытый черной длинной шерстью. Что у Криденса — смешно сказать! — под волосами на голове пятна в виде Числа Зверя (666). Что вдова покойного Эдварда Брауна однажды видела, как Криденс сидел на крыше ее амбара, хохотал на разные голоса и жрал украденные из ее же кухни оладьи — зимой, ровно в полночь. Что у Криденса дурной глаз, от которого плачут дети и киснет молоко. Что у него было по шесть пальцев на каждой руке, только лишние отвалились еще в детстве. И многое, многое другое. Всегда так — людям лишь бы языки почесать, ведь в городках вроде Б-тауна больше развлечься особо нечем. Если кто побывал в большом городе или съездил на ярмарку — рассказов об этом хватает на неделю, и все слушают, разинув рты. Так что при такой жизни никак не обойтись без дурацких историй и сплетен про ближнего своего. Особенно если за этого ближнего некому заступиться. Однако хоть горожане и сочиняли всякое, но Криденса терпели. Ведь не находилось никаких прямых доказательств, что парень — ведьмак и чертово отродье. Все упиралось в одну маленькую, но очень хитрую закорючку. Даже малому ребенку известно, что ведьмы и черти на дух не переносят ничего церковного. Криденс же преспокойно ходил в церковь, сначала с Мэри Лу, потом один, не выказывая ни малейшего признака одержимости. Тихо сидел на лавочке, зажатый между двумя глухими старушками (каждая изо всех сил старалась отодвинуться), слушал проповедь. Не было ни пены изо рта, ни жутких ругательств чужими голосами, ни корч на полу. Старые сплетницы только разочарованно вздыхали — что тут будешь делать! Разве может колдун, нечистая тварь, зайти в церковь и вести там себя прилично? Нет. Ну, значит, и говорить не о чем. Так что пожил Криденс годик по чужим семьям, а в семнадцать лет стал кладбищенским сторожем. Слухов вокруг него не сказать чтоб стало меньше, даже наоборот, но все же работником Криденс был хорошим, поэтому в лицо ему обидное говорили только глупые уличные дети. Взрослые же просто старались с ним не связываться, кроме как по делу. Мало ли, вдруг и правда сглазит? А выгонишь, так все равно кому-то придется копаться в кладбищенской грязи и таскать покойников. Нет, пусть уж все остается как есть. Так все и оставалось почти четыре года.