Горечавки цвет

Криденс взглянул на часы — приближался час обеда, потер виски и отложил книгу. Свободного времени было не так уж и много, но за свою жизнь он научился его ценить и тратить с пользой. Выйдя на улицу и заперев дверь магазинчика, Криденс направился к ближайшему продавцу хот-догов. К Нью-Йорку он привык не сразу: большой город давил многолюдьем, непривычным укладом жизни и суетой. Единственное, чем он не отличался от Б-тауна — это, пожалуй, отсутствие сочувствия к ближнему своему. И там, и тут не пропускали любого грязного случая, любого скандала, а вот на помощь и поддержку особо рассчитывать не стоило. После истории с воскрешением Модести Мартинсы, убедившиеся, что Криденс не делал с ней ничего плохого, конечно, уже не хотели оторвать ему голову, но и относиться к нему более приязненно тоже не стали. Модести долго приходила в себя, и Криденса к ней не пускали. Пару раз он отправил в ее окно на втором этаже букет горечавок и полосатые карамельки и с радостью смотрел, как она улыбается за мутным стеклом и машет рукой. Потом пришла осень. Модести перестала появляться в окне, а однажды он увидел во дворе ее дома повозку. Роберт и сестры носили к повозке какие-то вещи, а миссис Мартинс подавала сидевшему на козлах мужу корзинку и громко его в чем-то убеждала. Потом Роберт исчез и появился уже с Модести, которую самым бесцеремонным образом тащил за руку. На ней было длинное некрасивое пальто цвета грязи и круглый берет, похожий на кукурузную оладью. Увидев Криденса, Модести начала вырываться, а когда не вышло — пнула Роберта в колено и, пока он выл и проклинал сестру последними словами, подбежала к Криденсу и бросилась на шею. — Уезжаете? — спросил Криденс бесцветным голосом, стараясь не выглядеть слишком грустным, хотя на душе у него скребли не то что кошки, а целые тигры. — Не все, только я. Отец сказал, что здесь мне не место, и велел ехать в Нью-Йорк, к тете Маргарет — это еще одна мамина сестра, средняя. А я… Совсем не хочу уезжать! — Но ведь это Нью-Йорк! Ты же хотела узнать, как живется по-другому. Может, сможешь там сбежать в цирк. А потом и я к тебе приеду, — попытался приободрить ее Криденс и даже улыбнулся. Но улыбка вышла какой-то кривой и ненастоящей. — К черту цирк! Я бы лучше писала о жизни людей, это гораздо интереснее. Может, стану знаменитой писательницей. — На миг в ее глазах заплясали прежние огоньки. — Кстати, я обязательно буду писать тебе письма, обязательно! Только отвечай на них, хорошо? — Хорошо. — Больше он ничего не смог сказать. А потом он стоял на дороге, смотрел, как удаляется повозка и как Модести, машущая ему рукой, становится все меньше и меньше, пока не исчезает совсем. Ни одного письма он так и не получил. И постоянно терзался мыслями: а все ли хорошо с Модести? Добралась ли она на поезде до Нью-Йорка — совсем одна в вагоне, полном незнакомых людей? А может, у нее теперь совсем другая жизнь, такая замечательная, что она просто не хочет вспоминать о нем? Модести не приезжала ни летом, ни на Рождество, и Криденсу порой стало казаться, что ее никогда и не было в Б-тауне. В конце концов все в городе сделалось ему настолько противно, что спустя полтора года после ее отъезда Криденс тоже купил билет на поезд до Нью-Йорка, сам не зная, зачем он это делает. Может, надеялся разыскать Модести в этом огромном муравейнике. Может, хотел начать новую жизнь. Наверное, все вместе. В двадцать три года Криденс оказался совершенно один в Нью-Йорке — бешеном сердце Америки, полном соблазнов и опасностей. Он брался за любую работу, чтобы просто выжить — в годы Великой Депрессии это было очень сложно. Наконец в начале 1933-го ему удалось пристроиться сначала подсобным рабочим, а потом и продавцом в маленький букинистический магазинчик, который смог удержаться на плаву только потому, что хозяин проворачивал под его прикрытием разные темные дела, о чем Криденс слышал краем уха. Он искренне надеялся, что ему не придется ни знать, какие именно, ни самому в них ввязаться но надежды оставалось мало — уж слишком хорошо относился к нему хозяин, того и гляди возьмет в свое дело. Криденсу серьезно раздумывал, что делать дальше. Мечты выступать в цирке рассыпались давным-давно — после того как Модести уехала, он не мог заставить летать ничего, даже кусочек бумаги. В конце концов Криденс начал думать, что и вовсе никогда не умел этого делать. Да и вся прошлая жизнь уже казалась ему каким-то дурным сном — длинной, темно-серой канителью, в которой светлой была лишь одна тоненькая ниточка — так быстро пролетевшее чудесное лето 1926-го, проведенное с единственным человеком, которого он мог назвать близким и родным. Хотя Криденсу исполнилось уже двадцать восемь, он так и не женился и за это время почти не встречался с девушками. Конечно, он пробовал, но все неизменно заканчивалось очередным ужином в дешевой забегаловке с той, кого он терпел ровно до конца этого самого ужина. В конце концов, он просто махнул на амурные дела рукой, предпочитая жить как живется. Он сидел на скамейке в Центральном парке, куда всегда приходил обедать последние полгода. Крошил кусок пресной булки и бросал наглым, жирным голубям, напоминавших ему кур в родном Б-тауне. Голуби дрались за каждый кусочек. — Правда, бешеные, да? — Возле него на скамейку кто-то присел, судя по голосу — девушка, и Криденс невольно отодвинулся, не глядя на нее. «Посидит пару минут и уйдет. Не буду вступать в разговор». — Терпеть их не могу. Мой брат как-то насмерть зашиб одного камнем, так отец оттаскал за уши не его, а меня, хотя я в жизни бы никого не убила. Вот как бывает. Хотите жвачку? Криденс от неожиданности прекратил бросать крошки. «Наверное, мне показалось», — подумал он и повернулся. Девушка протягивала ему раскрытую ладонь, на которой лежали два цветных блестящих шарика — один солнечно-желтый, второй красный, как помидор. В следующий миг хотдог шлепнулся к его ногам, а прожорливые птицы заметались вокруг, должно быть, безумно радуясь такому подарку. — Модести?! — Криденс подумал, что, должно быть, сходит с ума. Это и правда была Модести Мартинс, Девчонка-с-Забора, несносная малявка и самый важный человек в его жизни. Только такая, какой она и должна была стать в свои двадцать с небольшим. Чуть ниже его ростом, светлые волосы до плеч, уложенные по последней моде, веселые синие глаза и, конечно же, брюки. Да, она носила брючный костюм, и, Криденс был готов поклясться чем угодно, что этот наряд создан будто специально для нее. — Боже, Криденс? Неужели это ты? Я думала, что, наверное, уже никогда тебя не увижу! — Модести тараторила без умолку, как делала всегда, будучи взволнована, и Криденс не перебивал ее. Он просто наслаждался тем, что вновь слышит ее голос. — А я думала: почему ты мне не пишешь, неужели решил меня навсегда забыть? А потом случайно узнала, что родители договорились с б-таунским почтальоном, чтобы он отдавал им мои письма к тебе… Им, видите ли, было стыдно, что их дочь переписывается с парнем с кладбища! И ты наверное, так и не получил ни одного? — Ни одного… А сколько ты их написала? — Я писала тебе каждую неделю. Все эти семь лет, — просто сказала она. — Наверное, если их одновременно подбросить в воздух, они закрыли бы небо над Нью-Йорком. как стая птиц… У меня получилось бы, не хуже, чем у тебя… — Конечно. Но теперь это уже неважно. Потому что я тебя нашел. Нет, это ты меня нашла. Наверное, так, — улыбнулся он. Потом они гуляли и ели мороженое. Модести рассказала, что окончила колледж и работает машинисткой в конторе, а по ночам пишет рассказы из жизни своей родни и знакомых и рассылает их в разные журналы. Вот только что-то никто не печатает пока, но она все равно не опускает руки. Тетя Ребекка до сих пор жива и даже — вот чудеса! — стала ходить с палочкой, Роберт передумал быть пастором и выучился на автомеханика, Эмили вышла замуж и родила двойню, а Сью вдруг удивила всех, сбежав из дома с Фрэнки Уоллесом, который старше ее на добрые двадцать лет. Старого Мартинса от этого хватил удар, он чуть не умер, и с тех пор сделался степенный и тихий, ни дать ни взять — ангел. Криденс держал ее за руку и слушал. Модести нашла, что он почти не изменился, хотя да, чем-то он определенно стал похож того самого К.Л. со старой фотографии, но, уверила она — точно не взглядом. — А что насчет летающих вещей? — Модести посмотрела на него с любопытством. — Увы… Я уже давно не делал такого. Пробовал — не получается. Совсем. Наверное, во мне что-то перегорело. — Криденс пожал плечами и грустно улыбнулся. — А ты попробуй еще раз, вдруг получится? Это же волшебство, разве оно может перегореть, как лампочка? Я в тебя верю! Криденс со вздохом достал четвертак. В течение получаса напряженного сверления взглядом монетка ни разу даже не шевельнулась. Но Модести ни капельки не расстроилась. — Бывает, — сказала она и, как раньше, погладила его по волосам. Наступил ранний осенний вечер. Криденс понимал, что прогулял работу, и представлял, какую славную котлету из него сделает завтра хозяин, но ему было плевать на это. Модести пора было домой- ехать на метро, довольно далеко, — а он все не хотел ее отпускать. Что-то всколыхнулось в его душе, что-то давнее, что появилось там совсем не сегодня в обед, и не вчера, а гораздо, гораздо раньше. — Модести… — Что? — Было достаточно светло, чтобы видеть, как она улыбается. Криденс все еще вертел в пальцах этот несчастный четвертак. Он боялся, что ляпнет глупость или банальность, что запутается, и она поймет неправильно и посмеется над ним. Что эта новая Девчонка-с-Забора — совсем другой человек, со другими, совсем не детскими тайнами (Криденс поймал себя на мысли, что хотел бы узнать, встречается ли она с кем-то). Что ей, наверное, вовсе не нужны чувства, которые он к ней испытывает… — то, что осознал, когда, прозябая на нью-йоркских улицах, представлял ее взрослой и красивой девушкой. Те, что он больше не может испытывать ни к кому на свете. Но назад дороги уже не было — Мы могли бы с тобой сходить куда-нибудь на выходных? Например, в цирк. — Криденс приложил все силы, чтобы произнести это уверенно и без дрожи в голосе. Модести улыбнулась еще шире, подошла и вдруг поправила на Криденсе его старый, колючий шарф, который никогда не желал завязываться как надо. Криденс подумал, что сейчас его сердце остановится. Просто возьмет и остановится. — Куда угодно и когда захочешь, — ответила она совершенно серьезно, глядя в его глаза. И Криденс вдруг ощутил себя самым счастливым человеком на свете. Монетка выпала из пальцев, но за секунду до того, как звякнуть об асфальт, взмыла вверх и закружилась в воздухе, поднимаясь все выше и выше, пока не скрылась за темными вечерними облаками.