Горечавки цвет

На следующий день Криденс ходил как в воду опущенный. Домой он вернулся незадолго до рассвета. Пока немного пришел в себя от открывшейся страшной правды, пока проводил домой Модести, пока вернулся к себе добрался… Он без сил рухнул на кровать, как был, в одежде, и проспал почти до полудня. По счастью, ему ничего не снилось и Криденс был благодарен за это. Увидь он во сне Мэри Лу или проклятого К.Л. — Криденс бы, пожалуй, наложил на себя руки, так ему было скверно. Проснулся он, конечно, подавленным и разбитым, но с удивлением понял: силы жить дальше у него есть. Встав и приведя себя в относительный порядок, Криденс с неудовольствием заметил: , заканчивалось мыло, спички и хлеб. И если без мыла вполне можно было обойтись пару деньков, то без хлеба и спичек просто никак. «Заодно надо будет и Модести гостинцев купить, порадовать ее», — думал он, шагая по направлению к «Бакалее Андерсона». Лавочника Джона Андерсона Криденс терпеть не мог. Это был словоохотливый немолодой мужичок, из тех, что в искусстве сплетен могут посоревноваться с самой болтливой старухой. Он всегда все и про всех знал и с успехом заменял собой городскую газету. Каждое появление Криденса — «чертова сына» — было для Андерсона очередным поводом придумать небылицу, чтобы потом еще неделю было что обсуждать с покупательницами. Но в этот раз лавочник почти не взглянул на него, поглощенный беседой с Грейс Джонсон и Кэтрин Уоллес — матерью того придурковатого художника Фрэнки, который «по вдохновению» нарисовал косоглазый портрет Бартоломью Бэрбоуна. Стараясь не глядеть в их сторону, Криденс бочком протиснулся к прилавку, размышляя, какие конфеты лучше выбрать для Модести. «Вот эти полосатые карамельки или те желтые — с лимоном?» Невольно прислушался к разговору. — …Да, не дай Бог никому такого! И ведь не болела ничем, кто бы мог подумать! — Ужас, какой ужас, бедняга Мартинс аж за сердце держался, сама видела. Недавно приехали — и сразу такое горе. А сейчас, вон, жара стоит, придется уже завтра хоронить, даже не попрощаются толком, не успеют! Услышав знакомую фамилию и слово «похороны», Криденс навострил уши. «Ну, видать, старая Ребекка на тот свет отправилась. Только… она ведь болела, у нее паралич. Из детей кто-то, что ли?» В груди неприятно кольнуло. И тогда он сделал то, чего не позволял себе очень давно — влез в чужой разговор. — Да кто умер-то? — так сразу и бросил, даже не поздоровавшись и, по старой привычке, стараясь не глядеть в лицо. — А тебе что? Будешь хоронить, вот тогда и узнаешь. — неприветливо покосилась на него старая Грейс, на всякий случай отодвигаясь подальше. Но не успел Криденс ей ответить, как уже открыл рот сам лавочник Андерсон: очень уж ему не терпелось перекинуться словом с тем, кто обычно спрашивал только, в какую цену спички: — Так у Джереми Мартинса дочь утром умерла, ни с того, ни с сего, просто не проснулась, и все. Доктор Томпсон должен был вскрытие делать, да только он опять нализался и лежит дома, всем велел говорить, что приболел. Ну, меня-то не проведешь, я о нем все знаю … Криденс не стал слушать, что же именно знает словоохотливый лавочник. Ему вдруг сделалось холодно. Он почему-то вспомнил тетю Модести — Милли. — Которая? — хрипло спросил он. — Дочка-то? У Джереми их много, не то третья, не то четвертая. А, она у меня еще фонарик покупала третьего дня. Жаль, имя не спросил. — Лавочник сделал вид, что сожалеет. — Да Модести это, упокой Господь ее душу! — не выдержала миссис Уоллес. — Я как-то заходила к Ребекке, мы ведь с ней с детства подруги, а она и жалуется, какая же дурная у брата дочка, будто с шилом в заднице, а я ей… Но Криденс уже ничего не слышал. Он смотрел на банки с карамельками: клубничные, лимонные, синие, полосатые, — и понимал, что их теперь не для кого покупать. Он не помнил, как вернулся домой. Очнулся только у порога, кинул сумку, сел и просидел так до вечера, не трогаясь с места. Он не мог поверить, что Модести, его милого маленького друга, готового на любые подвиги, больше нет. Что она уже никогда не усядется возле него с книжкой, чтобы поведать о приключениях других, совсем непохожих на него людей. Что больше никогда не будет с восхищением смотреть на хоровод мелких предметов, которые он заставлял летать, по большому счету, только чтобы порадовать ее. Что они никогда уже не сбегут вдвоем, как мечтали, чтобы работать в цирке и наконец-то зажить свободно и привольно. Что он больше никогда не обнимет Модести. Что теперь для него больше ничто не имеет значения… Криденс не сомкнул глаз до самого утра. Войдя наконец в дом, он не зажег лампу. Свет был ему не нужен. Без Модести в его жизни больше не будет света. «Ее нет, нет, нет…» — крутилось в голове, и Криденс сжимал зубы от невыносимой боли, которая поднималась изнутри, нарастая, усиливаясь. Как вчера (или уже сегодня?) в пустом доме Мэри Лу, когда Модести была еще жива и щелкала над ухом своим фонариком, чтобы помочь прочесть то треклятое письмо. Как почти шесть лет назад, когда Мэри Лу сказала, что он ей не нужен. Только в этот раз боль была гораздо сильнее. «Ты — мой единственный друг, Криденс!» — прозвучал голос Модести в его голове, и Криденс сполз на пол со стула и закричал. Его крик никто не слышал — кто будет вечером гулять мимо кладбища? Только сова сорвалась с ветки яблони и, тяжело хлопая крыльями, полетела к роще неподалеку. Все, что происходило на следующий день, Криденс видел и воспринимал смутно — как через грязное стекло. На похоронах, уже ближе к вечеру, он выполнял свои обязанности как обычно. Работал быстро и аккуратно. Глядя на него, никто бы не догадался, что творится у него в душе. Боли почти не было, вместо нее ненадолго пришла милосердная пустота. Он снова видел многочисленных Мартинсов — пришли все, кроме парализованной Ребекки. Криденс переводил взгляд с заплаканной миссис Мартинс, похожей в своей траурной шали на черную курицу, на ее красноносого мужа с книжкой религиозных гимнов, с тощего, неприятного Роберта на Сью и Эмили — бесцветных, постного вида девиц в глухих черных платьях, на сопливых белобрысых детей мал–мала-меньше, и понимал — никто из них не был похож на Модести. Ни у кого не было во взгляде той «искры Божьей», о которой говорила маленькой Модести ее тетя Милли много лет назад. «Они и правда были тебе чужими» — подумал он. Посмотреть на нее он позволил себе только перед тем, как закрыть гроб крышкой. Взглянул и понял, что зря это сделал. Модести лежала в гробу, одетая в дурацкое белое платьице, которое ни за что бы не надела при жизни — как в таком залезешь на дерево? Волосы были заплетены в косички, которые она не любила, всегда предпочитая им «дульки». Модести выглядела так, будто просто уснула — ни желтизны, ни часто присущего покойникам бессмысленного выражения лица, и на мгновение Криденсу показалось, что сейчас она выскочит из гроба и засмеется: «Как я вас всех провела, а? А вы и поверили!» Криденс понял, что больше не выдержит ни секунды. Но отворачиваться было невежливо, поэтому он просто сделал то, от чего Модести только недавно его отучила — скосил глаза к носу. И машинально проделал все, что оставалось сделать: закрыл гроб, вместе с несколькими мужчинами опустил его в могилу и забросал землей. Чуть позже, снова сидя в темноте, Криденс страшно жалел, что нельзя раздобыть спиртного, потому что больше всего ему хотелось как следует напиться и погрузиться в темный, бездонный омут, в котором можно позабыть что угодно, даже собственное имя. Но прошлая бессонная ночь и свалившееся на него горе не прошли бесследно — Криденс не заметил, как уснул, прямо за столом, уронив голову на руки. …И очутился в совершенно незнакомом месте. Небо над ним, темное, пугающее, было озарено пожарами, полыхавшими где-то вдали. Криденс явственно чувствовал запах гари. Горела древесина, но к ней примешивалось что-то еще — тошнотворное, похожее на запах топленого сала и горящей шерсти. Криденс стоял посреди пустоши, поросшей чахлой травой. Вроде и похоже на поля вокруг Б-тауна, да не то. — Ну что, мой юный неудачливый друг, заблудился? — послышался за спиной хитрый, язвительный голос. Криденс резко развернулся и обомлел. «Господи Иисусе!» Перед ним, верхом на крупном костлявом коне странного белесого цвета, возвышался сам Бартоломью Бэрбоун. В точности такой, как на портрете в городской библиотеке. Рыжий, косоглазый, с неприятной холодной улыбкой, обнажавшей кривые зубы. Он был одет так, как и должен быть одет человек, живший почти три века назад, а на голове его была высокая черная шляпа — такую Криденс видел на картинке в книге о первых поселенцах в Америке. Одной рукой он держал поводья, второй — рукоять чуднóго старинного пистолета. — Ты вроде как давно умер, чего тебе от меня надо? — спросил Криденс, глядя на него без всякого страха. Теперь, когда ощущение неожиданности исчезло, ему было бы стыдно испугаться какого-то косоглазого подонка. Пусть даже, как оказалось, своего прямого предка. — Боишься меня? — лениво спросил Бартоломью, улыбаясь еще шире и поигрывая рукояткой пистолета. Криденс аж скривился от этой кривозубой улыбочки. — Нет. А с чего бы? Во-первых, тебя нет, ты мне с горя привиделся. А во-вторых, стал бы я еще бояться какого-то косорылого дурака. В следующий миг дуло пистолета уставилось прямо в лоб Криденсу, который даже не вздрогнул. — Я бы не советовал так со мной разговаривать. — процедил Бартоломью. Видно было, что слова Криденса его очень задели. — А что ты сделаешь? Пристрелишь меня? Ну так стреляй. Пойду прямиком к Модести, если такого, как я, конечно, примут в раю. Мне сейчас все равно, потому что она умерла. Слышишь? — Теперь уже Криденс с презрением смотрел на основателя города. — Она, мой лучший друг, такая добрая, милая, настоящая… она умерла. А ей было всего четырнадцать! А ты, негодяй, убивал людей, жил в свое удовольствие, ел-пил, детей настрогал достаточно, наверняка все в тебя — вон, мать моя, твоя праправнучка, такая была! — так потом еще и город твоим именем назвали! Ну и где здесь справедливость? А? — Последние слова Криденс выкрикнул, глядя прямо в глаза Бартоломью. Тот только фыркнул, как будто ожидал эту гневную речь. Но пистолет все же опустил. — Ты все-таки мой потомок, хоть и какой-то непутевый. И как ты думаешь, зачем ты здесь оказался? — Понятия не имею. — А ты еще побудь тут, позлись, поболтай со мной. Глядишь, твоя девочка совсем задохнется у себя в гробу. И тогда у тебя будут уже все основания плакать, мучиться и наложить на себя руки. Криденс опешил. — Что ты несешь?! Модести умерла! — Конечно. Как ее тетя Милли. Это у них семейное. Только Милли не додумались вовремя достать из гроба, поэтому она умерла взаправду, но у тебя еще есть немного времени. Совсем немного. — Бартоломью уже скалился так, что был мало похож на человека. Конь его тоже щерился и нервно переступал на месте. «А что, если это…существо говорит правду? Вдруг произошла ошибка, и Модести не умерла тогда, а умирает прямо сейчас?» — Криденс пытался собрать убегающие мысли в кучу, но это удавалось ему совсем плохо. Все вокруг него начало расплываться, словно заволакиваясь туманом. — Кстати, насчет горечавок. Дело не в том, справедливость они обозначают или нет. У себя дома, в Англии, я просто любил смотреть на эти цветы. Они красивые. Особенно синие. — И Криденсу ненадолго показалось, что улыбка мистера Бартоломью вдруг стала нормальной, человеческой. А потом он исчез… Криденс открыл глаза и с трудом поднял голову. Она кружилась и немилосердно ныла в области затылка. Но Криденсу было некогда прохлаждаться. С каждой секундой таяло время для Модести, запертой в тесном деревянном ящике. Сердце разрывалось от мысли, как она мучается там без воздуха. «Боже, хоть бы то, что говорил этот мутный тип, оказалось правдой! Только бы успеть!» — стучало в голове у Криденса, пока он с фонарем и лопатой торопился к могиле Модести. Мартинсы купили для нее маленький участок, совсем недалеко от сторожки, и это вселяло в него надежду, ведь все зависело только от него. Время, которое Криденс провел, разгребая при тусклом свете фонаря насыпь, сделанную им же самим несколько часов назад, показалось ему целой вечностью, а сама насыпь — огромной горой. Защелки на крышке Криденс снес ломом, это вышло проще всего. Уже откидывая крышку, он вдруг поймал себя на мысли: а вдруг сон — лишь сказка, привидевшаяся ему с горя, а он — безумец, раз растревоживший дорогую могилу. Как он поступит тогда? Но времени, драгоценного времени на размышления не было. «Пожалуйста, пусть она будет жива! Пожалуйста!» Модести лежала в гробу неподвижно, как и тогда, в момент прощания; Криденс поднес фонарь ближе, пригляделся и ужаснулся. «О Господи…» Вся внутренность гроба была изодрана в клочья, как и дурацкое белое платьице. Криденс увидел исцарапанные о доски руки, пальцы с обломанными окровавленными ногтями, перевел взгляд на милое лицо, выражение которого теперь было страдальческим, и чуть не взвыл от отчаяния. «Неужели опоздал, и она задохнулась?! Нет, только не это! Боже, не забирай ее у меня второй раз! » Он торопливо вытащил Модести — она была еще теплой на ощупь — и принялся трясти, чувствуя, что вот-вот сойдет с ума. Когда-то доктор Томпсон за чаем рассказывал Мэри Лу, что иногда человеку можно спасти жизнь, особым образом дуя ему в нос и рот. Это называлось «искусственное дыхание» и имело свои тонкости, в которых Криденс не очень разбирался. Но, уже отчаявшись, он решил попытаться сделать и это… По телу Модести вдруг пробежала дрожь, она с всхлипом втянула в себя воздух и громко, надсадно закашляла. Криденс не верил своему счастью и в первые мгновения просто прижимал ее к себе, благодаря небо и косоглазого предка за то, что успел. Однако счастье очень быстро омрачилось тем, что Модести, хоть и живая, никак не приходила в себя — так и лежала у него на руках с закрытыми глазами, бледная и дрожащая. Ее бил сильный озноб — Криденса так же трясло, когда он болел в детстве сильной лихорадкой. «Что же делать? Нести ее к доктору? Далеко, по дороге Модести может стать хуже, да и доктор лежит у себя не то пьяный, не то уже с похмелья. Придется подождать до утра, а пока…» Криденс отнес Модести в дом и положил на кровать. Мысленно прося прощения, снял с нее разорванное платье, с отвращением швырнул его в угол — от тряпки пахло смертью, — а вместо него поверх тонкой сорочки натянул одну из своих приличных рубах — фланелевую, ту, что носил зимой. Худенькой невысокой девочке она пришлась чуть ли не до пят, так как была великовата даже самому Криденсу. В другой раз он бы обязательно рассмеялся оттого, как забавно и трогательно выглядела Модести в этой рубашке, но сейчас было не до этого. Даже в теплой рубашке, даже в теплой комнате Модести все равно не прекращала дрожать. «А если так и не очнется, если по-настоящему умрет?!» Криденс не знал ответа на этот вопрос. Уверен он был лишь в одном: он сделает все, что в его силах и что свыше его сил, чтобы эта вредная, несносная Девчонка-с-Забора выжила. Криденс поставил чайник и принялся растирать ноги Модести — ледяные, как будто на дворе была зима, а не конец лета. Модести казалась такой маленькой, такой несчастной, такой непохожей на саму себя, что у Криденса еще сильнее защемило сердце. Понимая, что сама она не сможет согреться, он лег в постель рядом с ней, обнял изо всех сил, завернувшись с ней вместе в одеяло. «Теперь тебе должно стать лучше», — подумал он, прижимая к себе трепещущий комок. И правда — едва ощутив рядом тепло другого тела, Модести прильнула к нему сильно-сильно и очень скоро перестала вздрагивать, мирно уснув. Криденс сначала даже немного испугался и проверил, дышит ли. Но она тихонько сопела, уткнувшись ему в грудь, и он успокоился. Сова за окном вновь села на яблоню и заухала. Криденс слушал ее и улыбался. Остаток ночи он провел, согревая Модести своим телом, и вставал с постели только чтобы напоить ее горячим ромашковым чаем. Он, у которого никогда даже кошки-то не было, не знавший ни любви, ни материнской ласки, гладил по голове эту девочку и шептал ей успокаивающие слова, хотя Модести крепко спала и вряд ли могла его услышать. Лишь под утро она ненадолго распахнула запавшие глаза и удивленно уставилась на него. — Криденс? Ой, а мне такая гадость привиделась… — пробормотала Модести и, прежде чем Криденс, сердце которого забилось как бешеное, успел что-то сказать, вновь провалилась в сон. Только ближе к полудню он сам наконец поверил, что это все не сон и Модести действительно рядом и живая. Поверил, не отрывая глаз от самого прекрасного в мире зрелища: Модести, преспокойно дремлющей в ворохе из одеяла и простыней. Она, кажется, даже улыбалась во сне. «Ох, как же я рад, что с тобой все хорошо!» Криденс тоже улыбнулся и, кряхтя от боли, сполз с кровати. После всего пережитого его тело ныло, как у дряхлого старика, но надо было прийти в себя, сбегать за доктором, который, должно быть, уже протрезвел, и не забыть про Мартинсов. Какими бы они там ни были неприятными людьми, а обрадуются, что дочь жива. Выйдя во двор, Криденс зажмурился от солнечного света. Перед глазами все плыло и раскачивалось, точно он плыл на корабле. По обыкновению он подошел к бочке с водой и окунул в нее голову, а когда поднял ее и встряхнулся, то чуть не сплюнул с досады. «Да их и звать не надо, сами пришли!» За калиткой с перекошенным от злобы лицом маячил старый Джереми Мартинс с какой-то дубиной в руках, из-за его спины выглядывал Роберт, похожий на взъерошенного гуся. В руке у него тоже была не то палка, не то костыль. «Небось у Ребекки одолжили», — некстати подумал Криденс. Джереми не стал даже спрашивать разрешения войти — сразу пинком повалил хилую калитку и влетел во двор. Криденс едва успел отшатнуться, потому что в следующий миг дубина снесла бы ему пол-лица. — Ах ты ублюдок! — заревел Джереми, лицо которого, всегда красное, теперь могло сравниться цветом с самой спелой земляникой. — Да я тебе голову оторву и в твою же задницу ее засуну, слышишь?! Говори, куда ты ее подевал, ну?! Криденс не растерялся и схватил старый черенок от лопаты. Что-что, а умирать от рук этих двоих ему совсем не хотелось. — Кого подевал? Вы что, сбрендили, что ли? — Криденс отступал от Мартинса-старшего, краем глаза следя за Робертом. Но трусливый Мартинс-младший только делал угрожающую мину да помахивал костылем в воздухе, а от калитки не отходил. «Ох, права Модести — ее великовозрастному братцу только с кошками воевать». — Не притворяйся, чертов выродок! Ты, паскуда, выкопал ночью из могилы мою дочь, ты, некому больше! Надругаться над ней хотел, ублюдок?! Я все знаю: это ты моей дурочке мозги заплел, чтобы она к тебе на кладбище бегала, Роберт вас видел вдвоем у кладбища, еще на той неделе, только я ему не поверил, думал, да разве будет моя дочка бегать к грязному могильщику, про которого такая слава идет! А потом ночью хвать — а ее и нету! Пришла под утро. Молчит, а по лицу видно — сглазили. Ну, я ей мораль-то прочел, задал трепку для вразумления да спать загнал, а она возьми да и не проснись! Твоя работа! А сегодня утром приходим, как положено, на могилку, глядь — все разрыто, гроб пустой валяется, лопата. Ну кому еще такое понадобится, а?! — Папаша Модести вошел в раж и бросился на Криденса с дубиной — тот еле успел увернуться, — с безумным криком: — Ты с ней спал! Спал, скотина такая! Скажи, и я тебя быстро пришибу! «Ну все, не могу. Прости меня, Модести». Криденс, сам не свой от таких мерзких обвинений, поудобнее перехватил черенок лопаты, с наслаждением представив, как вышибет им зубы этой скотине, как вдруг дверь дома отворилась, и Мартинсы в изумлении уставились на Модести, стоящую на ступеньках в его, Криденса, рубашке, из-под которой торчал подол сорочки и босые исцарапанные ступни. Она едва держалась на ногах и была вынуждена ухватиться за косяк, чтобы не рухнуть. — Ты что такое говоришь, папа?! Никто со мной не спал. А ты, Роберт, — подлец, — внятно и отчетливо произнесла Модести. В следующий миг она закрыла глаза и рухнула в обморок.