Tiny Little Boy

***

Некоторые места просто невозможно понять, не прожив там часть жизни. Сэюн как-то говорит: — Нельзя быть космонавтом, который не поднялся в загадочное звездное небо; нельзя быть немного другом — либо ты делаешь все, что можешь, либо — ты и не друг вовсе. — А что же Джунхи? Сэюн хрустит пальцами. Отпивает из замызганной чашки мутную жижу. Кто-то назвал ее сидром, но больше похоже на разбавленную соком водку. С кусочком авокадо и огурца. Впрочем, это верх сэюновых мечтаний: пробраться на вечеринку в чью-то квартиру. Хозяина он знать не знает и плевать хотел. Тот на него тоже. Здесь такие правила: кто привел с собой подружку или парня, сам за него отвечает. Сэюн — тихоня. Но врать умеет натурально. Он тычет пальцем в пьяную красотку и говорит, что пришел с этой. — А Джунхи не друг, — соглашается Сэюн. — Но на половинку с ним тоже нельзя. — Что он о тебе знает? Сэюн думает, что в принципе, Пак Джунхи знает о нем достаточно. Потому что некоторые вещи он понимает ровно как и Сэюн. Испытал на своей шкуре. — Мы оба приютовские, — Сэюн начинает шепелявить. Язык подводит. Удивительно, что голова яснее некуда. Водка, это точно она. Через час Сэюн отрубается и думает о Джунхи. * — Ючан! Чаниии! Донхун хватает шустрого пацана за край штанины. Ноги у него худые, что неудивительно для ребенка лет десяти. Донхун в их точном возрасте сомневается: отца и мать он не помнит, а тому, что говорят воспитатели, не верит. Надежнее вести собственный отсчет. По нему он сам и Ючан появились в детском доме в феврале. Их притащили с разваливающейся лачуги с протекающей крышей. Они сопротивлялись. Точнее, Донхун кричал, что никуда не поедет, а крошечный Чан, обхватив его ручками, опасливо зыркал на непонятных людей и хныкал Донхуну в живот. Эти дети не хотели менять пропахшее водкой и грязными стенами жилище на «нормальный дом», как сказали взрослые. Донхун их боялся. Темная одежда, ему, ребенку, казалась предвестником смерти. И злые глаза, и ненависть, что сквозила в каждом движении. Стук каблуков по провисшим полам, кривящиеся, искаженные мины, когда перед детьми присели вровень и сказали: — Здесь вам не место. Вас отвезут в детский дом. Их грубо затолкали в машину, пошвыряв на сидение несколько рваных игрушек и приказав сидеть молча. Крошечные ручки Ючана помещались в одной ладони. Донхун не отпускал его ни на мгновение. Наверное, тогда и прозвучало впервые его немое обещание: «Никогда тебя не отпущу, Ючан! Никогда!». Ючану было три. Считать Донхуна научили старшие. Он всему учился очень быстро, ещё и подрастающим братом успевал заниматься. Поселить их в разные комнаты не смогли. — Забирай своего щенка, надоел! С такими словами истерящего Чана швыряли в комнату к Донхуну. Воспитатели боролись целый месяц. А потом плюнули, что он мелочь, и поселили вместе со взрослыми. Чан — щенок. Маленький, мягкий, в меру наглый и безумно счастливый от всего. Его радует, что завтрак можно запивать соком, вкус которого он не знал, живя в тухлом доме с… вроде как отцом? Ючан не помнит, а Донхун говорит, что это был чужой человек и отца они не видели никогда. Чан радуется, когда лезет на крышу, потому что там солнце, там ветер в ушах и мечты устремляются вдаль над горизонтом. Там, где до неба рукой подать, Чан — крошечный наивный мальчик — он мечтает. Он видит будущее, в котором у них с Донхуном свой дом, а не кричащие воспитатели и орущие мальчишки, которые не оставляют в покое; там, в будущем, нет их подростковых проблем. А еще — об этом Чан мечтает больше всего — Донхун здоров. * — Совсем не умеешь пить, — ворчит Бенкван. — Я тебя с каждой вечеринки должен забирать. Как ты вообще попал туда? Сэюн переворачивается и утыкается носом в пыльную поверхность дивана. — Не зуди. В голове такой шквал из обрывков воспоминаний, а во рту — привкус блевотины. Кажется, он с кем-то переспал. Та девчонка, на которую он указал пальцем, заходя на чужую вечеринку, кажется, это была она, да. Сэюн морщится, и память услужливо подкидывает болючий укол в самый затылок. Он трогает шею, скорее непроизвольно, чем намерено, но это не укрывается от внимательного Бенквана. — Он или она? Ехидство в Бенкване — по отношению к Сэюну — нарушение системы. — А ты все заметил, не так ли? Диван скрипит, и Сэюн вздрагивает — тоже инстинктивно, потому что привыкнуть к такому Бенквану не составляло труда, — Бенкван трогает шею носом, вдыхая смешанный запах кожи, пота, женских духов. Фыркает. Ему не нравится, когда это парень или девчонка, но во втором случае он будто бы прощает легче. — Тебе не мерзко? В Сэюне чувство стыда громкое и удушающее. Он бы выбрался, чтобы выпить воды, но Бёнкван обхватывает поперек талии. Устанавливая тем самым границы и напоминая правила игры. — Может, ты мне нравишься? — он задевает губами край уха. Память — злобная сука — подкидывает картину с пьяной девчонкой. Все одно. Одинаково. — Не имеет значения. Стыд Сэюна такой же громкий, как и желание Бёнквана. — Мы договаривались, — напоминает Бёнкван. — Моя помощь тебе имеет цену… — И я ее плачу, — перебивает Сэюн. Разговор добавляет боли, а с ней и раздражения. — Я плохо целуюсь? Тебя не устраивает то, что происходит между нами в постели? — Сэюн хмыкает. — Мы не договаривались, что я не могу спать с кем-то другим. Кстати, как продвигаются поиски? Эн или Филдог, ты уже вышел на них? Бенкван садится рядом и даже подает воды. В общем-то, похмелье, тем более такое сильное, как у Сэюна, его не привлекает. Вызывает сочувствие?  — У вас, детдомовских, своя система мира. Я могу тебе доверять? Сэюн приподнимается. Отлично, спину удается пристроить к твердой спинке, а голову уложить на гору подушек. Комната Бёнквана напоминает отель — белые простыни без рисунков, тумбочка и светильник. Шторы плотные. Это скорее необходимость, чем прихоть. Бёнкван проворачивает странные — незаконные — сделки каждый день. И никого не пускает в квартиру, кроме Сэюна. Считать бы себя одаренным, но Сэюн видит только клетку. Как и в детском доме. * Кладовка не лучшее место для разговоров, но самое надежное, чтобы скрыться от посторонних глаз и ушей. Старшие придумали это правило: если ты заперся в кладовой — ты неприкосновенен. Коморка защищает от воспитателей. Еще давно, до прихода Донхуна и Сэюна, это место нашли незапертым. Дети приметили, что ходит туда только старый охранник, да и тот слеповат. Место совершенно секретно и надежно. О нем рассказывают тем, кто прожил хотя бы год в приюте или чем-то заслужил доверие старших. Неприкосновенность — это почти свобода, усвоил Сэюн. Кладовая защищает от побоев и просьб старших — они-то знают, где искать, но проявляют своеобразное уважение. Там можно запереться среди покрытых пылью и паутиной мешков, поеденных молью пальто и иссушенных пучков растений и трав. На целый час или даже на всю ночь позволено закрыться от людей. Но когда темнота смыкается, окружая потолком и прочными стенами, а свет не пробирается даже через узкую щелку, поневоле сходишь с ума от собственных одолевающих мыслей. — У всех есть граница. У всего. Темнокожий парень просит называть его Эн. В приюте сейчас он за старшего. В детстве в семью не забрали, никому не нравился, а воспитатели не настаивали тоже. Ничего не осталось, как присматривать за новенькими, перенимая традицию. А новички появлялись каждую неделю. Уходили тоже многие. — Мы можем сколько нам захочется выбивать из вас дурь, но когда ее накапливается столько, что она льется через край… кладовка — к вашим услугам, — Эн усмехается и вытирает тонкие руки о полотенце. Эн — чистюля. Чистюля — до крайностей. Вроде такого, что ударить, разбить нос в кровь, а потом достает это свое полотенце и вытирает руки. Сейчас он смывает какое-то омерзение, возможно ко всему вокруг: двухспальным кроватям, стоящих рядами в огромной комнате, ношеной за кем-то одежде и тому, что новую надо выпрашивать. В этом Эн — лучший. Лучший в том, что просит для себя, а отдает другим. Он добивается своего и, наверное, потому он — за старшего. Полотенце отправляется в высокую стопку, под которой еще два дня назад утонул заготовленный для стирки пакет. Детишки лет семи жмутся друг к другу. Донхун укладывает голову на плечо Сэюна. Ему скучно на этих «собраниях», и он тихонько дремлет. — Все хорошо? — Сэюн прислоняется к стене, чтобы выдержать вес Донхуна как можно дольше. — Чувствуешь себя как? — Просто ничего нового не происходит. Я и без того знаю, что скажет Эн, — Донхун выискивает кого-то взглядом и постукивает по коленке Сэюна. — Джунхи на грани истерики, — он посмеивается, наблюдая за Джуном, сидящим у противоположной стороны. С Чаном, который нашел в нем нового друга и объект для своих детских шуточек. А Джун и рад возиться с мелким. — Он хорошо держится, — Сэюн оценивает подергивающиеся мышцы на лице Джуна и его кривую усмешку. Джунхи медленно моргает и чуть ерзает на месте. В один момент он успевает поймать теннисный мячик, с которым играет Чан, и шикнуть на сидящих сзади новеньких, чтобы не нарушали тишину. Донхун угукает в знак согласия и прикрывает глаза. Уж ему-то никто не сделает замечание. Его никогда не трогают ради шутки или от ненависти, а если и начинают доставать, то первыми и жалеют об этом. Сэюну дружить с Донхуном повезло. Его хоть и считают странным, но в чем-то даже симпатизируют. Они почти всегда ходят вместе, высказывая свой нейтралитет. В глубине души Сэюн называет это полным наплевательством на происходящее вокруг, и вероятно, есть те, кого этого даже пугает. Эн ходит по выстроенному с помощью младших постаменту — десять стульев, составленных в два ряда. Он поглядывает в гору нестиранных вещей, куда отправил свое полотенце. Останавливается и вскидывает голову, находя взглядом того, ради кого затеял весь монолог: — Не хочешь подойти сюда, Джунхи?! Тебе нужно сидеть рядом со мной, а не с теми детишками. Джунхи — тощий и смешливый. Неуместный на фоне остальных мальчишек. Тонкие губы — бледные. И Сэюн косит на него. Джунхи понравился ему сразу, едва Сэюн переступил порог своего нового «дома». Джунхи побаивается Эна. Но слушается все равно. Запоминает, как он себя ведет и как общается с воспитателями: кого подкупить словами, кому-то болтнуть сплетню, а с кем держаться настороже. У него хватает смелости, чтобы выучить все правила и использовать их против всего приюта. Но когда спустя два года Джунхи сообщает, что Донхуна забирают в семью, вместо него, Сэюн ничего не понимает. — Что тебе сказали там? Тебя не могли заставить, я в это не поверю! Почему тогда Донхун, а не ты?! — Сэюн шепчет в самое ухо. В комнате полно посторонних, встревать никто не станет, но сейчас кто-то узнает в чем причина ссоры и побежит докладывать Донхуну. — Почему?! Он впервые злится на человека, в котором не видел недостатков, хотя в большей степени не понимает. — Ючан же один остаётся, как ты можешь это допускать?! Джунхи сидит перед ним, подобрав ноги. Он часто моргает. Его лицо напряжённое и искаженно гримасой не то невыразимой боли — надломленные брови, не то злости — пальцы собраны в кулак. Он боится, что Сэюн ударит? «Тебя не тронут, если ты закрылся в кладовой. Все понимают, что силы на исходе». Джунхи подскакивает резко и хватает Сэюна, тащит за собой. Замок щелкает с надрывом, будто лопается шар и поливает отчаянием. — Джун? Чувства смешаны в вязкое, липкое тесто. Ты можешь укрыться от навязчивых младших, от драки со старшими, от криков воспитателя, но не от себя. Джунхи сам подставляет лицо под ладони Сэюна. Темно. А он все равно зажмуривается. — Я должен был, Сэюн. Не потому, что мне просто хочется. Разве я не вижу, как они связаны? — У Донхуна никого, кроме Ючана. И у него тоже. Они хотя бы родные, понимаешь? Здесь ни у кого такого нет. Они особенные, а ты… — Сэюн, замолчи, пожалуйста. Прочная пустота пыльной кладовой наполняется тем, для чего Эн оставил Джуна. Его привычно пугливая натура — Джекилл и Хайд, — меняется и показывает скрытую силу. — Джунхи? Лидер этих мальчишек, в котором Сэюн с первого дня видит только солнце. Даже находясь с ним в темной комнате, даже когда пришел, чтобы отчитать, но все равно продолжает верить. И Джунхи оправдывает это доверие, каждый раз занимая сторону их всех: глупых, потерянных и вычеркнутых из привычного цикла жизни детей. — Донхун должен уйти отсюда. Я видел его медицинскую карту. Нам ничего не говорят, но там все… иначе. Он не здоров, а каждый лишний год здесь для него все более опасен. Его забирает семья и… — Почему?! — Восклицательный шепот тонет среди четырех стен, врезается в плечи и оплетает кисти рук отчаянием. — Почему именно Донхун? Нужен ли ответ? Они делят с Джунхи свой первый секрет, и Сэюн от злости колотит в мешки, вздымая столб пыли. — Ты ведь не знаешь, что здесь происходит? — в этом почти нет вопроса. — Мы закрытое заведение. Как там нас называл один из правительственных, тогда еще год назад… «образцовое»? Все устроено и отлажено десятилетним механизмом. Дети приходят и растут до тех пор, пока не станут совершеннолетними. За теми, кто здоров, хорошо следят. Правильное питание и полдник, уроки, спорт и время для игр. Кто воспринимает всерьез детские игры в лидеров или драки? Они типичные подростки, а уследить за всеми не хватает времени. Систему даже поддерживают: старшие становятся мостиком, который обучает правилам и привычному распорядку. Младших учат: одежду и игрушки нужно просить, подросткам говорят: «Чтобы с кем-то поговорить — есть воспитатели. На каждую комнату — свой. Надо что — иди к нему». Со старшими другой разговор. Наивным детям не говорят, что их ждет дальше, обещая перевод на учебу или какую-то хиленькую работенку на стройке. Они уходят один раз и больше никогда не возвращаются. Все старшие знают, что, выходя на улицу, дети исчезают, словно их никогда и не было. — Ты замечал, что следят только за теми, кто здоров? Никто не поощряет, если мы деремся… Вспомни, Сэюн, нас не ругают за разбитый нос, плевать им, какое у нас лицо, им бы и вовсе нас не видеть! — Джун шепчет все яростнее, и речь его убыстряется. — Нас сильно ругают, когда мы без разбору колотим по животу. Ты никогда не думал, почему Донхуна не могут хорошо лечить? — Так ведь, — Сэюн сомневается в каждом своем слове, — говорят же, что дорого… Джунхи хмыкает:  — А за здоровыми следить не дорого? Пусть одежда у нас ношенная по сто раз, зато энергии уйма и витамины на завтрак! Сэюн пристыжено молчит. — Здоровых неожиданно выпускают, помнишь, Сэюн? — Сэюн кивает, Джун без этого не продолжает свой рассказ. — Нам говорят, что их переводят, и они не могут вернуться. Или что многие сбегают и остаются на улице. Пугают этой нищей жизнью, — Сэюн кивает, слышит это все каждый день. — Но некоторые, — говорит Джунхи, — оказываются в месте более ужасном, чем улица. Джун тянет за плечо, приближая лицо Сэюна, и одними губами рассказывает второй секрет. Сэюн зажимает рот ладонями, чтобы не кричать. * В своем детстве Сэюн не старался запоминать что-то, что не пригодилось бы ему в будущем. Вряд ли кладовая, в которой находили себе убежище дети, могла стать хоть сколько-то важным местом. Оказалось, что спустя годы большая часть трепетных воспоминаний связаны с ней. Там они запирались с Донхуном, когда ему нужно было рассказать о чем-то, что другим нельзя. Там они давали детские обещания на мизинцах — всегда быть друзьями, целиком и полностью, а не на половинку. Там Сэюн прятал Ючана, когда тот по детской глупости влезал в споры со старшими или забирался туда, куда не пускали воспитатели. Став взрослым, Сэюн начал называть вещи своими именами, и по большей части превратился в молчаливого и меланхоличного. Там они впервые целовались с Джунхи. Запретное знание и совсем не юношеское чувство пробралось глубоко в сознание, преследовало и не давало покоя. Это была обрушившаяся волна шторма, грубая и губительная. Море всегда предупреждает, подаёт знаки, но как мальчишка мог научиться их распознавать, если никто не предупредил об их значении? И, когда единственным способом решить задачу было поцеловать Джуна, Сэюн не ошибся. Это Джунхи ошибся насчёт Сэюна. * — Так он, значит, всегда вас защищал? И тебя он тоже защищал? — Бенкван присоединяется к Сэюну, стоящему у высокого забора. Машина где-то в пяти минутах ходьбы вдоль улицы. Номера заблаговременно изменены. Далекий свет фонарей не добирается к ним, ночные тени удачно скрывают притаившиеся фигуры. Крепкая ладонь Бенквана ложится поперек груди, а сам он жмется в него. — Джунхи. Сэюн оборачивается на долю секунды. Ему не интересны разговоры, и любопытство Бенквана его не волнует. А вот другое дело этот чертов забор. Там же еще собаки наверняка. Правда, их не слышно, может, обойдется? — Отсюда реально сбежать? Бенкван резко тянет Сэюна на себя, обхватывает его лицо в ладони. — Ты, черт подери, ты можешь проявить ко мне хоть немного эмоций?! Ты что, робот? До того, как тебя выпустили из вашего детского дома, на тебе все-таки провели пару опытов? Где твое сердце, где оно? — Бенкван шарит руками и тянет за ворот рубашки. Сэюн моргает, тупо пялится на Бенквана и отстраненно слушает его яростный шепот. Стряхивает с себя чужие ладони, как приставший осенний лист. — Тебе оно не нужно, — Сэюн улыбается с особой нежностью. Там, за высоким забором Ючан. И весь длинный путь из поисков и чужих постелей закончится совсем скоро. Сэюн здесь, чтобы вытащить Ючана и вернуть его Донхуну. О каком сердце может идти речь? — Ну еще бы, Ким Сэюн. Бенкван толкает его в забор. Он отворачивается и тяжело тянет ночной воздух. Стыд — безвкусная масса на поджатых губах, на большее проявление эмоций Сэюна и правда не хватает. Виной ли тому все его прошлое, или то, как происходило знакомство с Бенкваном? Хороший вопрос для самоанализа, но приоритет Сэюна — Ючан. — Бен, давай не сейчас? Хочешь поговорить о том, что нас связывает? Поговорим. Но только когда Чан будет с нами. Сэюн подходит и даже обнимает со спины, прижимается так, будто в нем есть вся эта мягкость и нежность. Будто она может принадлежать Бенквану. — Кого ты пытаешься обмануть: меня или себя? — Никого, — на размышления уходит драгоценная минута, но годы в детском доме научили различать настоящие эмоции и поддельные. Когда дети плакали и просили забрать к маме, Сэюн не видел ничего, кроме заученных фраз. Усыновление было редкостью, детский дом неохотно расставался с каждым ребенком. В то же время удачно выкидывая «бракованный» материал. С Донхуном расстались без сожалений. И хотя его лицо выражало скорбь, он не плакал ни одно мгновенье. Слезы достались Чану. Все его просьбы и переживания легли тяжелым грузом на плечи Сэюна и Джунхи. Сэюн помнит все заученные фразы пятилеток: — А ты мне подаришь это? — говорит один ребенок. — А ты нам что-то привез? — спрашивает второй. — У меня совсем игрушек нет. Он и сам говорил каждую из фраз. Ложь въедается в кожу, она словно шрам, остаётся на всю жизнь. Сэюн не любит Бенквана. Быть честным как раз то, чему научил Джунхи: «Молчи, когда нечего сказать, но кричи, если хочешь быть услышанным». Вид Бенквана вызывает сочувствие, сродни тому, что испытывал он в последнюю ночь, перед отъездом Донхуна. Сочувствие и сожаление, что все заканчивается. — Бен, давай не сейчас. Я обещаю, что потом… Его перебивают: Бенкван целует, и выходит отчаянно. Безумно. И полно всего того, что Сэюн к нему не чувствует ни на грамм. Он раскрывает рот, впуская требовательный язык. От невесомых прикосновений по нёбу и дёснам бегут мурашки, от настойчивых покусываний — тянет в паху. Сэюн хочет оттолкнуть от себя нарочито неправильное, физическое и упирается в плечи Бенквана. Тот все понимает раньше, чем Сэюн уворачивает голову. — Времени нет, — констатирует Бенкван. И, слава богу, ставит если не точку в выяснении отношений, то хотя бы расставляет приоритеты. Он щелкает по часам несколько раз, проверяет телефон. И указывает Сэюну на одну из стен забора. — Что я должен делать? — Ждать. Ючана приведут сюда. Нам очень не советовали залезать внутрь, оттуда, знаешь, может не быть выхода. Так что сиди, а я сейчас просмотрю территорию. Бенкван собранный и серьезный. Побеги и связи — то, ради чего Сэюн с ним связался. — Но почему?! Почему я не могу с тобой? — Задаю себе тот же вопрос, Сэюн. Почему, потом, когда все закончится, ты не можешь пойти со мной? — Бенкван усмехается в ответ на оторопелое лицо Сэюна. Он указывает ему место, куда бы встать, чтобы просматривать улицу. И заканчивает шепотом. — Ты не можешь… Потому что я тебя люблю, а ты любишь Джунхи. * Бенкван запрещает разговаривать, пока они не выедут достаточно далеко. Десять минут проводят в полнейшей тишине, которая нарушается только звуком ветра из окна и двумя-тремя машинами. До трассы еще далеко, и Сэюн нервно ерзает. Минуты, как кожаный кнут, как удавка на шее. Она натягивается тем туже, чем сильнее Сэюн хочет вырваться из своего плена и уже наконец заговорить с Ючаном. Машины встречаются все чаще, и когда Бенкван ловко встраивает автомобиль в огромный гудящий поток, а впереди сияет огнями мост, Сэюн сдергивает с Чана капюшон. Снимает резко, театрально сбивает покров: прощай прошлое. И смотрит в лицо Чана. Сэюн чувствует, как горят щеки, и в груди все горячо, пылает огнем, происхождение которого для Сэюна необъяснимо простыми словами. Голос хрипит: — Это я, Чан… Я… Мы тебя забрали… Большие глаза Чана полны такого же невыразимого удивления и огня, и какого-то еще сожаления или тонкой боли. У Чана лицо мальчишки, совсем не изменился. Крошечный маленький мальчик, и он ныряет в раскрытые сэюновы руки, словно в самый глубокий омут. Изо рта рвутся бессвязные звуки, обрывки имен перемешиваются с выдыхаемым в плаче воздухом. — Тише, солнышко. Все теперь хорошо, все хорошо. — Дон… Донхун? — у Чана имя брата звучит как молитва, и Сэюн гладит его по волосам. Бенкван наблюдает за дорогой, но посматривает в окошко на заднее сидение. Он хмыкает презрительно и бросает тоже небрежно: — Донхуну сюрприз будет в виде тебя, — Бенкван крутит руль, объезжая поток автомобилей на границе со встречным движением. Их всех слегка качает, но Чан и без того держится за Сэюна, как нитками пришитый. — Экспресс-доставка, мелкий. У Чана в глазах десяток незаданных вопросов. Его настроение еще меняется так же быстро, как бывает у детей; ему безопасно с Сэюном, и предвкушение и радость — все смешивается в одно большое нечто. — А как ты узнал, где я? — тихонько спрашивает Ючан, примостившись рядом с Сэюном. — Ты ведь ушел следом за Донхуном. А Джунхи… — Пришлось повозиться, — снова влезает Бенкван. — До вашего Эна сейчас не так просто добраться, он скинул эту задачку на кое-кого другого. Даже сюда тебе организовали доставку, чтобы проще сбежать. За тобой ведь хорошо присматривали все это время, не так ли, Ючан? О том, чтобы врезать Бенквану, Сэюн делает пометку, но пока они едут, он только шикает на него: — Эй, ты… — Он прав, Сэюн, — робкая улыбка Чана, как солнечный луч, Сэюн тут же тает, но внешне, конечно, не подает виду. Он знает, что Джунхи позаботился о Чане, как заботился о них всех: Донхуне и самом Сэюне. Спрашивать Чана о том, что он пережил, оказавшись вне детского дома? Оставшись один, без брата. Нет, только не сейчас, когда они направляются к месту, которое должно исполнить его детские мечты. Чан продолжает улыбаться мягко и почти нежно, и Сэюн дергает бровью, подталкивая к тому, чтобы тот говорил, если хочет. — Со мной был кое-кто рядом… я знаю, это Джун его попросил. — Квансок, — подсказывает Бенкван. — Филдог, — вторит ему Ючан. — Так я его называю. Все его так называют. У Сэюна эхом в голове голос маленького Чана, такого, каким он видел его еще в приюте несколько лет назад: «Это же Филдог? Это его перевели к нам недавно! Он просто супер крутой! Джун, Сэюн, пошли познакомимся?» Чана никогда не волновало, что Квансока перевели из другого приюта, а до этого из еще одного. За ним тянется вереница слухов, которые воспринимаются семилетками как истории из комиксов, а старшие считают, что к ним привели нарушителя устоявшегося порядка. Квансок крепкий и здоровый, с большими широко открытыми глазами. Его либо все обожают, либо наоборот — каждый первый становится врагом в любом месте, где тот появляется. В их приюте он продержался совсем немного. Сбежал. По официальной версии, его забрали в семью, но темная кладовая — хранилище секретов, которые нельзя произносить вслух. И один такой секрет доверили Сэюну. А потом Квансок — не без участия Джуна — помог сбежать и Ючану. Восторг Чана ничуть не изменился с тех пор, только теперь в нем что-то еще. Такое чувство… напоминающие то, что испытывает сам Сэюн, произнося имя Джунхи. Недовольный один только Бенкван: — И что же этот Филдог не забрал тебя к себе?! Чан виновато опускает голову. — Нельзя было. Он постарался, чтобы у меня была своя комната, и никто уже давно не ходит, кроме Квансока. Никто не узнает, где я. Он и сам не остается долго на одном месте, чтобы не попасть в поле зрения. Все слова Чана — скрипящие шины по сэюновому сердцу, при особенно сильном трении оставляют черные полосы. — Он дорого за тебя платит, — резюмирует Бенкван. Сэюн видит его насмешку в зеркале и злобно рычит, но Бенкван перебивает еще большей злобой: — И не только он, но и каждому пришлось внести свою долю. Хочешь возразить, Сэюн? Ючан бегает взглядом, пытаясь найти оправдание или извиниться, но молчит, не решаясь влезть в личное и отвечать на вопрос, который ему не задавали. Что привлекательного в Бенкване, так это — честность. Их сделка была максимально понятной и правдивой. В чем-то даже приятной. В том чувстве, которого у Сэюна никогда не было, пока он рос в детском доме: Бенкван заставляет чувствовать себя особенным и нужным. Он делает все для него. Только для выросших среди постоянного дележа и смутной опасности принять чужую искреннюю заботу настоящее испытание. — Ты не понимаешь, Бенкван, — Сэюн устало трет лоб. Он сочувствует, только впервые не приютским, а всему остальному миру. — Некоторые вещи нужно пережить, чтобы понимать их. — Ты просто эгоист, — шины натурально скрипят по асфальту. Конец пути близко, и теперь ничто не останавливает от резко брошенных фраз. — Ты вырос таким эгоистом. С чего-то решил, что должен заботиться об этом вот, — Бенкван пренебрежительно указывает на притихшего Чана. — Отказался от Джунхи, чтобы найти его… — Замолчи! Сэюн тянется к переднему сиденью, и только то, что Бенкван все еще не остановил машину, заставляет кое-как сдерживать эмоции. — Достаточно просить меня заткнуться! Машину кидает в сторону, и Чан валится на колени Сэюна от резкого торможения. Всего секунда, чтобы отдышаться, за которую Бенкван успевает выскочить и распахнуть двери, чтобы кричать в лицо: — Да, я не понимаю, как вы там росли! Сожалею, что вы встряли в это дерьмо, но, черт тебя дери, Сэюн, ты сам как наивный мальчишка! Что ты будешь делать, когда привезешь Ючана к Донхуну? Куда пойдешь? Сам о себе позаботишься? После того, как ты был со мной, ты просто не сможешь показаться на глаза Джунхи!.. Из Беквана льется правда, сыпется чистым золотом. И вмиг становится легко. Опадают воображаемые стены кладовой, исчезают выдуманные мечты о благополучном будущем, и прошлое рассеивается, как сходит туман. — Никуда, — говорит Сэюн с улыбкой. Говорит и чувствует ветер по коже. Он выходит из машины и останавливается прямо перед пораженным таким напором Бенкваном. — Я больше никому ничего не должен. Ни тебе, ни Джунхи. Я могу делать все, что хочу. Идти куда хочу. А окажусь там, где мне и следовало быть много лет назад — на улице. Сэюн смеется и протягивает раскрытую ладонь: — Ючан, пойдем. Я отведу тебя к брату.