Алиса рассмеялась. – Это не поможет! – сказала она. – Нельзя поверить в невозможное! – Просто у тебя мало опыта, – заметила Королева. Льюис Кэрролл «Алиса в Зазеркалье» Богиня, обновляй от утра к утру Свою красу – ты можешь все; а мне – Дай мне могилу, чтобы, прах во прахе, Забыл я, как в серебряной упряжке Ты возвращаешься в родной чертог. Альфред Теннисон «Тифон» (перевод А. Сергеева)
Когда Скалли достигла возраста пятидесяти шести, вера в естественный ход вещей привела ее к единственно возможному рациональному заключению. Ранним утром она приехала в центральный морг округа Лос-Анджелес и спустилась вниз. При себе у нее был проверенный временем «Смит-энд-Вессон» калибра .38, который она всегда держала в машине, а в барабане револьвера – одна пуля для спортивной стрельбы по бумажным мишеням. Где-то у побережья штата Вашингтон корабль ВМС США «Ваккамо», ранее приписанный к военно-морской базе Мирамар, начал путь на юг. Без груза и личного состава – на буксире у спасательного судна. Скалли шагнула в проем между распашными дверьми, на мгновение замерла и огляделась. Вытянутое подвальное помещение пустовало. Ни души, ни звука – только тихое жужжание холодильных камер. Но аромат кофе – сладкая нота в душном запахе формалина и разложения – и уже приготовленный мешок для тела, ожидающий своего часа, говорили о том, что кто-то живой находился неподалеку. Она решительно шагнула в смежную часть морга, торопливо закрыв за собой глянцевую металлическую дверь, и включила свет. От холода по коже на шее побежали мурашки. Казалось, что лежащие на полках тела, упакованные в черные мешки, при ее появлении застыли, внимательно ловя каждый звук. Скалли опустилась на пол в углу помещения, сфокусировав взгляд на канализационном отверстии. Она знала, что некоторые продумывают все в деталях и предусмотрительно используют мешки для мусора или брезентовую ткань, но сама не готова была заглядывать так далеко вперед. Чтобы сохранить внутреннее спокойствие, Скалли напомнила себе о том корабле. О пугающем запустении на его борту, о простирающихся вокруг бесконечных, одиноких милях океана. О мертвом, лишенном управления судне, безвольно дрейфующем по волнам. Всю ночь накануне она пролежала, не смыкая глаз. Нынешний эксперимент был все равно что просроченное задание, давным-давно обещанное профессору, и, несмотря на свою панику и отчаяние, она ощутила знакомый по прежним временам жгучий укол любопытства. Но теперь остался только страх. Патрон .38 Super Poliсe, нагревшийся в ее руке до комнатной температуры, сверкал на свету. Он казался таким невероятно большим – гораздо больше, чем требовалось для стоявшей перед ним задачи. Скалли заглянула в зияющую черную дыру ствола. С такого близкого расстояния он выглядел огромным, как широкая бездонная чаша. Скалли прижалась лопатками к стене. Во рту вдруг пересохло. Пора. Нужно действовать, действовать быстро. То, что в морге нет окон, было для нее само собой разумеющимся. Но в эту секунду ей вдруг до невозможности захотелось найти хотя бы одно, чтобы в последний раз взглянуть на небо. Скалли перекинула оружие в левую руку, перекрестилась правой и закрыла глаза. Она дышала так тяжело, что ствол пистолета при каждом движении грудной клетки ощутимо ударял ее в висок. Она еще раз прикинула нужный угол, сверившись с висевшей на стене диаграммой, где были подробно изображены схемы возможного входа, траектории движения и выхода пули. Скалли знала, как часто люди промахивались и выживали. Задевали лобную долю или случайно всаживали пулю в зрительный канал. Она засунула дуло в рот, крепко зажав руками рукоятку и положив большие пальцы обеих рук на предохранитель. Холод металла, маслянистый вкус смазки. «Щелк», – сказал спусковой механизм, и ее пальцы, получив это сообщение, среагировали мгновенно. Ударная волна от выстрела сокрушила ее, и сквозь отдающийся бесконечным рикошетом рев широко распахнутые глаза видели только одно – темноту. Ее тело исчезло, растворилось: она была мертва, как и всякий, кто прострелил бы себе голову. Ничто, кроме смерти, не могло настолько выходить за пределы человеческой стойкости. Грохот от выстрела сотрясал ее тело агонией, как оглушительный набатный звон, а боль оказалась настолько невыносимой, что перестала быть болью. Она умерла: стена заляпана кусками ее мозгов, а сама она – лишь бесформенный ком плоти, в котором когда-то была жизнь. Ее конечности подрагивали, пока нервы доигрывали последний акт своей пьесы, но покой, который она предвкушала, так и не снизошел. Вскоре она начала различать цвета – нечеткие, смазанные. А потом увидела себя где-то там, внизу, лежащую на полу, свернувшись калачиком в центре комнаты, словно на дне глубокого колодца. Лужа крови окружила ее голову, как нимб ангела на средневековых полотнах. Она видела грязные кровавые разводы на стене и даже истершуюся подошву туфли той незнакомой, мертвой Скалли. Видела ее безжизненную бледную руку рядом с окровавленным пистолетом. Струйку повисшего в воздухе порохового дыма. Туман из атомами поднявшейся в воздух крови медленно оседал. Ее тело казалось таким бесконечно далеким, и на мгновение она преисполнилась надеждой на то, что на самом деле мертва. Но вдруг нырнула туда, вниз, и ее щека ударилась о холодный цементный пол, как будто она только что со всей силы приземлилась на него – не на самом деле, а в своей фантазии. Реальность опустошила ее. Где же она, смерть? Оказалось, есть кое-что куда хуже ранения. Страх. Страх, паника и неспособность двигаться. Все, на что она была способна, – лежать, не шевелясь. Пульсация стучащей в ушах боли волнами расходилась изнутри ее головы, в глазах продолжало двоиться, рот наполнился вкусом крови. Потом вернулось желание дышать, и оно пересилило все остальное. Проиграв сражение с самой собой, она внезапно открыла рот и вдохнула. Наружу хлынула кровь. Она почувствовала свое плечо, потом бедро – тяжелые, словно камни. Ее голова до сих пор безвольно лежала на полу, а остывающая липкая кровь, как клей, не давала щеке оторваться от его поверхности. Но хуже всего было другое. Она все еще жива.***
Скалли была так поглощена ощущением насквозь пронизывающего холода, что заметила зеленый сигнал светофора, только когда машины позади нее начали сигналить. От этого звука она вздрогнула, как будто он означал, что ее поймали с поличным, вот-вот высветят огнями прожекторов и выставят на всеобщее обозрение. Люди на тротуаре оборачивались и бесстыдно пялились на нее. Может быть, здесь есть закон, запрещающий появляться на улице с огнестрельным ранением головы? В Калифорнии найдутся законы на все случаи жизни. Она с трудом оторвала ногу от педали тормоза, и машина, резко скакнув вперед, ворвалась в оживленный утренний поток. Конечно же, ей гудели от нетерпения, а не потому, что она была цирковым уродцем или чудом природы. Перед тем, как выехать, она промыла волосы от крови и пальцами зачесала их назад. Прижимала бумажное полотенце к липкому кровоточащему отверстию в голове, пока оно не начало затягиваться. Но рана по-прежнему причиняла дикую боль. Не физическую, нет. Боль от бессильного, парализующего гнева, как у человека, вдруг осознавшего, что находится в сознании во время операции, но не может об этом сказать. Причина ее не случившейся смерти – серьезное проникающее ранение в ротовой полости. Аккуратная дырочка в задней стенке неба, которую она могла нащупать языком. Волна от взрыва пороховых газов у нее во рту прошла через носовую полость, заставив воздух в синусах неприятно вибрировать. Жестяной перезвон в ушах то исчезал, то появлялся вновь. Она понимала, что по-прежнему пребывает в сильном шоке и что окончательное осознание ситуации так и не пришло к ней. Скалли приткнула машину в тень от рекламного билборда и долго сидела, откинувшись на спинку кресла и пропитываясь жарой, волнами стекавшей с крыши соседнего автосалона. Прямо перед ней маленький просвет между зарослями бурьяна и потрескавшейся отштукатуренной стеной уступал бесконечному потоку шагающих куда-то пешеходов немного свободного места на тротуаре. Скалли ждала, пока дыра в ее небе окончательно затянется и к ней вернется способность нормально говорить. Она то проваливалась в глубокий сон под монотонное гудение в ушах, то, резко вздрогнув, снова приходила в себя, судорожно и тяжело переводя дыхание, словно загнанный гончими кролик. Нет, она не хотела умирать. Она хотела избавиться от самой себя, от этой части себя, которую не могла стряхнуть, как прицепившегося к руке жучка. Она хотела воспользоваться правом избавиться от нее. Будущее не сулило ей ничего, кроме себя самой, и постепенно она начала ненавидеть этот аспект своей личности, это отсутствие выбора, бесконечную изматывающую тюрьму своего собственного «я». Она ненавидела местную погоду – всегда солнечную и ясную, так контрастировавшую с переменчивой природой жизни. Ненавидела это царство вечной пластиковой молодости, куда им всем пришлось перебраться из-за нее. Малдер, родившийся и выросший на Восточном побережье, скучал по нему больше остальных, но и Скалли скучала тоже – и по четкому разграничению между сезонами и даже по снегопадам и наводнениям. Они оба тосковали по своей раковине из мэнского сланца, по «Вашингтон-пост», по молочного цвета разводам от соли на лобовом стекле, по вкусу воды Poland Spring.***
К полудню она, открыв все окна в машине, вырулила по длинной изогнутой дорожке к вершине крутого пыльного холма. Их дом, окутанный дымом лесных пожаров и скопившимся в долине смогом, был врезан в один из уступов и прятался за земляничными деревьями и низкими кустарниками. Отстегнув ремень, Скалли дернула ручку дверцы и вылезла из раскаленной машины. Кусок идущей вдоль газона подпорной стены обрушился прямо на дорогу, и сейчас Уильям был занят тем, что отбирал подходящие камни и пытался вставить их обратно на место. – Эй! – крикнула Скалли. С газона на нее смотрел пес – черный комок свалявшейся шерсти. Он тяжело дышал, а его взгляд был пригвожден к ней, словно он один знал, что она сделала. – Почти получилось, – сказал Уильям, выпрямившись и улыбнувшись ей озорными, и при этом как будто бы всегда немного сонными глазами своего отца. – Можешь проезжать, – добавил он. Припарковавшись, она выключила мотор, вышла и встала на дорожке посреди небрежно разбросанных кусков андезита. Уильям методично, один за другим, примерял камешки. Деловито, без всякой спешки – так, словно собирал паззл. Каждый очередной кусочек прокладывался толстым слоем цементирующей смеси, чтобы стена вышла идеально ровной. Через равные промежутки времени Уилл начинал напевать, отстукивая пальцами какой-то «тяжелый» ритм, потом внезапно замолкал. Но, видимо, таймер в его голове работал безошибочно, и, как только отсчет нужного времени заканчивался, он трижды резко кивал и снова принимался что-то тихонько бубнить. Колени его штанов были выпачканы в грязи, а кроссовки – изъедены солью. Скалли думала, что он давным-давно выкинул их. – Вообще-то эту стену построил твой отец, – после долгой паузы заметила она. Панорама, открывающаяся с холма, неизменно приковывала ее внимание. Половиной своей стоимости их дом был обязан этому виду – на горы Сан-Бернандино и бескрайнюю долину, часто скрытую за пеленой смога или тумана, расцвеченного брызгами солнечного света, затаившуюся в тихой ложбине, которую не достигал ни оглушительный рев заходящих на посадку самолетов с близлежащего летного поля, ни резкий пронзительный вой Санта-Аны [1]. Это был пейзаж, где главенствовали сухость и пыль, но от ощущения простора всякий раз захватывало дух. Скалли смотрела на него застывшим взглядом, открыв рот и глубоко дыша в попытке успокоиться. Да, вид был чудесным, когда атмосфера располагала к тому, чтобы им наслаждаться. Старый пес стучал хвостом по земле рядом с ней и подталкивал головой ее ногу. Скалли с досадой отметила про себя, что Уильям, как это часто бывало, копирует ее позу. Сын вообще слишком уж походил на нее. И очень жаль: это нелегкий путь. Он был ученым до мозга костей. В детстве успокаивал себя счетом. Скрещивал руки на груди так, как умела только его мать. Про себя она давно привыкла называть это «таким периодом». Для нее все в жизни Уильяма становилось «таким периодом»: музыка была «периодом», Арабл была «периодом». Даже любовь к физике, вероятно, была «периодом». Но периоды сменяли друг друга, пока Уильям рос, а это непроизвольное копирование матери – серьезность в серых глазах и привычка заявлять, что с ним «все в порядке», – оставались неизменными. Люди не сразу обращали внимание на Уильяма, потому что он был тихоней и не походил на других ребят своего возраста. Его грудная клетка казалась слишком широкой для парня, которому еще не исполнилось и девятнадцати, ноги были вечно расцарапаны из-за традиционной пробежки вдоль зарослей цикория после баскетбола. Кисть руки обрамляла временная татуировка – какая-то надпись, сделанная почерком Арабл.***
Малдер вышел из кабинета: босой, на ходу затыкая карандаш за ухо. Улыбнулся, приподнял пальцами ее подбородок и несколько раз чмокнул в губы. – Где ты была? У нас тут случилось загадочное происшествие, – сказал он. Карандаш выскочил из своего укромного местечка и упал на плитку с мексиканским орнаментом, оставив на ней пару темно-серых линий. Скалли едва заметно улыбнулась и прошла вслед за Малдером в кабинет – ее любимое место в доме. На самом деле они все любили эту комнату, увенчанную гребнем солнечного света, с книжными полками во всю стену и органично вписанным в интерьер камином из необожженного кирпича – оттуда давно вымели весь пепел и теперь хранили там коробку с папками. К потолку было подвешено кедровое каноэ кликитатов [2]. Его корпус покрылся сетью трещинок и казался хрупким, как яичная скорлупа. – Происшествие? – переспросила Скалли. – Да, мне звонили из окружного морга. Утверждали, что заметили тебя на камерах слежения в половине шестого утра, но на пропускном пункте ты якобы не проходила. Они так и не поняли, зачем ты приезжала и как покинула здание. Малдер склонился над разложенной на столе картой, быстро делая на ней какие-то карандашные заметки, выглядевшие как схема футбольного матча. Скалли с облегчением заметила, что существенная часть его интереса сейчас принадлежала Южной Америке. – Как же так произошло? – спросил он. Малдер закинул семечко в рот, и Скалли услышала, как хрустнула оболочка. В центре комнаты, на столе для пинг-понга, громоздились стопки книг, папок и бумаг. Скалли подозревала, что сетка посередине играла для их владельца роль примитивного разделителя. За последнее десятилетие Малдер опубликовал две сдержанно принятые критиками книги, вторую из которых, «Благоденствуй, Афина», перепечатали как профильное издание. Скалли высказала предположение, что он первый автор, которого одновременно рецензировали в «Нью-Йорк Таймс» и «Фортин Таймс» [3]. Со времен Секретных материалов за Малдером тянулся маленький, но преданный шлейф почитателей. Однако книга нашла более массового читателя, чем он рассчитывал. Его даже позвали на автограф-сессию в «Стрэнд» [4], а чуть позже выдали небольшой грант от таинственного литературного братства из Нью-Мексико, которое, кажется, боролось главным образом против дискриминации практикующих гватемальскую черную магию. Малдер был Кастанедой, но с неожиданным поворотом. Юнгом, Кэмпбеллом и Гурджиевым [5] одновременно. Его литературные труды походили на короткое, но мощное заклинание или на скандинавскую сагу, изложенную в одном предложении, и, казалось, вмещали в себя весь мозг и сознание Малдера в сжатом виде. Она прочла каждую из его книг несколько раз – тайком, потому что Малдер чувствовал себя неловко, когда заставал ее за этим занятием. Это были великолепные книги. Книги, которые могли изменить жизнь. И ее печалило, что они так и не стали широко известны. Уильям считал, что они «нормальные», но было заметно, что он читает их без удовольствия, через силу, как школьную программу. В какой-то момент Скалли поняла, что когда-нибудь он перечитает их по-другому – с терзающей сердце скорбью, с глубоким страданием и столько же глубоким восхищением, и тогда осознала, почему книги Малдера действительно безмерно важны. – Странно. Они не видели, как я вышла? – Скалли положила ключи у автоответчика. Усик виноградной лозы пробился через приоткрытое сверху окно и теперь проверял на прочность стену. На мгновение Скалли всерьез подумала о том, что, быть может, пленка теперь просто не способна запечатлеть ее изображение, но потом вспомнила, что покинула здание через служебный вход и, хромая, добралась оттуда до машины, прижимая влажное полотенце к окровавленным волосам. Она не вампир, который не отражается в зеркалах, и не призрак. Она не Леонард Беттс, расхаживающий по городу без головы. – А они уверены, что это вообще была я? – А я о чем говорю, Скалли? Загадка. Я уже грешил на какие-то странные помехи. Но все-таки, где ты была? Звонили насчет проблем с паспортом Арабл. Хорошо еще, что работники морга пока не заметили дыру в стене, откуда она выковыряла пулю. Приплюснутый кусочек свинца все еще лежал у нее в кармане. Она приставила к тому месту железную каталку, и ее, видимо, еще не сдвигали. Скалли не слишком-то хорошо убрала за собой. В тот момент ее голова была занята другими вероятными последствиями случившегося. Существование того страшного, что она всегда подозревала в себе, теперь подтвердилось. Необходимость не привлекать к своей персоне лишнего внимания возрастала с каждым годом, и Скалли научилась «приглушать» свой интеллект. Ее всю жизнь готовили к тому, чтобы стать исключительной. Выделяться на фоне остальных, сделать себе имя в выбранной сфере деятельности – ничто или почти ничто не могло быть важнее этого. Но сейчас, когда время продолжало неловко ковылять вперед, она с такой же самоотдачей посвятила себя противоположной задаче – держаться в тени. Скалли умела оставаться незаметной и уступать тем, кто с легкостью мог затмить ее. Она научилась быть посредственностью. Малдер наконец заметил, что она сжимает что-то в кармане и, бросив свое занятие, вопросительно поднял брови. Скалли сглотнула. – Знаешь, бывают такие чудаки-отшельники, которые вроде бы говорят сами с собой, но на самом деле им кажется, что внутри у них два человека, два собеседника? – спросила она, пристально глядя Малдеру в лицо. – Так вот, я начинаю чувствовать себя так, будто есть я – та я, которую ты знаешь, которая живет вместе с тобой тут, в этом мире... Его глаза потухли. – …А есть другая я, которая прекратила жить. Теперь глаза Малдера, сверкнув, потемнели, и в них появилось что-то пугающее. Скалли не подумала о том, каким будет остаток того дня, когда она решится нажать на спусковой крючок. Но в глубине души понимала, что надежды обвести Малдера вокруг пальца нет. – Скалли, что случилось? Голова чудовищно болела. Она вытащила из кармана кулак, в котором держала пулю, и разжала его. – Думаю, ты сам знаешь, что случилось. Малдер резко накрыл рукой ладонь Скалли, вынуждая снова сжать пальцы. Что-то страшное зарождалось внутри него. Ужас? Ярость? Скалли успела заглянуть ему в глаза и поспешила убраться с его пути. Он вышел из комнаты, и до нее донесся звук его шагов на лестнице. Ей казалось, что от боли глаза вот-вот выскочат из орбит. Положив руки на бедра, она запрокинула голову, словно желая удостовериться, что они при любом раскладе останутся на месте. Тем утром, ведя машину сквозь предрассветную темноту, Скалли уверяла себя, что дело не в нем. Что ей просто надо знать. Но теперь, когда она вновь очутилась в стенах их дома, ее поступок предстал перед ней во всей его эгоистичности. Она поднялась в середине ночи, даже не поцеловав Малдера на прощанье. Оделась в ванной на первом этаже, пока старый пес прямо у нее на глазах с наслаждением лакал воду из унитаза – то есть безнаказанно делал то, что в нормальной ситуации она пресекла бы немедля. Ею управляло чувство, названия которому она не знала. Но по своему накалу оно больше всего походило на панику. Поцеловать Малдера и Уильяма означало бы проститься навсегда. И признаться самой себе в том, что она собиралась сделать. Признаться, что она не хочет возвращаться к ним, ведь возвращение говорило бы только об одном: эта страшная правда внутри нее реальна. Скалли посмотрела на свое отражение в зеркале, в омут бесконечного черного ужаса в своих глазах. Пес, не поднимая головы, продолжал пить. Она оставила его на крыльце и выключила свет. Пес смотрел на нее полными грусти глазами. Она поправила коврик в его корзинке, а потом ушла в темноту, села в машину и тихо спустилась с холма, пробираясь через тусклые звезды. Скалли оглядела кабинет, словно видела его впервые. Скелет плавника синего кита длиной не меньше восьми футов лежал около камина. Заспинная доска с размотанной материей, на каких индейцы носят детей, висела на стене. Скалли стояла напротив дивана, и солнечный свет, как ножом, резал сетчатку глаз, из-за чего головная боль усиливалась с каждой секундой. Она слышала, как Малдер спускается вниз, а через несколько минут увидела его снаружи. Он прошагал через газон и, перескочив через низкую ограду, разбросал ногами по-прежнему раскиданные на дороге камни. На нем были шорты, кроссовки прямо на босую ногу и футболка Уильяма, все утро провалявшаяся на полу в ванной. Он не удосужился даже надеть бандаж на колено. Остановившись, Малдер жестом велел псу вернуться обратно в дом. На мгновение Скалли показалось, что он заметил ее в окне и задержал на ней взгляд. Наклонив голову, Малдер подпрыгивающей походкой двинулся вниз по пыльной дорожке. На секунду увяз в насыпи рыхлого гравия, потоптался на месте, но потом, добравшись до твердого островка каличе [6], снова уверенно двинулся вперед. Белые бабочки взвились в воздух рядом с ним, а потом его скрыла трава, пыль и слезы в ее глазах. Какая-то часть Скалли сейчас ушла вместе с ним туда, вниз по холму, вдыхая горячий, пропеченный солнцем воздух. Рука Уильяма скользнула по дверному косяку. – Где папа? – Пошел на пробежку. – Скалли не обернулась. – Я бы пошел с ним. – Думаю, он хочет побыть один. Упершись коленями в старый диван, она стояла и ждала, когда Уильям оставит ее одну. Много лет назад она частенько сидела на этом самом диване бок о бок с Малдером, постепенно влюбляясь в него. Истончившаяся от старости кожаная обивка блестела, а по углам потрескалась, и внутренности дивана начали вылезать наружу. Скалли подумывала сделать заплатки, но это бы означало признать, что диван стареет. Только когда они вывезли его в Калифорнию, Скалли наконец обнаружила, что якобы черный диван на самом деле темно-зеленого цвета. Разглядеть это в вечном полумраке квартиры Малдера в Александрии не представлялось возможным.***
Малдер вернулся. Опершись руками о раковину на кухне, Скалли приподнялась на цыпочки и, выглянув в окно, увидела его: он сидел снаружи, под деревянной аркой, и постукивал ногой по мраморной плите, служившей им импровизированным уличным столиком. Днем они почти все время проводили там, в этой увитой зеленью беседке, где виноградные листья шуршали от ветерка, а в гуще переплетающихся лоз ухали и квакали гекконы. На скамейке напротив Малдера валялся какой-то мистический роман в мягкой обложке, а на разложенном на полу куске брезента красовались запчасти горного велосипеда, разобранного Уильямом до последнего винтика неделю назад. Скалли наклонилась поближе к окну и одними губами позвала Малдера по имени. Мысок его кроссовка раздраженно покачивался взад-вперед. Он согнул и приподнял одну ногу, и в зеленоватом, как в подводном царстве, дневном свете она увидела влажный блеск его потной кожи и ярко очерченные натруженные мышцы. Но его лицо оставалось скрыто. – Малдер, мне нужно было знать, – настойчиво произнесла она через открытое окно. Он молчал, только продолжал слегка раздраженно покачивать ногой. Скалли провела пальцем по подоконнику, на котором лежал старый ржавый гвоздь, случайно выкопанный кем-то в клумбе, лейкопластырь в целлофановой упаковке, два незрелых помидора и окаменелый трилобит, носящий, как это ни странно, существующий теперь биномен «Парадоксум Малдери». Ее взгляд переместился на его ступни. – Черт возьми, Скалли, – глухо произнес он. – А если бы мы больше не увидели друг друга? – Думаю, мы оба знаем, что этого бы не произошло. Разве не так? – холодно парировала она. Уильям вошел на кухню и потянулся за лежавшей на холодильнике пачкой печенья. Скалли обернулась, и их взгляды пересеклись. – И на что ты смотришь? – спросила она. – Это ты мне скажи, – ответил Уильям, изогнув бровь – точь-в-точь такой же формы, как у Малдера, и мимоходом забросив одно печенье в рот. – Ты так и оставила машину снаружи. Я загнал ее в гараж. – Ладно. Потом поговорим, – сказала Скалли, чувствуя себя слишком изможденной, чтобы ввязываться в еще один спор. Она насыпала льда в стакан и налила газировки поверх хрустящих искрящихся кубиков. – Отнеси, пожалуйста, отцу. Ладно? Уильям взял протянутый стакан, и его теплые пальцы на мгновение задержались поверх ее руки, словно он хотел использовать этот миг, чтобы узнать, что на самом деле творится у нее на душе. – Знаю, ты думаешь, мы не понимаем, каково тебе, – сказал он и засунул сразу два печенья в рот. – Уилл, прошу тебя. Не сейчас, – умоляюще произнесла Скалли. – Но мы тоже здесь, мам, – продолжил он, не обратив внимания на ее просьбу. – Мы прямо здесь, рядом с тобой. Подумай об этом. Скалли горько улыбнулась. О, она думала, и не раз. В этом-то и была проблема. Она молча отвернулась и поднялась наверх. Желание умереть никуда не делось, но сейчас винить за это следовало еще и усталость. «Я хочу сдаться, – подумала она. – Но куда хуже другое: я не могу». Кровать была застелена. В открытом чемодане на стуле лежал путеводитель по Лондону и упаковка витаминов. Набитая кедровой шелухой собачья лежанка пустовала. Скалли зашла в маленькую чистую ванную и, открыв зеркальную дверцу висевшего над раковиной шкафчика, принялась перебирать стоявшие внутри бутылочки и склянки в поисках обезболивающего. Сироп от кашля, крем для рук, шампунь и маска для волос… Вдруг она наткнулась на баночку с рецептом: в ней хранился микрочип, который Малдер выкрал из Пентагона столетие назад – еще тогда, когда они были молодыми и безумными и так отчаянно желали добиться своего. Скалли поднесла оранжевую баночку к глазам и слегка встряхнула. Ее губы непроизвольно изогнулись в ироничной усмешке. Несколько лет назад она удалила чип из шеи, вспомнив о Марджори Баттерс и понадеявшись, что именно эти хитроумно переплетенные проводки и контакты были каким-то образом ответственны за стазис [7], в котором она пребывала. Уильям согласился, что это логичный ход мыслей. Но Малдер запаниковал. Сперва Скалли хотела просто взять и выкинуть эту штуковину, не без злорадства представляя, как инопланетяне судорожно отслеживают перемещения чипа, а потом пытаются откопать его на свалке Пуэнте-Хиллз, но в итоге все же решила, что стоит и дальше держать его при себе. На всякий случай, как сказал Малдер. Несмотря на очевидный факт: если бы «случай» все-таки наступил и болезнь вернулась и стала развиваться положенным природой образом, это не вызвало бы у нее ничего, кроме облегчения. «Давай все же просто деактивируем его», – предложил тогда Малдер. Скалли бросила пулю в баночку с микрочипом и завинтила крышку. Пока она лежала на кровати, уставившись на крохотное слуховое окошко на крыше, паника внутри нее все нарастала и нарастала. Каждый стук сердце болью отдавался в голове. День постепенно клонился к вечеру. Хуже отъезда Уильяма в Оксфорд было только одно – первый, едва уловимый намек на их возможное расставание с Малдером. Она лежала, ощущая, как на дом опускаются сумерки, но вдруг услышала, что по холму с дребезжанием взбирается автомобиль, в котором несложно было узнать старую развалюху Мэттью. Хлопнула дверцы машины, заквакала лягушка, устроившая себе жилище сбоку от дома – у газона, где подтекал шланг. Залаяла собака: это живущие на другой стороне холма соседи, пользовавшиеся той же подъездной дорогой, что они, вернулись домой. Где-то вдалеке с ревом неслись грузовики. Самолет заходил на посадку. К этому моменту проржавевший «Ваккамо» уже приближается к побережью Орегона, на скорости восемь узлов в час направляясь через Панамский канал к месту своей смерти – в порт Браунсвилл, штат Техас. Где-то внизу, в каньоне, все трещала и трещала газонокосилка. Застрекотали цикады. Опоссумы потянулись к жилым домам, надеясь поживиться объедками ужина. Темнота накрыла ее так же быстро, как волна-убийца, одним махом стирающая с лица земли живописный пляж.***
Книги Малдера были его собственными ангелами-разрушителями, но вместе с тем – демиургами, творцами вещественной материи – такой же плотной и осязаемой, как антивещество. Они, словно старатели, дотошно «просеивали» всю его философию, все его идеи, оставляя лишь лучшие из них. Они сражались за свое право вырваться из-под пера своего создателя, а сам создатель только зевал, с нетерпением ожидая, когда муза наконец покинет его и он сможет пойти в постель. Каждая книга отнимала у него частицу его самого, но иного выбора, кроме как продолжать писать, все равно не оставалось. Книги становились его отражением, тенью, рентгеновским снимком его души. Фортуна была благосклонна к Малдеру и не единожды спасала его, но, тем не менее, сам концепт удачи оставался для него загадкой. Ручки дверей поддавались ему в последнюю секунду, смертельные опасности обходили стороной даже тогда, когда он уже был на волосок от гибели, пистолет оказывался у него в руке в самый критический момент, а потом звонил телефон, и, если везение оказывалось особенно крупным, то он слышал в трубке голос Скалли. Сейчас он мог бы коротать остаток своих дней в одиночестве. Но он не был один. После того, как они покинули Секретные материалы, их жизнь стала еще более странной. Несмотря на уход из отдела, казалось, что какие-то неизвестные, не имеющие названия субстанции, источаемые затаившейся в углах того подвального офиса плесени, проникла в их плоть и кровь и навсегда осталась с ними, как дремлющий глубоко внутри организма вирус. Преследовали их, как звук их собственных шагов, эхом отдающийся от стен коридоров. Но ни одна из их странностей не удивляла Уильяма. Родившийся с этим семейным проклятием, он виртуозно умел с ним обращаться. Впрочем, за двадцать лет они и сами освоили немало новых навыков. Этот гнилой заплесневелый лес вырастал из-под земли повсюду, куда бы ни занесла их судьба. Но теперь они научились с легкостью оплетать его деревья красивыми ленточками «нормальности», как уток обвивает нить основы. Мать Уильяма могла не моргнув глазом распотрошить труп, его отец вдохновенно описывал в своих книгах явления с труднопроизносимыми названиями, несмотря на то, что одна возможность существования таких явлений вызывала большие вопросы. А сам Уильям вырос на пляжах Калифорнии, что тоже кое-что значило. Впервые Малдер взялся за перо, пребывая в состоянии духа, бесконечно далеком от того, который требуется, чтобы довести до совершенства каждую мысль и соединить со следующей. Но как знать, вдруг именно этот раз станет последним? Если он больше никогда ничего не напишет? Швырнет клавиатуру об стол с такой силой, что она разлетится на сотни маленьких кусочков? Схватит монитор и, выдрав провода, бросит его в кусты индийского боярышника, растущего вдоль тропинки? Плюнет на результат и позволит этим наполненным паникой минутам «вклиниться» между ним и Скалли, не сможет помешать ей потерять веру и навсегда отвернуться от него? Она и без того постепенно уходит, все больше погружаясь в себя, постепенно отдаляясь, и каждая секунда, которая делает его настоящим, а ее – нет, становится еще одним крохотным препятствием между ними. И так будет продолжаться до тех пор, пока кристальные брызги сомнения, сливаясь друг с другом, капля за каплей, не превратятся в матовое стекло, через которое лишь смутно можно будет разглядеть их жизнь такой, какой он могла бы стать. Малдер заставил себя ни о чем не думать и ничего не делать. Он сидел в своем резном кресле, закинув босую ногу на стол, с открытой книгой на коленях. Но взгляд его был прикован не к странице, а к виноградным листьям на потолке. Не сразу, но он все же полюбил эту просторную комнату, которая, как чаша, наполнялась солнечным светом с раннего утра и удерживала его в себе весь день. Из окна открывался вид на идущие под откос холмы, заросшие жестким ершиком леса, подернутые дымкой от пожаров и пахнущие гарью. Их вершины, сверкающие в лучах солнца, походили на маленькие льдинки, сами по себе плывущие высоко в небе. Кирпичный камин, уютный, как старый фланелевый плед. Обрамляющие его со всех сторон полки из красного дерева, заставленные любимыми книгами и памятными безделушками. Самая дорогая сердцу Малдера вещь в этой комнате, каноэ, когда-нибудь несомненно отправится в Музей антропологии при Калифорнийском университете. Раньше ему нравилось думать о том, что именно в этом музее давным-давно жил Иши [8], но теперь одна мысль о простом, бесхитростном, диком существе, пойманном в ловушку и запертом среди безжизненных реликвий прошлого, была бесконечно, невыносимо гнетущей. После переезда в Калифорнию Малдер рьяно бросился на поиски жилья, отказавшись исключать из своего списка округ Лос-Анджелес лишь на основании его «искусственности». Терять им было нечего, ведь к тому моменту они уже променяли родные дождливые леса и запотевшие окна на фальшивую неувядающую молодость Западного побережья. Зная свое умение легко адаптироваться к новым условиям, он старательно перечитал Буковски и Стейнбека, пытаясь понять, что таилось в сердце этих мест. Еще раз изучил «День саранчи», немного побаловался Бойлом и даже стянул из библиотеки копию «Чудища Хоклайнов». Бротиган помог ему уловить суть всей нелепости западной жизни. Мьюр – ее умиротворенность. [9] Висящая над столом Малдера галерея старого бунтаря обрастала новыми слоями, как склеенное слюной бумажное осиное гнездо. Теперь среди милых его сердцу вырезок из газетных статей и новостных заметок были и семейные фотографии, в основном – Уильяма в разном возрасте. Вот Уильям и Малдер в Мачу-Пичку, вот Уильям на Виноградниках. А вот обрамленный рамкой снимок с его отцом и членами Горнодобывающей компании Страгхолда – фотография, источающая силу и мощь, и в то же время хрупкая, выцветшая. И на ней он тоже видел лицо Уильяма. Тут же красовалось еще одно цветное полароидное фото, которое могло бы сослужить хорошую службу в качестве инструмента для шантажа. Оно попало Малдеру в руки, когда он помогал матери Скалли с переездом, и было настолько уморительно комичным, что даже Скалли с ухмылкой фыркнула, увидев его. Выпускной вечер. Мертвенно бледная шестнадцатилетняя Дана Скалли с ярко-розовым блеском на губах, драпированная муаровой тафтой и вылившая на себя не меньше половины баллончика лака для волос. Собранная, внимательная, она грациозно держит под руку своего явно нервничающего кавалера. Малдер снял с кончика языка шелуху от семечка и щелчком выкинул ее в окно. В нынешней ситуации мысль о беспечной юности этой девушки с ярко-красными, как пожарная машина, волосами не приносила ему никакого успокоения. В последние пятнадцать лет Скалли не фотографировал никто, кроме департамента по регистрации транспортных средств. Из ностальгических чувств он повесил над столом и одну старую, темноватую фотографию из прошлого агентов ФБР Малдера и Скалли. Строгие костюмы, серьезные лица – ни малейшего, даже крохотного намека на возможность совместного будущего. Никаких предвестников того, что они будут, как и все, вести общий счет в банке, выбирать щенка и смотреть телевизор в постели с сопящим между ними приболевшим ребенком. Ему требовалось больше времени. Но время – не раскаленное железо, которому можно придать любую форму. Время приходило и наносило один точный удар, как остро отточенный меч, а потом становилось прошлым. Спальня была налита тяжелым предзакатным светом. Скалли лежала на постели, глядя то на заходящее солнце, то на свисающие с низкого потолка корзинки с травами и турецкий мешочек с солью. Он приложил ладонь к ее голой ступне: они идеально подходили друг к другу по длине. Малдер помнил ее лицо в тот момент, когда они встретились впервые, когда она взяла его руку и сразу разглядела все, что стояло за тем нарочитым пренебрежением, которое он умело оттачивал годами. Помнил боль в ее глазах, когда их возвращенный с таким трудом маленький сын посмотрел на нее без тени узнавания. Помнил те первые лихорадочные ночи, когда он рывком сдирал с ее тела идеально сидящие костюмы и самообладание Скалли исчезало без следа, а лицо неузнаваемо и тогда еще непривычно для него искажалось в судорогах экстаза. Скалли повернула голову, и его взгляд отразился в ее неземных глазах с глубокими черными колодцами зрачков, уходящими куда-то вглубь ее сознания. Он видел, как она быстро сопоставляет выражение его лица с имевшимся у нее в голове каталогом. Скалли лениво откинула одну руку на подушку и, поджав пальцы ног, пощекотала ими его ладонь. – Малдер, – сказала она. Он погладил ее ступню – маленькую, гладкую, с выступающими тонкими костями. Скалли целиком и полностью принадлежала только одному человеку – себе. Ему потребовалось двадцать семь долгих лет, чтобы понять это, хотя он подозревал правду с самого начала. Ведь сам был из той же породы, о чем Скалли не раз ему напоминала. – Чем заняты ребята? – спросила она чуть охрипшим спросонья голосом. Едва слышный влажный звук, с которым приоткрылись ее губы, вернул Малдера к реальности. – Ты не должна сейчас быть в больнице? Она отвела взгляд. – Необязательно. Скалли жадно заглотнула воздух и, поморщившись, села. Ее немного знобило от усталости, но она уже не чувствовала себя вконец обессиленной. Единственными видимыми свидетельствами мучившей ее боли были компресс на затылке и расстеленное по подушке влажное полотенце. – Делают лазанью, – ответил Малдер, отвернувшись в сторону. – Мэттью привез «кувшин вина, и хлеба каравай, и ты в пустыне с песней на устах» [10]. А Уильям готовит. Он спиной ощутил пристальный взгляд Скалли и принялся бесцельно возиться со стоявшими на комоде аптекарскими весами. – И что мне с тобой делать? – тихо спросила она. Все его внимание тотчас снова обратилось к ней. – Ты имеешь в виду, извиниться ли тебе? Или оставить меня в покое? Или вести себя как ни в чем не бывало? Не знаю, Скалли. Что бы ты сделала, если бы я так поступил? – Ты один раз поступил точно так же, – быстро отреагировала она. Малдер вдумчиво кивнул. – Ты назвала меня ублюдком. Дальше этого дело не пошло. – Теперь можешь представить, как себя чувствовала я. Малдер снова кивнул. – Теперь могу. Он выудил немного мелочи из кармана джинсов и кинул ее на весы. – Полагаю, это помогло мне понять, как сильно я завишу от тебя. Если говорить честно, он понял, как сильно зависит от нее, гораздо раньше – в 1997 году, когда она истекала кровью в реанимации. А может, и еще раньше, много раньше. Он понял это и ни черта не сделал. – Ветеринар звонил насчет Тэша. Сказал, что рентген бедра хороший, – скучающим голосом произнес Малдер. – И знаешь, что еще? Никогда не поверишь, но большой кусок торта «Черный лес» из той кондитерской, которую ты так любишь, мистическим образом материализовался в нашем холодильнике. – Может быть, сегодня лучший день моей жизни, – глухо сказала Скалли. – Может быть, – грустно ответил ей Малдер.***
Вечернее небо стремительно окрашивалось всеми оттенками сиреневого. Скалли быстро приняла ванну и, намочив спутанные на затылке волосы, аккуратно расчесала их пальцами. Закончив, она оделась и внимательно оглядела свое отражение в зеркале – удостовериться, что никаких признаков случившегося утром не осталось. Влажные волосы зачесаны назад, свободная рубашка застегнута почти на все пуговицы – до ямочки между ключицами, где покоился золотой крестик, манжеты подвернуты дважды. Все так, как и должно быть. Она чувствовала себя хрупкой и ранимой, словно при болезни. Мигрень высосала из нее все силы, и голова все еще монотонно гудела, как морская ракушка. Сон очистил ее, сделал податливой и немного растерянной. Когда-то давным-давно Малдер нарисовал специальный знак для двери в спальню Уильяма: «Посторонним У.» [11] А чуть позже сменил его на грозный плакат: «Убери этот бардак, или я оповещу соответствующие органы!» Дверь была полуоткрыта, и Скалли поморщилась, увидев лежащую поперек не застеленной кровати гитару. Музыка занимала важную часть в жизни Уильяма и действовала на него странным образом. Сама Скалли никогда не испытывала к этому виду искусства особенно пылких чувств и тем более не была музыкально одарена. Но Малдер утверждал, что у Уильяма врожденный талант и что математическое применение теории музыки благотворно сказывается на его мыслительных способностях. Спустившись вниз по лестнице, она заглянула в гостиную. Арабл Левенталь сидела на диване с «Лос-Анджелес Таймс» в руках. Девушка молча посмотрела на Скалли поверх газеты, и ее рот в форме аккуратной галочки растянулся в сдержанной улыбке. Одноклассница Уильяма, выросшая без отца, она со средней школы стала почти завсегдатаем в их доме. К семье Малдеров ее притягивал их камерный стиль жизнь, бьющая ключом интеллектуальность, дурашливое обаяние Уильяма и, конечно же, сам Малдер. Скалли никогда не могла сообразить, что следует сказать, когда натыкалась на девушку то в одной, то в другой комнате, но проявила к Арабл профессиональный интерес и помогла ей решить проблему с визой, когда та выиграла грант по студенческой программе в Кембридже. И теперь Арабл ехала в Кембридж изучать трилобитов. «О, Кембридж! Я слышал, там ведут прекрасный курс по ископаемым членистоногим», – сказал тогда Малдер. В то лето, когда ей исполнилось шестнадцать, Арабл обнаружила новый вид трилобитов в сланцах Бёрджес. Она нарекла его «Парадоксум Малдери» в качестве подарка Малдеру на день рождения. Что и породило бесконечное множество шуток, основанных на сравнении Малдера с ископаемыми. Около раковины на кухне Скалли столкнулась со своим племянником, который, ухмыляясь, раскинул руки и радостно заключил ее в объятия. Он так и не выпустил из пальцев связку мокрого салата, и капли с него продолжали падать на пол у нее за спиной. – Тетя Дана! Так ты жива! А мне сказали, что ты прикорнула. – Прикорнула? Это не из моего репертуара, – ответила Скалли, выпутываясь из объятий. Но его бьющая ключом жизнерадостность отчасти передалась ей, и она почувствовала себя немного бодрее. Мэттью повернулся к раковине и энергично стряхнул с салата воду. На нем были шорты, которые выглядели так, будто до них добрался сам Поллак [12], выцветшая до состояния бледно-розовой красная футболка и гуарачи [13]. – Мы собираемся садиться за стол. Что будешь пить? Я привез отличного вина, но если хочешь воды, так и скажи. Скалли склонилась над сидевшим за столом Малдером и, обвив его рукой за шею, прошептала: – Я назвала ублюдком Моделла, а не тебя. – Вот оно что, – протянул Малдер. Это признание не только застало его врасплох, но и явно не убедило. Он внимательно оглядел бутылку с соусом, а потом повернул ее к себе, чтобы прочитать надпись на этикетке. – Не могу поверить, что все эти годы ты думал обратное. Малдер нервно пожал плечами. Скалли села рядом и провела тыльной стороной ладони по его щеке, успевшей с утра покрыться щетиной. Уильям молча наблюдал за ними с противоположной стороны стола. – Малдер, – мягко окликнула она. – Да. – Он перевесился через стол и, держа в одной рукой щипцы для салата, ловко подхватил другой сразу несколько ломтиков чесночного хлеба. Спустя мгновенье один из них шлепнулся в тарелку Скалли. Арабл села около Уильяма, ломая пальцами найденную где-то сухую палочку спагетти. Ее волосы, на самом деле не такие уж темные, в этом освещении казались матово-черными, как у гота. Стрижка Арабл чем-то неуловимо походила на прическу Малдера. Волосы Уильяма за последнее время стали ужасно лохматыми, и Скалли ловила себя на том, что то и дело, под любым благовидным предлогом, запускала пальцы в его длинные пряди. Нынешнее лето выдалось у Уильяма немного странным и очень напряженным. В ближайшие семь лет он собирался погрузиться в изучение физики, и теперь выполнял любую задачу, даже самую тривиальную, с таким видом, будто его внимание полностью поглощено каким-то грандиозным замыслом. Уильям поступил в Колледж Иисуса и стал одним из восьми студентов-физиков, принятых на курс в нынешнем году. В глубине души Скалли стыдилась того, какие переживания привнесла в его жизнь в последнюю неделю дома. Настолько, что одна мысль об этом почти полностью отшибла ей аппетит. «Благодарим тебя, милосердный Боже, за пищу, которую ты нам даруешь. Аминь», – оттарабанил Уильям. Конечно, он должен знать. Они оба были учеными, а ученые никогда не скрывают факты. – Твой бокал. Эй! Бокал! – Она очнулась, услышав голос Мэттью. – «Ро-си-нант»… – Арабл, прищурившись, с трудом разобрала надпись на футболке Мэттью, воспользовавшись тем, что тот ненадолго вскочил со своего места. – Нравится? – Эм… Это конь Дон Кихота? – спросила она. – Или пикап Стейнбека [14]? – предположил Малдер, отвлекшись от каких-то своих мыслей. – Вообще-то это название бара. Я придумал для них дизайн, и вот чем они со мной расплатились – отстойной футболкой. Мэттью учился на втором курсе Калифорнийского института искусств и специализировался на графическом дизайне, параллельно успевая на заказ разрисовывать доски для серфинга, готовить в такерии [15] и пережидать, пока закончится срок пребывания родителей на военной базе в Шотландии. Несмотря на такую загруженность, Мэттью никогда не проезжал мимо холма, где стоял их дом. И всякий раз с жаром включался в любое дело, которым они были заняты, будь то покраска утятника или один из тех шумных семейных споров, что неизменно заканчивались консультацией со словарями или научными сайтами. Он привозил своих подружек на баскетбольные матчи Уильяма, помогал Скалли с бумажной работой, участвовал в оформлении обложки второй книги Малдера, брал пса на пляж и играл с ним во фрисби. Тэш всегда возвращался с этих увеселительных прогулок пропахшим кокосами, с обвязанной вокруг шеи банданой и опьяненным от счастья взглядом. – Какое твое самое раннее воспоминание о дедушке? – спросил Мэттью у Скалли. – Когда я была младенцем, мы жили в Нагое, на острове Хонсю. Все клянутся, что я никоим образом не могу это помнить, но я точно помню, как смотрела на него, а он кормил чаек. Ладонь Малдера под столом мягко легла на колено Скалли. Арабл забралась на стул с ногами и, словно зачарованная, уставилась в одну точку, одновременно орудуя вилкой. Но вдруг взвизгнула и, подскочив на месте, кинула что-то в Уильяма. – Придурки! – Отлично, – сказал Уильям, когда они с Мэттью перестали смеяться. – Мы сомневались, что он выживет в духовке после 45 минут 350 градусах [16]. – Кончиками пальцев он поднял в воздух черного пластикового паука и облизал его. – Не могу поверить, что он достался именно ей, – обратился Уильям к Мэттью. – Я сам никак не мог вспомнить, куда мы его положили. – Это же не пищевой пластик, Уильям, – строго сказала Скалли. – Подумай о канцерогенах. – Да, Уильям, подумай. Токсичные пары запеченного пластикового паука, – шутливо отругал кузена Мэтт. – Уже думаю, – кивнул Уильям с полуулыбкой, так напоминающей ухмылку его отца. – Ну, могу заявить, что это лучшая канцерогенная лазанья из всех, что я ел, – заметил Малдер. – Салат будешь, Мэтт? – «Лазанья Арахнида», старый семейный рецепт, – сказал Уильям. Арабл наклонилась к нему и прошептала что-то на ухо. – От гика слышу, – широко улыбаясь, ответил ей Уильям. – А ты… Ты не просто гик. Ты математикоголик, вот ты кто! – Арабл отправила кусок лазаньи в рот и указала на Уильяма вилкой. – А ты трилобитоголик. – Искусствоголик, – сказали они оба Мэттью. Воцарилось задумчивое молчание. – Наукоголик, – вставил Малдер, обращаясь к Скалли. – Инопланетяноголик! – закричал весь стол в полном составе, указывая на Малдера. Арабл хохотала так, что ей пришлось положить голову на сложенные на столе руки. Малдер с довольным видом улыбнулся и сделал глоток вина. – А можно еще раз: кто такой гик? – поинтересовалась Скалли. – Гики ухватывают самую суть вещей. Постигают ее, так сказать, с головы, – с деланной серьезностью объяснил Малдер. – Вот, например, Оззи Озборн гик. [17] А дети его, увы, просто пшик. – Кстати, простите, что я проломила вам стену, Малдер, – хлопая ресницами, пролепетала Арабл. – А, так это была ты! – Она водит как Бэтмен, – заметил Уильям. – Как Круэлла Де Виль [18]. – Собака сидела на дороге. Пришлось вильнуть в последний момент. – А я вот подумал… – сказал Уильям. – Всегда странно звучит, когда нас называют Малдерами, правда? – Арабл подняла взгляд от тарелки, но промолчала. – Да, странно, – согласилась Скалли. – Почему-то я сразу представляю себе дом с кучей Малдеров. – Один Малдер поливает из шланга баскетбольную площадку, другой Малдер открывает банку с собачьей едой… – Один читает информационную рассылку Клуба поклонников Снежного человека, другой спит наверху, – добавила Скалли. – Один сидит в своей берлоге и сочиняет будущий мистический бестселлер, – с удовольствием продолжил Малдер. – Один режется в «Скраббл» с другим, – сказала Арабл, очень любившая составить Малдеру партию в эту игру. – Десять Малдеров наконец-то скосят сорняки у пруда, – втянулась в разговор Скалли. – А еще один помассирует мне спину. – Малдер взглянул на нее с интересом. – Хотите посмотреть, какой у меня получился килим [19]? – спросила Арабл, пока Уильям и Мэтт убирали со стола, и извлекла невесть откуда свернутый рулоном маленький тканый ковер. – Пять месяцев делала. На ручном станке. – О, знаменитый ковер Ар! – воскликнул Уильям. – «Ужасная Карабал-Арабл и Прялка Судьбы». – Заткнись. – Какой он… геометрический, – сказал Малдер, с интересом ощупывая ковер. – Она уже всем связала по свитеру – и не только людям, – усмехнулся Уильям. – Сидит как старушка – вяжет и смотрит телевизор. – Помолчи ты! – шикнула на него Арабл. – Вот тут узор, как у Уильяма Морриса [20]. А для этой части я раздобыла шерсть ламы. – Альпака, – механически поправил Малдер. – Кстати, а в чем разница между ламой и альпака? – задумчиво поинтересовался он, держа на весу тарелку с тортом. На полу, у него в ногах, вертелся пес, и в его взгляде читалась немая мольба: «Ну поделись же со мной наконец!» На правом колене джинсов Малдера была дырка, и Скалли почему-то никак не могла оторвать от нее глаз. – Альпака меньше, и качество их шерсти выше, – сообщил Уильям, обернувшись через плечо и продолжая споласкивать посуду. – Чудесно, Арабл, – сказал Малдер. Если Скалли не ошибалась, то эта ремарка относилась к ковру. А она не ошибалась. Малдер обвешивал стены всеми поделками, которые Уильям таскал из школы: каждый рисунок, каждый гипсовый отпечаток руки, каждый арт-объект в технике макраме непременно превращался в еще одно украшение их дома. – Хотел бы я иметь такой килим в своем кабинете, – добавил Малдер. Арабл выглядела расстроенной. – Я бы с радостью подарила его вам, если бы раньше не пообещала своей маме. – Это в последний раз, – внезапно произнесла Скалли, и все одновременно обернулись к ней. – На следующей неделе Мэтт уже будет в Биг-Суре [21], а потом и мы уедем в Европу. Поэтому сегодня, наверное, последний раз, когда мы едим все вместе за нашим столом. Арабл приуныла еще больше. Она свернула ковер и понуро уселась на свое место. Уильям стучал мыском ботинка по ступне Мэттью. А Малдер, кажется, ничего не услышал. Он глядел в глаза псу и счастливо улыбался.***
Малдер засунул руку в водосток и вытащил похожий на кусок водоросли лист лазаньи из ловушки, в которую тут нечаянно угодил, после чего залил немного моющего средства в слив и оттер мойку из нержавеющей стали грубой губкой. «Ну вот, теперь от хлорки горло будет першить до завтрашнего дня», – с грустью подумал он. Закончив протирать стол и метко зашвырнув тряпку через всю кухню прямо в мойку, Малдер отпил теплого пива из чьей-то бутылки и, скрестив лодыжки, прислонился к барной стойке. Его ноги все еще гудели после слишком интенсивного бега на жаре, а проблемное колено пульсировало назойливой болью. В пустой гостиной работал телевизор. Посудомойка ненадолго замолчала, а потом, отсчитав про себя время, тихо пискнула. Он вздохнул, с наслаждением впитывая этот редкий момент одиночества. Его мысли блуждали, ходили по кругу, а потом устремлялись обратно, к нему самому – к давящему, тяжелому ощущению у него в груди. Ему вдруг показалось, что где-то играет музыка, но это были всего лишь цикады, чей стрекот к вечеру стал громче и отчетливее. Вовсе не Моделл, а дело Китцунегари постоянно докучало ему, свербело где-то на заднем плане. Тот момент, когда Скалли… Малдер зажмурился, отгоняя воспоминания. Прежде чем выйти из дома, он выключил телевизор, где Лиза Симпсон в тридцать третий раз пошла во второй класс начальной школы Спрингфилда. Пару минут Малдер стоял на пороге, похлопывая по косяку и вглядываясь в звезды. А потом вышел наружу. Там была ночь – тихая, темная. Лишь свет фонаря во дворе слегка скользил по каменным плитам, выложенным вдоль стены гаража – там, где Скалли с Уильямом посадили лаванду и космею. Малдер обошел дом, стараясь не наткнуться на тачку и небрежно свернутый садовый шланг. Ребята развалились около бассейна, по очереди отпивая из почти опустевшей бутылки вина. – Черт, федералы! – воскликнул Мэттью. Уильям поднял на Малдера довольный взгляд. Он лежал на теплом кафельном полу, прижавшись к нему щекой. Рядом, скрестив руки на груди, сидела Арабл в черной футболке, накинутой поверх купальника. Малдер достиг того счастливого возраста, когда ему стало решительно все равно, насколько чудаковатым считала его молодежь. Он нравился Скалли, а все остальное не имело значения. Уильям и его друзья были несколько более избирательны. Им крайне быстро приедались пространные лекции Малдера, изобилующие накопленной за его богатую событиями жизнь мудростью. Но при этом они всегда готовы были послушать историю о том, как он сбежал из сибирского лагеря, вооруженный только заточенным столовым ножом. Уильяму нравилось ощупывать бицепсы Малдера, смотреть на шрамы от ранений и пересчитывать отверстия у него в голове. А еще он очень любил байку про Тумса и эскалатор. Свалявшаяся черная шерсть на задней лапе пса была мокрой до самого бедра. – Мэттью пытался затащить его в воду, – объяснил Уильям. – Если твоя мать увидит собачью шерсть в фильтре, у нее будет припадок, – предупредил Малдер, но сам не знал, к чему эти пустые угрозы. Полдюжины собачьих игрушек парили по поверхности бассейна, ускоряясь на узкой полоске с быстрым течением в центре, а листья белой акации крутились в водоворотах по углам. Пес был единственным, кто плавал здесь регулярно – с упрямством, достойным тех, кто составляет список зароков на будущее перед очередным Новым Годом. Ощущение новизны от обладания бассейном быстро рассеялось, хотя, к чести Малдера, не так давно они со Скалли немного пошалили вот здесь, в этом самом месте, пока Уильям занимался дайвингом в лагере. Скалли – оголодавшая, страстная, обнаженная… Ее влажные волосы заправлены за уши, влажная кожа блестит в лунном свете… Малдер откашлялся и, подчинившись внезапному приступу чрезмерного усердия, опустился на колени на краю бассейна и выловил плававший неподалеку бейсбольный мяч. Его кожаная оболочка с одной стороны была прогрызена до самой резиновой сердцевины. Склизкий мяч сразу выскользнул из пальцев и ушел вглубь, но тут же всплыл обратно на поверхность как раз в тот момент, когда Малдер наклонился ближе к воде. Поздно. Мячик, закрученный течением, уже был в самом центре бассейна. Малдер картинно простер руку ему вслед, душераздирающе выкрикнув: – Уилсон! [22] Троица равнодушно наблюдала за ним. Малдер вдруг понял, что своим появлением прервал не то дискуссию, не то мозговой штурм. Мэттью лежал на спине, приподнявшись на локтях, и о чем-то думал. На шее – чокер из ракушек, к губе прилип кретек [23]. Так уж получилось, что Малдер оказался рядом, когда он родился, и теперь с полным правом мог сказать, что знает его всю жизнь. У Мэтта была широкая душа, ясная улыбка и умение легко находить со всеми общий язык, и Малдера радовало, что у двух кузенов сложились такие теплые взаимоотношения. Уильям всегда был больше погружен в себя. Все время придумывал себе необычные занятия: то играл в шахматы по Интернету, то читал иностранные комиксы, то мастерил копье из куска окременелого известняка. Когда он успел превратиться в мужчину, этот юнец со скобками на зубах? Иногда от его улыбки у Малдера щемило сердце. Загадка появления Уильяма на свет так и не перестала его изумлять. И всякий раз он невольно задумывался о том, как много значила бы для них Эмили. Сигарета Мэттью почти наполовину превратилась в пепел. – Дай сюда, – строго сказал Малдер. Он прошлепал голыми ступнями по выложенному кафелем краю бассейна и, отобрав у Мэтта кретек, сделал затяжку – такую долгую, что потрескивание догорающего окурка почти заглушило докучавший ему назойливый стрекот цикад. Малдер поболтал ногами в воде. – Эти сигареты так не курят, – ухмыляясь, произнес Мэттью. – Знаю, – голосом, чуть более хриплым, чем обычно, ответил Малдер. – Это вы, бездельники, написали «Выпуск 2020» на той многоэтажке? – спросил он Уильяма и Арабл, махнув рукой в сторону невидимого в темноте дома. Уильям улыбнулся уголком рта. – Мы не единственные выпустились в этом году, пап. – Боже, – со вздохом сказала Арабл, посмотрев на звезды, – и у кого только находится время на вандализм? Их школа запустила программу для молодежи, в которую входил специальный договор с городскими властями, и часть лета им пришлось провести, выполняя общественно-полезные работы – распрыскивать гербициды на одуванчики, убирать улицы и закрашивать граффити. В конечном итоге они потерпели полное поражение. Победа осталась за смятыми одноразовыми стаканчиками, подгнившим на солнцепеке мусором и шприцами, которые, кажется, заполонили собой весь мир. «Ей будет нелегко в Англии, – подумал Малдер. – Там все совсем по-другому. Например, придется постоянно мерзнуть». Немного взбодрившись, Малдер опустился на корточки и покосился на Уильяма. Их глаза встретились. Он слизал с губ гвоздичное масло, которым была пропитана сигарета, и вложил ее обратно в мокрые пальцы Мэттью. – Если твоя мать учует, я мигом кану в прошлое. – Для нее мы все – прошлое, – тихо произнес Уильям. Цикады прервали свое пение. Малдер посмотрел на сына так, словно кто-то неожиданно ударил его, но ничего не сказал. Только поднялся на ноги и устало поплелся к темному крыльцу.***
С задней стороны дома холм резко уходил вниз, и в нише под навесом как раз хватало места для сломанного мотоблока, стеклопластикового каяка и догнивающей картонной коробки с оставшейся напольной плиткой. И, конечно же, для ребенка, желающего затаиться, чтобы подслушать разговоры родителей. Малдер подозревал, что именно в этом укрытии Уильям впервые услышал о проблеме, которую они обсуждали или, вернее, отказывались обсуждать долгие годы. «Я не хочу об этом говорить. Тут и не о чем говорить!» Так или иначе, но складывалось впечатление, что Уильям был в курсе сложностей Скалли с самого начала. Они с Уильямом никогда не обсуждали это напрямую, но он находил другие способы коммуникации – оставленные на виду раскрытые блокноты, статьи, сами собой появляющиеся на столе Малдера. В начале лета Уильям одолжил у соседа маленький трактор-газонокосилку и на заросшем склоне холма, чуть ниже их дома, аккуратно вырезал по траве спираль Фибоначчи, подчеркнув ее идеальный геометрический изгиб колышками и веревками. Вскарабкавшись на небольшую вершину около дома, Малдер отчетливо разглядел бледные просеки на земле. Но понял замысел Уильяма только тогда, когда кто-то из соседей увидел в них сходство с кругами на полях инопланетного происхождения и на место событий вылетел вертолет от местной телекомпании. И тогда Малдер увидел ее сверху в вечернем выпуске новостей – огромную, во весь холм, улитку, закрученный вовнутрь завиток, и тропинку, прорезавшую ее ровно посередине. Словно лабиринт, словно символ вечности. Словно огнестрельное ранение в голову и последовавшее за ним воскрешение. Следующий день Малдер провел в библиотеке Калифорнийского университета Лос-Анджелеса. В сакральной геометрии золотое сечение считалось дверью между духовным и материальным миром. Аристотель называл его срединным путем меж двух крайностей. Спираль бесконечно закручивалась внутрь себя, в конечном итоге прорываясь в другое измерение. Непокорная, неудержимая спираль Фибоначчи. – Это универсальный символ любви, – сказала, возникнув словно из ниоткуда, Скалли, когда они пили в беседке чай. Уильям недовольно застонал. – Эй, не возмущайся, пока сам не попробовал, – улыбнулся Малдер. Через несколько дней они со Скалли заметили в завитке спирали гремучую змею и убили ее, а ребята вместе с псом испуганно забрались на скамейку. Она неожиданно появилась в мокрой куче скошенной травы. Скалли хладнокровно придавила ее к земле палкой, а Малдер одним резким движением лопаты отрубил треугольную голову. Чесночный змеиный запах поднялся в воздух, и ее тело резко дернулось в предсмертной агонии и свернулось кольцом. Малдер посмотрел на оставшуюся такой же невозмутимой Скалли. Казалось, у нее никогда не ускорялся пульс. Страх был ей неведом – покинул ее навсегда, забрав с собой часть души. Малдер постучал лопатой об землю, счистив с нее останки змеи.***
Грудь сдавливало, словно обручем. Он выдохся только от того, что поднялся по ступенькам через газон. Она вернулась – та звенящая паника, злость на что-то, чему он не мог противостоять и с чем не мог не то что бороться, но даже назвать.. Вернулась и растерянность из-за того, что именно Уильям в конце концов станет тем, кто будет рано или поздно вынужден иметь дело с этой проблемой. Его охватывала злость на Скалли – за то, что она была такой совершенной, такой ледяной. Женщина, которую невозможно любить так, как любят друг друга нормальные люди – идя по жизни вместе, вместе погружаясь в спокойный комфорт среднего возраста, вместе преодолевая то, что преподносит им судьба. Настоящая, живая, полная жизни Скалли, которую он потерял и которая сменилась другой Скалли – испуганной, запертой в ловушке, выбравшей путь труса, неспособной признать последствия своих решений для всех остальных. Малдер боялся, что его сердце разобьется на части, когда Уильям уедет. Уильям – он и Скалли в одном флаконе – ум и сердце. Уильям, за которого ему придется переживать вдвое сильнее, когда он окажется в другом мире и начнет делать все те глупости, которые обычно делают дети. Он боялся, что сам подвел свою семью. Потому что в итоге оказалось, что он не такой уж умный и проницательный. По крайней мере, в те моменты, когда это действительно имеет значение. Малдер направился к сверкающей в звездном свете дорожке, прямо через доходившие ему до коленей заросли лаванды, когда краем глаза увидел чье-то серебристое влажное плечо. Он прошлепал босыми ногами по теплым каменным плитам и, машинально обхватив лицо Уильяма руками, поцеловал в шелковистую макушку, находившуюся уже примерно на высоте его собственной головы. Медно-каштановые волосы Уильяма пахли памятью, солнцем, томатным соусом, и в этом аромате читалась базовая, фундаментальная нота, врезавшаяся в память Малдера еще со времен пляжей его собственной юности – запах просоленных, прогретых солнцем скал, всякий раз заставлявший его мертвой петлей возвращаться в прошлое. – Все нормально, – сказал Малдер, сглотнув подступивший к горлу ком. Вода с мокрых плавок намочила его джинсы, но в этот момент, прижимая к себе сына, он совсем не чувствовал дискомфорта. Мир вдруг сжался до этого мгновения вместе с тем, что пугало его больше всего, – этими раскиданными тут и там, прячущимися повсюду кусочками вечности. Даже здесь, прямо рядом с ним, – бессмертная медуза Turritopsis nutricula, неразлагаемый пластик, висмут-209 [24]. Атомы-очевидцы Большого взрыва, которые все еще остаются здесь, свободно паря вокруг, и живут своей жизнью, такой же краткотечной, как у растений, людей и дорожных знаков. В мире есть бессмертные вещи – философский камень, Святой Грааль, нейрокомпьютерный интерфейс. В искусстве есть бессмертные люди – Геракл, Носферату, Фредди Крюгер, Сатана. Уильям крепче прижался к нему. – Что-то случилось? – спросил он, уткнувшись в футболку Малдера. – Просто иногда на меня наваливается все сразу. – Малдер попытался одновременно ответить и избежать ответа. – На меня тоже. – Лоб Уильяма слегка подтолкнул его в плечо. – У меня была сестра, – вдруг сказал Малдер, отчаянно пытаясь разглядеть звезды в тусклой, затянутой дымкой бездне неба. – Я все еще скучаю по ней. – Его ладонь лежала на затылке Уильяма, и он почувствовал, как тот кивнул. – Иногда мне кажется, что моя жизнь остановилась в тот момент, когда она пропала. А потом началась заново, когда я встретил Скалли. Но иногда мне кажется, что она так и не началась, – признался Малдер. – А потом появился ты. Но ты не она, ты не Саманта. И я до сих пор не могу до конца смириться с тем, что больше никогда ее не увижу. – Что случилось, пап? – раздался тихий голос Уильяма, и Малдер понимал, что он спрашивал не о прошлом. Уильям моргнул, и на мгновение проскользнувший по его глазам луч подсветил влажный полумесяц радужек. Порыв ветра ворвался на террасу, и от этого прохладного прикосновения кожа Уильяма под его рукой покрылась мурашками. Их сын родился с особой, тонко настроенной интуицией и сейчас как никогда остро ощущал, что что-то не так. – Это случилось, да? – спросил Уильям.***
Малдер стоял на кухне и пристально смотрел на пса, отвечавшего ему таким же неотрывным взглядом. Снаружи донесся звук работающего двигателя, а потом машина, тихо шурша колесами по гравию, выкатилась с дорожки. Собачья миска была наполнена с верхом. На кухне – чистота, стол вымыт и протерт. Простая функциональность их жизни иногда казалась ему невероятной. Сегодняшний день вместил в себя столько обыкновенного и столько нерационального, что Малдер в какой-то момент перестал отличать одно от другого и с трудом удерживал в голове разрозненные части реальности. Пес мирно задремал у двери. Уильям, немного покидав мячик в кольцо, загрузил посудомойку. А его мать приставила пистолет к голове и нажала на спусковой крючок. «Вы можете хоть на секунду перестать?» – спросил однажды Уильям, когда ему было лет одиннадцать. Тогда не в первый, но и не в последний раз Малдер просто вышел из комнаты вместо того, чтобы продолжить спор. Скалли считала, что его неспособность обсуждать проблемы наносила больше вреда, чем нанесло бы само обсуждение. Малдер же считал, что эта так называемая «неспособность» – всего лишь обычный недостаток, какие есть у каждого. И не то чтобы Скалли сама так уж хорошо умела вести тяжелые разговоры. В тот год Уильям начал читать Эйнштейна. В тот год он стал физиком по призванию. Было больно наблюдать, как Уильям с головой окунается в решение любой головоломки, словно в этом и состояло его предназначение. «Он превращается в тебя», – сказала однажды Скалли, и ее слова не прозвучали как комплимент. Малдер положил руку на поручень и, борясь с накатившей слабостью, медленно поднялся по лестнице. Старый пес покорно тащился за ним. В дверях спальни он остановился, с облегчением привалившись к косяку. Уильям лежал рядом со Скалли на постели, сжимая ее руку. И смотрел на пальцы матери тем же задумчивым, медитативным взглядом, каким обычно смотрел на костер на пляже. Скалли повернулась к Малдеру. Их глаза встретились. И он вдруг понял, что стал лишним, что его уже исключили из одной из составляющих «проблемы». Из той, что звалась «научной частью» и была подвластна только этим двоим. Проблема метафизики превратилась в проблему физики. Старый пес подошел к кровати и положил голову на матрас со стороны Скалли, ожидая, когда хозяйка обратит на него внимание, одними лишь глазами передавая ей всю любовь, на какую был способен. Малдер скорее почувствовал, чем услышал, что обсуждение возобновилось, как только он развернулся и направился к лестнице. Примечания (начало): [1] Санта-Ана – сильные ветры в Южной Калифорнии, как правило, приносящие с собой периоды жаркой и сухой погоды и способствующие обширным лесным пожарам. [2] Кликитаты – индейское племя, проживающее на северо-западном побережье США. [3] «Fortean Times» - британский журнал, специализирующийся на необъяснимых явлениях. [4] Strand – знаменитый независимый книжный магазин в Нью-Йорке. [5] Карлос Кастанеда – американский писатель-мистик. Карл Густав Юнг – психиатр и писатель. Джон Вуд Кэмпбелл – писатель-фантаст. Георгий Гурджиев – российский мистик и писатель. [6] Каличе – горная порода, распространенная в засушливых районах. [7] Стазис – «пауза» в физиологических процессах в организме человека (термин из фантастики). [8] Иши - индеец, который считается последним известным представителем племени яхи. В 1911 года был задержан, а позднее вызволен из заключения антропологом Томасом Уотерменом. Вместе с ним Иши уехал в Музей антропологии при Калифорнийском университете в Сан-Франциско, где и прожил до своей смерти от туберкулёза в 1916 году. [9] Чарльз Буковски – американский писатель-реалист. Джон Стейнбек – американский прозаик. «День саранчи» - роман Натаниэла Уэста. Том Корагессан Бойл – американский писатель. «Чудище Хоклайнов» - роман Ричарда Бротигана. Джон Мьюр – американский писатель и естествоиспытатель. Всех этих писателей объединяет интерес к Калифорнии. [10] Цитата из рубаи Омара Хайяма в переводе Эдварда Фицджеральда, в свою очередь переведенного О.Б. Румером на русский язык. [11] Отсылка к Пятачку из «Винни-Пуха», у которого на двери тоже висел знак Trespassers W. – намек на Trespassers will be shot («В нарушителей будут стрелять») или к имени William, т.к. так звали дедушку Пятачка. Переводчик слегка видоизменил оригинал, чтобы сохранить ссылку на имя Уильяма. Можно расшифровать как «Посторонним: Уходите!» :)