Маски

«Пожалуйста, будь так добр, сделай себе большое одолжение: очнись уже и прекрати на него пялиться, будто он — Ракель Уэлч!» Адресовав это мысленное наставление самому себе, Эдди Блейк, для верности, подкрепляет его еще парой словечек поубедительнее. Но уже понимает, что все бессмысленно. Нет, не то чтобы он всерьез опасался, что произойдет страшное и сиськи Ракель Уэлч перестанут ему нравиться, как раньше. Ракель Уэлч — по-прежнему необыкновенно красивая женщина; но проблема в том, что сейчас в постели с ним — Адриан Вейдт; а он — необыкновенно красивый мужчина. А из-за этой его красоты Эдди попеременно чувствует себя то так, будто умер и попал в рай, то так, будто заключил пари на свою бессмертную душу (если на минуту предположить, что у Эдди есть бессмертная душа) и теперь стремительно его проигрывает, и уже приготовился гореть в аду до скончания века. Будь оно все неладно, — думает Эдди. А тем временем четырем его пальцам очень хорошо покоиться за ухом Адриана, в его теплых волосах, а пятому — поглаживать его скулу. Причем Эдди готов опять-таки поставить свою бессмертную душу на то, что многие бы желали оказаться на его месте. Многие мужчины; а Адриан, по-видимому, всю жизнь предпочитает мужчин. Эдди — не специалист, видит бог, в мужской красоте — буквально вопреки самому себе смотрит на Адриана (как выразился бы, наверное, сам Адриан) все равно как на произведение искусства. И сейчас он глядит, довольно незамысловато любуясь тем, для чего вряд ли бы нашел слова, чтобы с ходу суметь внятно выразить. А у лица Адриана действительно есть изящество, тонкость и чистота линий, которые делают его почти нежным — и вместе с тем это холодная и строгая красота. Оттенок его золотистых волос еще не так давно мог бы навести того же Эдди на издевательскую мысль, что не иначе как он их красит — вот только теперь подобных мыслей у Эдди совсем не осталось. Зато Эдди как-то невольно думает, что у Адриана голова, шея, плечи и вообще все тело настолько скульптурных очертаний, что в тех ночных клубах, в которые он наверняка как ходил, так и ходит, буквально каждый старый педераст, что его видит, немедленно готов за ним бежать с дымящимся концом. Эта мысль задумывается Эдди как смешная, и все же почему-то ему не делается смешно. И правда, что смешного в том, чтобы прикидывать, с кем мог до тебя трахаться человек, с которым ты спишь, что именно он мог искать, и от кого мог надеяться это получить. В особенности если ты сам до сих пор иногда задаешься вопросом, что такой, как он мог забыть в одной постели с таким, как ты. И пока Эдди размышляет обо всем этом, Адриан говорит — своим негромким отчетливым голосом, который сейчас звучит приглушенно, и даже мягко, но и не более. По его интонациям даже сложно сказать, обращается ли Адриан к любовнику, или больше разговаривает с самим собой. — ...Если подумать, то глупо говорить «меньшинства», так, как будто это делает незначительным само явление: во-первых, нас вовсе не так уж мало, особенно в мегаполисах вроде Нью-Йорка. А во-вторых, конечно, сейчас найдется масса людей, которые ни за что в это не поверят, но однажды меньшинство может оказаться — и наверняка окажется — гораздо важнее большинства. «Первый станет последним» — как поет Боб Дилан... На самом же деле однажды именно поддержка меньшинств, которые еще сравнительно недавно были изгоями, станет для политиков определяющей, и позволит тому, кто ее получит, оказаться на важнейший шаг впереди... — ...Странно, но на защитников закона зачастую смотрели как на маргиналов. Достаточно посмотреть на историю вигилантов. Какую, в сущности, неоднозначную позицию они занимали в обществе; кто были эти люди... — И кто они есть, — вставляет Эдди. — Да, — отзывается Адриан рассеянно, и тут же продолжает свою мысль. — На самом деле пик общественного доверия к вигилантам приходится на период после появления Доктора Манхэттена. («Да ну?» — усмехается Эдди; однако на сей раз молчит.) — ...И вот, именно когда все еще решалось, кем для всех нас станет Манхэттен, именно когда его сверхчеловеческие силы уже были очевидны, но еще не были по-настоящему широко известны, — тогда я понял: сейчас или никогда. Либо я смогу уговорить его присоединиться к нашей группе вигилантов, к «Хранителям», — и тогда она действительно будет иметь право на существование; либо, без него, мы сможем в самом лучшем случае стать кем-то вроде подражателей. И при таком повороте событий будущее нас ждет довольно бесславное. — Да с чего это, малыш? Я — самый настоящий оригинал, — не упускает случая ввернуть Эдди (при этом чувствуя себя реликтом сороковых, живым памятником давно ушедшим в прошлое «Минитменам»); но Адриан, словно не услышав, уже продолжает рассуждать о своем. — ...Должен сказать, я до сих пор очень мало понимаю Роршаха. Пожалуй, я даже меньше, чем кого бы то ни было понимаю его. Но я не сомневаюсь, он единственный по-прежнему был бы в полном смысле вигилантом, и никогда бы не остановился, даже если бы рядом с ним не осталось никого из нас... Редко можно встретить такого одиночку, как он. Но в то же время ему чрезвычайно важно и быть частью чего-то целого, какой-то системы, даже импровизированной... Возможно, ему это даже важнее, чем кому-либо из нас. — Поверь мне, из старины Роршаха вышел бы преотвратный полицейский, — со знанием дела говорит Эдди. — Я еще не видел никого, кто бы до такой степени не выносил и отвергал систему, и при этом до такой степени бы желал в нее входить хоть каким-нибудь образом, — задумчиво говорит Адриан. — И здесь же встает вопрос его отношения ко мне. — К тебе? — Да, ко мне. Подумай. Роршах ненавидит привилегированный класс. А в его глазах я должен быть просто воплощением этого класса. Со всеми его... манерами, с его превосходством, с привычками, которых Роршах не понимает, влиянием, которого он не признает. Но... Когда я впервые связался с ним, и когда мы впервые встретились, он еще не мог знать, кто я. Но теперь-то он давно уже сложил два и два, в этом я уверен. И еще я уверен, что он должен бы презирать меня и уходить от любого соприкосновения со мной, не доверять никаким моим инициативам... Но это ведь не так? — Эдди кажется, что последняя фраза звучит скорее как вопросительная, хотя и задумывалась как утверждение. А кроме того, в этот раз Адриан явно ждет его ответа. — Конечно, не так, — говорит Эдди, выдержав разумную паузу. На самом деле он понятия не имеет, что творится в голове у Роршаха, или что может выражать постоянно скрытое под маской с движущимися пятнами лицо. Но он точно знает одно: уловив хотя бы малейший намек на то, что Роршах может его ненавидеть, Адриан сам мгновенно возненавидит Роршаха. И еще Эдди нутром чует, что Адриана нужно отвлечь. — «Роршах», «Доктор Манхэттен», «Ночная Сова», «Шелковый Призрак», «Озимандиас», «Комедиант»... Да уж, что ни говори, мы то еще сборище. — Что ты имеешь в виду? — Ну... Ты ведь наверняка, как и все, задумывался, с чего это вообще мы, копы, тогда впервые нацепили на себя эти проклятые маски. Что нами двигало? — Желание получить анонимность, конечно? Как и в случае с преступниками... — Да, и это тоже, но не совсем. Вернее, сама идея была в этом, но и охотников носить на голове мешок с прорезями было немного, а точнее, всего один. А без такого мешка в переодевании всегда было мало смысла. Что, разве из-за того, что я надел маску, ты не можешь понять, что перед тобой Эдди? — Я знаю, что ты — Эдди, — на секунду задумавшись, говорит Адриан. — А если бы не знал — то полез бы выяснять?.. — Мне кажется, я понимаю, к чему ты клонишь. — Наши маски и костюмы просто были нашим способом сказать всем и каждому: «Не лезьте не в свое чертово дело. А если вы и правда хотите правосудия — просто дайте нам его творить». И это помогало — даже чертовски помогало... И когда мы действительно хотели избавиться от какого-нибудь плохого парня, избавиться наверняка, с гарантией в сто процентов — мы уже не надевали полицейскую форму. Для этого у нас теперь были костюмы. И вот тогда-то все понимали, что все обстоит по-настоящему серьезно, и нам никто не мешал. Ни другие полицейские, ни обыватели... ни судьи. А на какое-то время не быть Эдди Блейком, а быть кем-то другим... — Комедиантом, — тихо произносит Адриан. — ...Это было что-то вроде приятного побочного эффекта. — Я бы не отказался от такого же «эффекта». Иногда я завидую тебе... — Почему? — Для тебя все проще. Понимаешь... Комедиант в тебе на какое-то время замещает Блейка — лишь в какой-то степени, не спорю, но мы же не просто так используем термин «альтер эго»? Я не буду говорить о том, что означает такое «раздвоение» в правовом смысле, сейчас это было бы неуместно, но самое главное здесь то, что ты нашел баланс. — Я массу раз слышал от разных людей, что все это, то, что ты зовешь «альтер эго» — всего лишь способ выпустить пар... — И? — Херня. Они не знают. — Возможно. Но я предполагаю, ты все же нашел способ провести некую границу — по одну ее сторону ты Комедиант, а по другую — Эдвард Блейк; граница может быть очень тонкой, иногда почти несуществующей, но она что-то значит для тебя. Наш разум изобретает множество запасных предохранителей и безопасных пространств... в большинстве случаев. Я же постоянно ощущаю, что мне некуда отступать. Я попытался в очередной раз, когда создал Озимандиаса, но он не оправдал моих надежд, только забрал силы. Дело том, что он и я — одно лицо, хотя в его образе я часто мыслю как-то прямолинейнее... бескомпромисснее... чем обычно. И потом эти мысли остаются со мной. Я не могу ни расслабиться, ни отвлечься, меня частенько носит по замкнутому кругу, когда я думаю про разные... мрачные вещи. Наверное, проблема в том, что мой мозг просто не умеет отдыхать. Меня то и дело спрашивают, каково это — быть самым умным в мире. Если говорить вполне честно, то я бы сказал — здорово, но... бывает очень утомительно. Слишком... Иногда мой собственный разум пугает меня. Эдди выслушивает до конца с серьезным и внимательным видом (когда надо, Эдди умеет заткнуться и внимательно слушать), но, как только Адриан замолкает, на его лице появляется ухмылка. — Ну, если тебе хочется разнообразия, просто почаще смотри на меня. У меня с моим разумом бывает только одна проблема — когда меня спрашивают, чем я думал. — И что ты обычно отвечаешь? — совершенно невозмутимо интересуется Адриан. — Советую всем умникам пойти и заняться тем, чем там они обычно занимаются сами с собой, когда делать нечего и в штанах свербит. Поздравляю, ты докатился, — думает Эдди; жалеешь его нежный слух, что такими темпами будет дальше? Адриан слегка улыбается — точно так же, как иногда улыбается грубоватым шуткам Эдди, как будто признавая больше неплохую попытку его рассмешить, чем сам юмор. И в этой его улыбке и в его глазах есть что-то неуловимо странное, что-то как бы слегка отсутствующее, что-то, что отчасти тревожит Эдди где-то в глубине души тем сильнее, чем больше он старается себе в этом не признаваться. Еще Эдди знает, что в основном люди незамысловаты, но изредка встречаются те, кто по тем или иным причинам посложнее, чем большинство, и Адриан — именно такой. Известно ему про подобных людей и то, что они могут быть довольно опасны, и от некоторых из них лучше всего держаться подальше. Но, во всяком случае, в эту минуту он может сказать что-нибудь вроде: «Думаю, у меня есть один хороший способ тебя отвлечь от всех твоих мыслей», — и после этого смотреть, как на лице Адриана (когда он смотрит на него снизу вверх и протягивает руки, привлекая его к себе) пропадает тот оттенок выражения, от которого ему иногда — только иногда — бывает слегка не по себе, и появляются вполне обычные и понятные нетерпение, предвкушение, и даже что-то, похожее на нежность, — возможно, наверное. Потому что, черт побери, он все же вовсе не случайно оказался здесь, они проводят вместе уже не первую ночь, и наверняка не последнюю, и сейчас Адриан нуждается именно в нем, хотя Эдди и не вполне способен это объяснить. И потом он может (под его стоны) шептать ему на ухо все, что взбредет в голову, нести любую чушь, даже про его проклятую красоту, безудержно поминая при этом и бога, и черта, — пока трахает Адриана так, как ему нравится, а Адриан любит трахаться, будто это последний раз — то ли его, то ли их, Эдди не удается понять. Может быть, вся их с Адрианом почти невозможная и какая-то явно обреченная (Эдди, который не ходил в колледж, и читал большую часть жизни в основном «Нью-Йорк газетт», не знает, что ему подсказывает такие слова) связь по сути и окажется очень затянутым прощанием. Но прощание — это еще не конец света; поэтому Эдди полагает, что надежда у них есть.