Афоня, хоть и до мелочей знал, отчего так поступает, не мог сказать, отчего собственное своеволие, покуда он все делает наперекор желаниям отца, ему доставляет такое удовольствие, какого не доставляло даже в юношеские и отроческие годы. Отец, Иван Андреевич, говорил, что ему, Афоне, как князю природному, соромно с Басмановым даже за один стол садиться, — а Афоня сел не задумываясь, и было это только началом.

Была у Федьки тайна, тайна великая, что он от всего белого света хранил, как только мог, а сам порой думал: не согнусь ли под таким грузом? ...Не знал, что будет — в свои-то четырнадцать лет — думать мучительно, сомневаться, взвешивать, все равно что ногу над трясиной заносить: не открыться ли отцу? И не ошибется ли он, понадеявшись, что есть нечто в отце, в его уме и опыте, такое, отчего, пожалуй, лишь он один его, Федьку, и может принять таким, какой он есть?..

Хватка цепкая, цепь крепкая, — не разорвать и не вырваться... Не то чтобы он этого хотел. И однако иной раз гадал, не ворожил ли когда-нибудь Федька, сидя на берегу речном; и не пускал ли по воде венок из любимой своей тирлич-травы — цветов темных, ночных, густо-синих, — чтобы разглядеть в его середине облик самого государя... Венки по воде, впрочем, в ночь на Ивана Купалу только девицы пускают. Но разве не бывал с ним Федька словно девица?

Иногда Иван (как и Алексей Данилыч) невольно замечал в его повадках что-то неуловимо странное. То ли из-за скрытой его леворукости, то ли по другой какой причине, но порой казалось, будто что-то в Федьке было словно не на своем месте. Не как у людей.