War and Love

      Настал конец золотого века — так теперь говорили во всех Девяти Мирах. Предшествующее предчувствие катастрофы, досадное и незыблемое, зародилось веками прежде, и долгожданно грянувшая война богов неба и богов земли, Асгарда и Ванахейма, развенчала общую иллюзию покоя и гармонии. Алчная, захватническая, жертвенная, она закончилась так же нелепо, как и началась: враждующие миры, жаждущие власти и богатства, устали от бездумных распрей своих народов, и был объявлен мир. Десять обрядовых дней спустя царская карета асов ехала мимо полуразрушенных домов, храмов, площадей, по которым давеча еще гордо и надменно вышагивали асы, на правах дорогих гостей, а столица царства Плодородия встречала их триумфальными венками, гирляндами цветов и сомнительной шумовой завесой — гулом ванов, но гулом не приветственным и радушным, а гулом презрительным. Никакие доводы, законы и наказы Ньёрда своим подданным не могли затушить ванскую ненависть к недавним недругам и сегодняшним «соратникам», равно как и никакие дипломатические жесты и ответные дружественные проявления Одина не могли убедить асгардцев в искренности порывов их властителя. И этот ростральный приезд царской семьи асов в Ванахеймский дворец, и торжественные залпы пушек с его стен были такими же показными и лживыми, как это мирное соглашение — хрупкое, вязкое, оставляющее тревожное ощущение небезопасности.       Это было мерзко и до одури лицемерно. Даже заядлому лгуну и обманщику вся эта фальшь обрыдла до изнемогания. Впрочем, не ему одному: в миг семейного невольного уединения каждый наслаждался последними минутами, когда эмоции находили выход. Царица, непривычно бледная и подавленная, сидела подле супруга, глубоко откинувшись на спинку кареты, прячась от чужого пристального взгляда с улицы, Всеотец, изредка поигрывая пальцами на рукояти Гунгнира, смотрел вниз тяжелым, грузным взором, и на лице его запечатлелось выражение той старческой мудрости, всеведения и даже некоторой уязвленности, какое часто отражалось на лике Бёрсона в минуты усталости. Старший принц, никогда не скупившийся на проявление своих чувств и не имевший склонностей брата к скрытности и осторожности, единственный проявлял признаки свойственной ему энергичности: придерживая одной рукой шторку кареты, он любопытствующе взирал через окошко на собравшиеся толпы ванов. А рядом, по обыкновению незаметно и пронырливо пристроившись за плечом у Громовержца и устремив сардонические прищуренные глаза на чужой народ, примостился трикстер — еще более задумчивый и неожиданно менее ядовитый, чем всегда.              Карета затормозила у дворца Ванахеймского правителя, и парадная гвардия ванов, гулко стукнув копьями по земле, обступила экипаж почтительным каре. Слуги с напыщенной учтивостью отворили дверцы экипажа, и, держась за протянутые ладони, по ступенькам мягко и грациозно спустилась Фригга, мгновенно преображаясь: светлая и неподдельная улыбка, источающая то тепло, за которое так любили царицу в Асгарде, оживила ее доселе изможденный лик. Опираясь на Гунгнир, вслед за женой к выстроившейся гвардии вышел Один; ловко, быстро, но изящно на землю сошел Локи, заняв место за отцом, и последним, окинув худых и стройных ванахеймских солдат хмурым, неодобрительным взглядом, спустился Тор, тут же остановившись рядом с магом. Вынужденно облаченная в праздничные золотые наряды царская фамилия несколько насторожено замерла перед ступенями дворца, по которым уже мгновение спустя, развеивая смятение гостей, к ним любезно спускался с доброжелательной улыбкой на загорелом лице Ньёрд с супругой Нертус — такой же, как и все ваны, цветущей, но ныне примечательно встревоженной хорошенькой женщиной с золотыми кудрями до пояса. В наставшей тишине, нарушаемой лишь ритмичным шагом ванахеймского царя по ступеням, принцы Асгарда испытующе наблюдали за действиями владык двух миров: как Ньёрд, на последних ступенях гостеприимно раскидывающий руки, приближается к Одину, а тот делает взаимные шаги к нему навстречу, оказываясь затем в таких же блезирных и обязательных, как и заключенный мир и все составляющие и укрепляющие его меры, объятьях. В прежней некомфортной тишине прозвучал глухой стук, с которым Ньёрд, отыгрывающий свою роль явно куда лучше, чем Один, по-приятельски похлопал союзника по спине. Затем, отстранившись, ван перевел лучистый взгляд на Фригг и приблизился к ней, чтобы галантно приложиться губами к руке богини, а ас в свою очередь прошествовал к Нертус, склонившись к ее кисти. Отлаженный и отработанный обряд приема гостей завершился крепким рукопожатием Ньёрда с асгардскими принцами.       — Прошу вас, мои дорогие гости, — прозвучало после, и так же организованно компания сгруппировалась, образовав колонны из двух человек: цари, царицы и царевичи, которые часто и прытко обменивались короткими взорами, встали плечом к плечу.       Фригг рассказывала раньше, что еще когда Тор и Локи были маленькими, еще в те далекие довоенные времена, когда миры существовали в согласии, они бывали в гостях в Ванахейме. Бог Коварства смутно помнил тот день визита: он помнил роскошные залы, гостей, прохладу свежего и насыщенного превосходными ароматами природы ветра залы. И лишь сейчас, осматривая убранства дворца новым, взрослым и предвзятым взглядом, замечал вычурный помпез ванов, достаточно красноречиво говорящий о их страсти к шику, золоту, богатству — такой же страсти, какой тяготели асы. Она и привела два мира к войне, где каждый хотел отхватить толику богатства, территории и власти у другого. В этом асы и ваны не уступали друг другу: одинаково гордые и упертые, они так и не сумели в итоге перебороть друг друга и приняли путь компромисса. Заключили мир, договор о взаимопомощи, условились об обмене заложниками, и в довершение Ньёрд демонстративно пригласил былых врагов к себе на несколько дней. Ведя их по широкому парадному холлу с уверенностью и завуалированным выражением пренебрежения на хитроватом лице, он являл собой вид человека, точно знающего, на что он идет и что делает. С тем же уверенным видом он приветливо обратился к Одину:       — Я определился с моим выбором, Всеотец. Я могу назвать имена тех, кто отправиться в Асгард.       — И кто же?       — Фрейя и Фрейр, боги плодородия, достойнейшие из ванов, что войдут в пантеон Вашего мира.       Асгардские царевичи поневоле остановились. Недоуменно переглянувшись, подумав об одном и том же, они перевели затем взоры на ванахеймскую царицу, эту милую женщину, веселую и прекрасную, сейчас стоящую подле Фригг, ссутулившись и понуро повесив голову; на родительницу, у которой намеревались отобрать детей.       Отослать собственных детей… Какая жестокость, какой сильный и самоотверженный поступок, достойный и уважения, и порицания. Локи ближе было второе: он брезгливо сверлил беспечного и спокойного вана презрительными изумрудными глазами, единовременно задумываясь украдкой, что почувствовал бы сам, отошли его отец в чужой мир в качестве символа мира, в качестве причины невозможности войны в будущем, в качестве трофея. Жестоко… Деспотичный и тоталитарный Один и тот, казалось, поразился бессердечию своего оппонента. Его серые цвета грозового облака очи фиксировались на непринужденном лице вана, когда спустя нелепую паузу замешательства он ответствовал:       — С своей стороны я готов отправить к Вам Хёнира, моего верного соратника, что участвовал в создании мидгардцев… И Мимира — хранителя истоков мудрости…       Ньёрд, улыбаясь, плавно и низко опустил голову в благодарственном кивке.       — Прекрасно, Всеотец, — произнес он, и было в его словах многое, но точно не заявленное. Голубые глаза царя горели странным предприимчивым огоньком, когда он произнес затем мягко, чеканя, однако, каждое слово: — Однако это не достаточно.       И в эту секунду все, даже нечастная опечаленная Нетрус, разом насторожились. Ньёрд с видом искусного кукловода, к чьим пальцам, словно нити, надежно пришиты людские нервы, повторно изогнул губы в ухмылке, смакуя испуг и недоумение его гостей и жены. Былое мерзкое чувство опасности, шаткости, нестабильности резко обострилось, достигнув апогея своей силы.       — У меня есть еще одно предложение, дабы укрепить союз наших миров, Всеотец, — неторопливо продолжал ванахеймский царь, скользя с былой приветливостью и скрывающейся за ней презрительностью в небесных очах по лицам визитеров. — Брак, — изрек он торжественно.              Локи хорошо запомнился тот тягучий миг, последовавший за этими словами. Запомнились собственные ощущения: ничем, кроме как нехарактерной скованностью позы, этого не выдавая, он весь, каждой, казалось, клеточкой своего тела источал жгучее напряжение. Запомнилась неестественная, какая-та спазматическая, натянутая улыбка отца и неприкрытый, звучный и откровенно тоскливый и унылый громкий вздох нетактичного брата.

~♡~♡~♡~♡~♡~♡~♡~♡~♡~

      Щелчок — и с жалобным свистом в стену полетела ваза; оглушительный, звучащий на высокой ноте дребезг стекла, и то, что мгновение назад причислялось к ванахеймскому искусству вазописи, теперь валялось на полу у входной двери. Не мелочась, вслед за оным сосудом трикстер, отводя душу, запустил напоследок стул, ножка которого с глухим треском надломилась и отлетела в сторону, а сам запрокинул назад темноволосую голову, издав хриплый гортанный рык злобы. Да, это было такое смехотворное ребячество — выплескивать накипевший гнев на бездушных предметах мебели, нещадно громя отведенные ему, опрятные и прибранные покои, за несколько минут превращая их в нечто, отдаленно напоминающее миниатюру на Хельхейм. Но альтернативы не оставалось: такую истую ярость непосильно было подавить в себе, и, когда «приговоренного» принца сослали отдохнуть в покои, родители, должно быть, знали каким хаосом это обернется. Нежные пастельные цвета в убранстве спальни, панорамные окна с приевшимся видом на луга, виноградники, оливковые, апельсиновые, лимонные, эвкалиптовые, мандариновые рощи и сладостное щебетание уникальных ванахеймских певчих птиц, встретившие разгоряченного Лофта на пороге, разом пошатнули, к неожиданности, его душевное равновесие, сломили его хваленную сдержанность, к которой, как ни старался призвать себя маг, он так и не смог воротиться, когда с ожесточением опрокинул ударом ноги ближайший геридон. Его охватила с ужасающей силой маниакальная, навязчивая идея в отместку за то унижение, на которое его обрекли, уничтожить что-то красивое, ванахеймское, вражеское. И вот теперь, спустя длительные и всецело завлекающие минуты изматывающей битвы с каждым попадающимся под руку предметом мебели, он с удовлетворением оглядывал помещение с содранными занавесками, вуалью перекрывшими источник света, вывернутыми ящиками, осколками битого стекла и тяжело переводил срывающееся дыхание.       Все же был прок в этом погроме. Он утомил. Усталость на время заглушила злобу. Локи изнуренно прислонился спиной к оголенной стене, с коей безжалостно доселе содрал все картины, и, откинув влажный затылок на упоительно прохладную поверхность, провел рукой по смоляным волосам, зачесывая назад выбившиеся на лоб пряди. Его глаза с немым отчаянием, постепенно застилающимся пустым выражением обреченности и неимоверной изможденности, бессмысленно устремились в потолок. Сомкнув губы и прикрыв веки, Бог Обмана дышал через нос, успокаиваясь. Затем вдруг замер, прислушался: все то же пение птиц, тот же шум ветерка, легкий звон колокольчиков на лугу. Внутри все затрепетало в приступе сызнова нахлынувшей ярости, и кулаки сжались. От осознания, что он попросту не в силах пошатнуть равновесие в этом ненавистном Ванахейме, что не в силах искоренить идиллическую, такую раздражающую своей незыблемостью гармонию в нем, дабы как-то расквитаться с царем этих земель за его бредовую идею помолвки, Локи почувствовал себя непривычно бессильным, жалким, неспособным повлиять на что-либо. Слишком чужды были ему эти ощущения. Тяжелым грузом они сдавливали теперь грудную клетку; невозможность изменить что-то, воспрепятствовать ходу событий убивала, мысли о будущем — душили, доводя до агонии, и в такие моменты ярость вновь вскипала жарким пламенем, а разум утрачивал контроль над изнывающим телом. Видят Боги, он знал, что ничем хорошим приезд в Ванахеймом не обернется. Да и что еще могло предвещать перемирие, заключенное после бездумной, глупой войны, спровоцированной происками зловредной ведьмы? И не то, чтобы в произошедших баталиях асгардский царевич винил исключительно ванов — вину своего отца как царя он осознавал так же ясно. К чужому народу трикстер, напротив, относился до недавних пор с уважением, он ценил их магические способности, ценил их навык ведения войны, их трудолюбие, находчивость. Но теперь, после принятого их предводителем решения, Бог Коварства неистово возненавидел расу. Все стало в них ненавистно: воспеваемая красота Ванахейма, которой и он ранее наслаждался, природа, дворцы, убранства, люди. Однако больше всего — Ньёрд, Хель его возьми! Своих детей он лишил свободы — что ж, пущай. Его дело. Но кто давал этому зазнавшемуся вану дозволение покушаться в придачу и на его? Брак! Чего ради? Какой прок от этого брака? Что даст он народу? Очередной фарс, спектакль, действие напоказ, где на Локи Один щедро возложил роль дублера.       Резко оттолкнувшись от стены, принц сделал несколько шагов вперед, с кошачьей грациозностью огибая осколки на полу, и, не дойдя до противоположной стены, вновь резко развернулся. Движения его моментально утратили свойственную им мягкость и плавность. В них сквозила теперь нервозность, а в шумных вдохах через плотно стиснутые зубы слышался праведный гнев.       Отец — вот уж о ком позабыл сгоряча Лофт. «А напрасно! — думал он, мечась из угла в угол, словно дикий зверь взаперти. — Отец виноват. Кто взвалил на меня это ярмо? Кто обрек на это? Решение было за ним, за Одином: я или Тор? Что ж, он всегда предпочитал старшенького любимца-сына. Отчего же этот случай стал столь вопиющим исключением?.. — Он на миг замер, мысленно запнувшись. Его глаза маниакально округлились. — Не оттого ли, что будущим царем отец хочет видеть его, а не меня, и он не желает, чтобы будущей царицей Асгарда стала какая-нибудь ванийка?!» — и на этом умозаключении Локи буквально взвыл от злобы, теряя контроль, разрывая замок рук, целомудренно сцепленный у него за спиной, прерывая дисциплинированное упорядоченное движение по комнате взад и вперед и бросаясь к стоящей на столике у окна бутыли с отменным ванахеймским вином. С зычным звоном бутыль встретилась с дубовой поверхностью двери, оставив на той кровавый след, и в ту же секунду та с настороженным скрипом приоткрылась.       Порывисто дыша, с каждым вздохом и выдохом приподнимая и опуская плечи, Локи с безумным, озверевшим видом, устрашающе горящими глазами и обезображивающим прекрасный аристократичный лик выражением изуверского гнева ожидал появления незваного гостя.       Дверь раскрылась чуть шире, и в комнату вошла потрясенная асгардская царица. На миг она обмерла, с изумлением осматривая погром, учиненный сыном.       — Здравствуй, мама! — дребезжащим голосом ядовито поприветствовал ее тот, опережая увещевательные речи родительницы.       — Локи, как можно! — укоризненно воскликнула ответно Фригга полушепотом, спешно проходя вовнутрь покоев и торопливо прикрывая дверь, пряча от посторонних глаз тот ужас, что царил в комнате Одинсона. — Ты же в гостях!       Бог пренебрежительно фыркнул.       — Тебе ли не знать, что достаточно щелкнуть пальцами, и этот хаос исчезнет, — и, наглядно подтверждая сказанное, иллюзионист раздраженно прищелкнул пальцами. Тут же возникшее изумрудное свечение мягкими волнами поползло по комнате, закрывая беспорядок магическими искрами и возвращая помещению былой безукоризненный облик.       — Так-то лучше, — выдохнула Фригга, с облегчением подмечая присущую младшему сыну рассудительность, с коией он, вопреки своей злобе, покорно воссоздал изначальный вид покоев. Бог Обмана лишь лениво повел в ответ рукой, отворачиваясь и подходя к инкрустированному столику у окна, молча и уныло плюхаясь в кресло у него. Казалось, злобы в нем с приходом любимой мамы поубавилось. Зато режущая материнский слух обреченная, убитая интонация в его голосе звучала непреувеличенными нотами.       — Почему я, мама? — спросил он мрачно, поднимая на родительницу пронзительный виридиановый взгляд.       Фригга глубоко вздохнула. Приблизившись, она присела напротив сына и ласково накрыла его ладонь, лежащую на столе, своей. Локи безмолвно смотрел на нее и с тоской, непониманием и претензией, и единовременно с неуместной безучастностью, смирением и усталостью.       — Дорогой мой, я знаю, ты сейчас очень зол на отца…       — Он с тем же успехом мог бы женить Тора, — отчеканил принц, нетерпеливо перебивая.       — Ты прав… — согласилась царица, успокаивающе поглаживая выпирающие костяшки на бледной руке сына.       — Так почему? — бросил ас отрывисто. — Это такое наказание мне? Я за что-то провинился? Если так, пусть он скажет мне в лицо, я желал бы знать, чем я удостоился подобной «милости», — злостно процедил Лофт, яростно отворачивая лицо.       — Только тем, — вздыхая вновь, заговорила царица, — что ты намного мудрее своего брата.       Тонкие губы мага скептически выгнулись в едкой ухмылке. Он все еще смотрел в сторону, когда протянул:       — Ох, неужели?..       — Ну послушай же меня, — патетически заговорила Фригга, через стол наклоняясь к сыну. Тот милосердно смолчал. В надменном и горделивом жесте чуть откинув назад голову, он внимательно пробежался глазами по взволнованному лицу матери. Доверчиво глядя в смарагдовые глаза, Фригга заговорила, и в ее певучем красивом голосе, в ее светлых бровях, то и дело жалобно приподнимающихся домиком, и бесконечно добрых голубых глазах Бог Обмана, покровитель и главный раскуситель лжи, как ни старался, не смог уличить неискренность. — Ты же знаешь Тора. Куда ему сейчас жениться? Едва ли он понимает, что будет означать этот брак, какую социальную и дипломатическую роль он сыграет. Другое дело ты. Ты сознательный, ты понимающий, умный, и твой отец это знает. Только поэтому он выбрал тебя: потому что ты осознаешь важность этого союза, потому что он может на тебя положиться, потому что знает, что ты его не подведешь, не опозоришь, что не ударишь в грязь лицом и проявишь себя достойно. У Тора, к сожалению, нет ни той терпеливости, ни того ума, что есть у тебя, чтобы ужиться с ванахеймской барышней. Его удел война, он грубоват, аляповат… За это мы его любим, — Фригга нежно улыбнулась, неслышно усмехаясь. — Но не такой представитель нашего народа должен вступить в дипломатический союз с представительницей другого. Ты… понимаешь?       О да, понимал. Сосредоточенно наблюдая за царицей немигающим замершим взором и по привычке недоверчиво щуря глаза, Локи исподволь осознавал правоту царицы. Из уст матери лилась сущая истина: Тор не справился бы с этой ролью, не сумел бы обыграть прилюдно иллюзию счастья. Другое дело он, главный притворщик Девяти Миров, проныра, озорник, ловкач — трикстер. И все же не подтверждение праведности слов царицы маг так старательно пытался отыскать в ее глазах — в голубых омутах он тщетно искал признаки лести. Лесть подкупает. Даже он, Локи, бывал падок на лесть. Но не она покорила в конце концов его волю — огонек надежды в глазах матери. Фригга рассчитывала на него. Как мог он разочаровать ее, самого дорого ему человека?       С щадящей осторожностью высвободив ладонь из-под теплой руки Фригги, иллюзионист вдумчиво прикусил губу, откидываясь на спинку стула и опуская взгляд вниз и влево.       Он молчал долго. В наставшем молчании увядали ростки последних сомнений и приходило понимание обреченности, безысходности положения. Он молчал долго, оттягивая момент, избегая тех неминуемых слов, которые предстояло так или иначе произнести. Молчал долго, прежде чем спросить, негромко, равнодушно, холодно, выдавая это неизбежное и нежеланное:       — Кто моя невеста?       — Сигюн. Дочь Бальдра и Нанне. Племянница царя.       Веки мага дрогнули, сузившись, а брови задумчиво сошлись у переносицы.       — Сигюн… — медленно повторил Локи. Взгляд его ошарашенно заметался по узорчатому полу. — Откуда мне знакомо это имя? — прошептал он изумленно.       — Ты видел ее однажды. — Непонимающе хмурясь, Бог перевел на Фриггу вопросительный взор. — В детстве, когда мы были здесь однажды, помнишь? Ты тогда виделся с ней. Она была очень маленькой, всего двести тридцать лет.       — Я помню…       Вновь принц с ошеломляющей красочностью ощутил ту памятную прохладу большого зала, вспомнил потрясающие детское воображение толпы гостей, вспомнил, с каким достоинством старался держаться сам. И вспомнил ее, эту Сигюн: кудрявое создание, лихо залезшее на стул, нагло и бесстрашно и при том с очаровательной детской наивностью и доверчивостью смотрящее ему прямо в глаза, в то время как губки малышки приоткрывались, а из ее юной груди лились чистейшие ноты песни.       — Помню, — повторился Локи, и его голос утратил былые, можно сказать, восторженные интонации, похолодев и почерствев. — Она недурно, кажется, пела по-русалочьи. Особенно — для своего возраста, — заметил он цинично и спросил тут же, заметно оживляясь. — Она знает?       Фригга покачала головой.       — Нет. И именно тебе поручена честь сообщить ей.       Локи в ответ вызывающе вздернул бровь, заменяя словесное: «неужто?».       — Все решено, — проговорила царица мягко, но голос ее зазвенел царской решительностью и непоколебимостью. — Завтра тебя ждут в доме Бальдра.