🎶 Masquerade - Cast of Chilling Adventures of Sabrina🎶
На годовщину со дня заключения «Великого перемирия», как теперь еще величали недавний по божественным меркам и неустойчивый согласно судачествам соглядатых из других государств союз, ассамблею было условлено устроить с размахом, достойным, скорее, столетия события. Некогда основному и почитаемому «символу» этого хваленого мира — супружеской паре, которая почти что единовременно со днем перемирия отмечала еще и день свадьбы — о грядущем торжестве объявили более, чем сдержанно, и менее, чем значимо. Пробыв год основным атрибутом перемирия, Локи и Сигюн вскоре перестали, в общем-то, интересовать народ, по крайней мере, так, как интересовали прежде, быть может, потому, что жили молодожены в известном отдалении что от ванов, что от асгардцев, а, исправно являясь в жаждущий увидать их свет, не оправдывали, что ли, его ожиданий, ибо на вид у четы все было благополучно и мирно. То бишь скучно. Да и в конце концов не было ни в предпосылках, ни в условиях, ни в обстоятельствах заключения их брака ничего такого сенсационного, поразительного и исключительного, что могло бы долго тревожить воображения придворных и беспокоить их умы и далее. Браки по расчету всегда были и оставались делом естественным, закономерным, всем привычным, ничуть не исключительным и не броским. Эту истину пояснила дочери Нанне в день своеобразного сватовства Локи, и эту истину дочь не забыла и эти холодные и расчетливые рассуждения, к несчастью, объективные, непреложно истинные и житейские тоже помнила, особенно сегодняшним днем, который был мнимым праздником и истинной докукой. Балы, приемы и мероприятия стали делом утомительно частым, и намеченный пир не должен был изобиловать новыми диковинными деталями и коннотациями. С одним отличием — хоть людское внимание и ослабло уже, а все-таки многие обратят бдительные взоры к ней и супругу, подстрекаемые нынче иного рода любопытством, алкающие углядеть следы «невзгод». Некоторые не преминут, возможно, поздравить племянницу ванахеймского царя, а ей останется лишь не утратить притом чувства собственного достоинства и самообладания. Благо, мама изрядно сослужила дочери примером достойного и стойкого поведения. И все же вечер обещал быть удручающе печальным и невыносимо мучительным, ведь затаенное страдание и припрятанную задумчивость нельзя ни словом, ни видом, ни взглядом выразить. Это не патриотично в свете основного повода для празднества, на котором соберется несусветное количество гостей, в обществе которых — чего пророчески опасалась Сигюн — она как никогда остро, колко, больно ощутит себя одинокой в толпе. Тяжело было не столько оттого, что по прошествии двенадцати месяцев — срока ничтожного, но такого отчего-то ощутимого и существенного — с тех пор, как Сигюн закабалилась узами неугодного ей брака с человеком, впрочем, притягательным и харизматичным, да только под стать ей горделивым и принципиальным и потому недосягаемым, она отнюдь не была настроена радоваться по поводу счастливой даты, а напротив, пребывала в прострации. Хуже были сопутствующие сегодняшнему торжеству одиозные обстоятельства, которые выпустили корни и разрослись в сравнительно спокойной жизни несколькими месяцами ранее. Первым вестником стала Фрейя, которая в один из своих приездов принялась вдруг с настораживающей осторожностью и деликатностью расспрашивать о Локи, после чего, когда кузина потребовала от нее вразумительного объяснения причин возникновения такого интереса, поделилась, что якобы зародились слухи, будто у трикстера появилась любовница. Такая новость — даже будь она, и вправду, ложной и ничем другим, как клеветой охульников — все же поразила девушку, наподобие грома средь ясного неба, как принято говорить у мидгардцев… хотя в мире Богов такое явление не было чем-то мистически удивительным — Тор мог позволить себе подобную эскападу иногда. Пусть Сигюн и состояла с мужем в не совсем стандартных отношениях, не предполагающих проявления у нее как у жены чувства и гнева, и обиды, и ревности в подобной ситуации, и ими была разрешена друг другу полная свобода действий, болезненный укол в груди, который она незамедлительно ощутила, красноречиво дал понять, что ей отнюдь не все равно. На минуту она выпала из реальности и, остановившись на месте в разгар моциона, стояла и безмолвствовала, сосредоточенно прищурившись и обеспокоенными кругами рассекая пространство потемневшим, каким-то беспомощным взглядом. Поразмыслив, чуть погодя она, оправившись, вынесла все же вердикт — хотя и не столь стальным и неукоснительным тоном, коим славился ее брат, Бог Правосудия, а, напротив, довольно дрожащим и жалким — что не склонна верить в правдивость слуха. Проанализировав поведение мужа, его привычки и характер, она не нашла ни одного сколько-нибудь убедительного подтверждения тому, что он мог бы тяготеть к некой тайной зазнобе. Его холодность, бесстрастность, ответственность, тактичность и безупречное понимание того положения, в которым он и ванахеймская принцесса оказывались с того дня, как решено было обвенчать их, служили ей порукой в обратном, да и к тому же Локи, о распорядке дня которого Сигюн, как ни странно, была достаточно осведомлена, никогда не подавал ей ни повод усомниться в нем, ни случай в чем-либо попрекнуть или заподозрить. Хоть отлучался он часто, но его исчезновения Сигюн, как бы ни развилась в ней мнительность и недоверие, даже в очень предубежденном состоянии не смогла бы списать на «занятость амурными делами». Нет, в Локи она не чувствовала тех значимых, пожалуй, перемен внешних и внутренних, которые случаются с человеком, ступившим на путь измены или, по крайнем мере, кем-то всерьез увлекшимся, и которые она, как ей думалось, даже несмотря на свою невинность и неопытность, в противном случае обличила бы. С другой стороны… Наннедотир, хоть и будучи девушкой неискушенной, не могла не понимать и другого — что измены Локи вполне могли бы иметь право на существование и быть явлением не только естественным, но, главное, закономерным, предсказуемым и в некотором порочном смысле правильным. Так или иначе, сама не зная, отчего, на первых порах Богиня поверила в неповинность мужа, который, впрочем, и не зарекался вовсе быть верным и, согласно небезызвестной клятве, вообще не был обязан это делать. Зато как саднило в сердце, точно в него украдкой негласно втыкали маленькие иголочки, когда Сигюн в кризисные моменты сомнений в благопристойности мужа, которые, увы, бывали с ней, вспоминала, что она-то — Богиня Верности. Значит, она обречена? Ее жребий — счастье или проклятье? Подобные вопросы мучали ее все чаще. При этом Наннедотир не давали шанса покончить с дилеммами и обрести успокоение: Фрейя, которая зачастила смотреть на нее с таким раздражающим и досаждающим выражением искренней заботы и глубокого сочувствия, и окружающие, которые принимались вдруг разом, стоило состояться какому-либо мероприятию, глазеть на нее и царевича с оным иного рода любопытством, чем то, которое было раньше, с любопытством бесстыдным, наглым, иногда даже зловредным и язвительным — все это никак не могло поспособствовать обретению душевного равновесия. Наивная вера, которая спасала Сигюн, в честность мужа и упование умалялись, подвергаясь ударам. Занимательно при этом было поведение Локи, которое дополнительно изводило его жену потому, что было, на первый взгляд, слишком безобидным. С тех пор, как Фрейя впервые нашептала кузине о навете, та, волей не волей, стала, иногда не отдавая себе в том отчета, следить за Локи, насколько могла. Вернее, слежкой в том смысле, который обычно закладывается в это слово, навряд ли можно было назвать то, чем занималась Богиня Верности всякий раз, когда случайно или неслучайно пересекалась с супругом — она лишь при каждом столкновении пристально всматривалась в его лицо, дотошно оглядывала мельчайший элемент одеяния, с виртуозно быстрой скоростью проносясь взором вверх-вниз от пуговицы камзола до сапог, и внимательно вслушивалась в звучание голоса, как будто и тот мог выдать какие-то важные нотки и оголить следы чего-то безымянного и неясного, что Сигюн интуитивно выискивала. Локи вполне покорно позволял подвергать себя такому тщательному осмотру и даже делал вид, что в нем нет ничего странного вовсе. У жены же его лишь на периферии сознания мелькала мысль, что он тоже в курсе и молвы, и причин, следственно, ее чуднóй метаморфозы и от души забавляется, пока она терзается. Она могла судить об этом по его легкой улыбке наслаждения, снисходительной смешинке в едва прищуренных изумрудных глазах, и еще один вопрос начинал ее мучать: коли его так потешает происходящее, значит ли это, что слухи правдивы? или наоборот? о чем свидетельствует его поведение? Сигюн безуспешно старалась об этом ни помышлять, ни сокрушаться. Убеждать себя в том, что ей все равно, она не пробовала, ведь, как бы того ни хотелось, а все же это было бы слишком очевидной неправдой и ей, не будучи, как супруг, мастерицей по делу обмана тем паче непосильно было бы и пробовать обхитрить саму себя; но хотя бы суметь заставить себя отвлечься от беспорядочных и тягучих размышлений о том, верен ли ей все же тот, кто никогда не обещал быть верен, или нет, она считала собственным обязательством. Справлялась она с задачей плохо, и, усугубляя ее шаткое положение, ей частенько напоминали о болезненной теме. Наконец, напоминать стали и так называемые «претендентки» на роль потенциальной любовницы Локи, на лицах которых на том или ином балу Сигюн обнаруживала теперь едкую улыбку превосходства и мнимого всезнания. Впрочем, эти заносчивые улыбки можно было бы счесть за плоды воспаленного воображения принцессы, ее развившейся мнительности.🎶Dream A Little Dream - Pink Martini, The von Trapps, Gus Kahn, Fabian Andre, Wilbur Schwandt🎶
Однако на нынешнем празднике ей довелось узреть нечто более убедительное и унизительное, нежели те иллюзорные улыбки. Ведь сейчас, когда она присела отдохнуть после буйной фарандолы на скамеечке рядом с Богиней Любви, девушка вынуждена была созерцать, как одна из упомянутых претенденток, а вернее, их предводительница, Амора, премило танцует с ее супругом. Она была красива, эта Амора: светлые гладкие волосы, взлетающие пышными волнами при изящных па, блистая золотыми бликами, тонкие хитрые черты худого лица, вишневые губы, изогнутые в улыбке, демонстрирующей, что их обладательница прекрасно осведомлена о том, насколько хороша, и равно так же прекрасно знает себе цену, и цепкие еловые глаза, которые частенько обращались в сторону племянницы ванахеймского царя, что пыталась и не могла отвести собственных очей от пикантной пары. Локи упивался: он умело вел свою партнершу и в то же время — не менее блистательно вел безупречную игру. Ведь, пока он с располагающей доверительностью заглядывал в личико девушки перед ним, сжимал горячей ладонью ее тонкую талию, украдкой поглаживал подушечкой большого пальца выпирающие костяшки ее руки, лежащей в его, лучился искрометной обольстительной улыбкой, которая расписывала все его лицо обворожительными изгибами приветливых морщинок у глаз и губ, дразнил и ублажал слух напружинено следящей за ним жены своим шелковистым смехом и пока Сигюн, наблюдая издалека инсценируемый перед ней фарс, угрожающе шевелила желваками и, напрягаясь, невольно приподнималась в те моменты, когда, вращаясь, занимающая ее двоица удалялась, скрываясь ненадолго среди танцующих, окружаемая ими, и непроизвольно склоняла голову в бок тогда, когда ее муж, смещая обе руки на спину прелестницы, позволял ей изящно запрокинуться назад, доверившись его поддерживающему полуобъятью, — словом, пока длилась эта им же срежессированная и отыгранная постановка, он дурачил и Сигюн, и Амору, одну изводя, другую обихаживая напускной пылкостью. И ни один человек из тех, что собрались в зале, не мог рассекретить его обман. Разве что, только Фрейя: в вопросах любви, которой она покровительствовала, провести ее даже Бог Коварства, в конце концов, не сумел. Проведя за наблюдениями, равно как и ее кузина, несколько недель до этого, ванахеймская царевна сумела изобличить Локи и понять, чего он добивается, и на том ее сочувствующие взгляды исчезли — теперь в них мелькала добродушная насмешка и над непонятливостью и доверчивостью кузины, и над ею одной видимым усиленным стремлением зятя заставить ту страдать. Потому-то Фрейя не удержалась от ухмылки, когда, не выдержав, Сигюн высказалась по прошествии нескольких минут танца Локи и Аморы: — До чего же гривуазная девица… Богиня Верности брезгливо поморщилась, хищно следя за тем, как смеется ее врагиня, обнажая ряды красивых зубов, которые Сигюн решила, как будто бы, пересчитать — с таким остервенением стала она всматриваться в лицо Аморы. Фрейя, которая как раз пригубила лафит, сжала окрасившиеся в алый уста, удерживая разъезжающиеся вверх и стороны уголки губ. — Меня он, значит, пригласить не хочет? — прибавила Наннедотир озлобленно и раздраженно, и теперь ее желтые глаза пожирали фигуру беззаботно веселящегося Одинсона, и в огне этих очей полыхало, казалось, пламя ненависти и любви — чувств, так легко перетекающих одно в другое, чувств-близнецов, чувств-тайных двойников, которые были отчасти двумя полярными гранями единой мощной силы. Прожигая дырку в затылке мужа, очерчивая глазами каждый завиток его упругих темных локонов, Сигюн мысленно проклинала и тайно боготворила этот провокационный, притягательный его образ и всякую его составляющую — что чернильно-черные волосы, что безупречный и незыблемо зеленый праздничный камзол, красивые и сильные кисти рук с слегка проступающими венами, широкую спину, рисунок морщинок у улыбающихся тонких губ и смеющихся невозможных зеленых глаз. Привлекательность Локи, которую Сигюн никогда и не отрицала и не игнорировала, отчего-то стала нестерпимо разящей, ослепляющей, невыносимой по степени ее силы воздействия именно сейчас, когда Богиня Верности видела трикстера стоящим в паре с другой и желала оказаться на месте соперницы так рьяно, до исступления, до приступа ярости, до досадливых слез, до надрывистых обиженных выдохов. В чем, конечно, себе не признавалась. Но правда была такова: ей бы хотелось танцевать с Локи сегодня, ей бы хотелось, чтобы его улыбки, пусть сальные, пусть насмешливые и даже уничижительные — хотелось, чтобы эти жемчужные улыбки в любом их виде и оттенке были посвящены ей. И эти желания, несбыточные, как будто, в Сигюн лишь сильнее разгорались с каждой секундой, что она наблюдала за наслаждением ее врагини, отхватившей у нее эти руки, эти улыбки, эти глаза, этот смех и танец, и принцесса вспоминала то краткое призрачное мгновение, что сама она единожды за весь вечер воссоединилась с супругом в танце, и то случайно. Когда вальсирующие пары сошлись в круг, дамы, покинув ненадолго кавалеров, направляемые ими, перемещались, вращаясь, по часовой стрелке, подхватываемые другими мужчинами, на секунду сменяя таким образом раза три или четыре партнера, чтобы затем вновь вернуться к изначальному. В ходе таких стремительных передвижений по кругу Сигюн дважды соприкоснулась с мужем: пространство парило и беспорядочно плыло перед взором, ее ладонь ловко и быстро ложилась в чужую ладонь, поворот, и теперь другой незнакомец сжимал ее руку, и времени на то, чтобы признать его, едва ли хватало. Однако девушка узнала руку Локи, узнала его кожу, тепло, запах, ауру, как только оказалась перед ним, замерев на неуловимый миг поодаль, и то было странное, непередаваемое одурманивающее ощущение — чувствовать и отличать именно его, его руку, комфортную и мягкую, среди прочих, боковым зрением мельком подмечать его ухмылку, а затем, повинуясь его властному, напористому, направляющему движению, устремляться дальше, спиною ощущая провожающий плутовской взгляд. — А разве не ты сама некогда запретила ему подобные знаки внимания и строишь из себя недотрогу? — справедливо заметила Фрейя и удовлетворенно хмыкнула, когда Сигюн, сперва дрогнув всем телом, смятенная внезапностью звучания медоточивого голоса кузины и вырванная этими шаловливыми нотками из мира грез, испустила затем шумный возмущенный выдох, рывком оскорбленно повернулась к ней с застанным выражением в очах, неоднозначно покачала головой и, вновь отвернувшись, запнувшись, не слишком убедительно опровергла разумную ремарку: — Я… я… так не делаю… — Она строптиво дернула плечами, выпрямилась и припечатала все еще дрожащим слегка и хрипловатым голосом, которому попыталась придать тверди. Для вящего эффекта она вскинула даже немного подбородок кверху. — Я имела в виду, что… что с его стороны сейчас это было бы уместно. Мы же на публике. — Ну так скажи ему об этом, — простодушно предложила Богиня Любви, нарочито небрежным поднятием плеч как бы говоря, мол: «какие могут быть затруднения?» — Сам пускай додумывается! — вспыхнув, отчеканила Сигюн приглушенным, надломленным от обиды и гнева голосом, который дребезжал при том неподдельной угрозой. Кто-то из сидящих рядом гостей потревоженно и рассеянно оглянулся на ванахеймскую принцессу, скоро, однако, вновь равнодушно отвернувшись от нее и быстро позабыв о только что мельком запримечанной эмфатической вспышке царевны. Сконфузившись, девушка неодобрительно-смущенно покосилась на этих людей и в непроизвольном движении склонила слегка голову, так, чтобы пряди волос поудачнее упали на ее лицо и скрыли от посторонних глаз постыдный, уязвленный ранимый румянец. Хмыкнув, Фрейя притворно скучающе приподняла за ножку бокал вина на уровень глаз, и по мановению ее руки багряная жидкость кругообразно заскользила по стеклу сосуда, вздымаясь мелкими волнами. — Ты… сама… себе… — медленно, по слогам, словно нынешние производимые увеселения с вином до того занимали ее, что концентрироваться на других вещах и в частности на произносимых словах было несказанно тяжело, проговорила девушка, — роешь… яму… Сигюн вздохнула, и в этом вздохе ее кузина, незаметно и метко постреливая порой в ее сторону пытливым взором, почти явственно услышала честное признание: «может быть…» В следующий миг, так и не выдавив ожидаемых ли слов согласия, или все-таки слов упорства и возражения, царевна трепетно вздрогнула вновь, всем телом — раздавшийся звонкий смех, долетевший до ванки из пестрого скопища танцующих, поразивший и привлекший ее слух, уже нацеленный на улавливание самых незначительных звуков, порождаемых Аморой и Локи, заставил Богиню встрепенуться, с прямо-таки тревожностью и возросшей пристальностью воззриться на свою соперницу. Та, порозовевшая от тщеславного удовольствия, поощрительно смеялась, чуть откинув голову назад, обвивая руками шею партнера, который, склонившись к ее уху, что-то увлеченно вещал ей, вызывая улыбку. Плавно скользнув мутным взглядом в сторону, «гривуазная девица» устремила его напрямик в лицо Сигюн, и на ее собственном самолюбивом лике отразилось победное торжество, в зеленых глазах дерзостно блеснула вызывающая уничижительная насмешка. — М… — недобро протянула ванка, презрительно сузив глаза, и в этом лапидарном звуке послышалась такое суровое и мрачное предостережение, что сидящая рядом Фрейя, продолжавшая неторопливо опорожнять свой бокал, поневоле дернулась и, подавшись вперед, мельком осмотрела кузину. Однако Сигюн, напряженная до крайности, испускающая от себя до того ошеломительно сильную энергетику, что, казалось, тронь ее, и ударит током, или полетят искры, или она сорвется внезапно с места, не выказывала пока признаков того, будто и впрямь готова ринуться в атаку на дразнящую ее провокаторшу. Она, разве что, примерялась, стоит ли, подобно хищной кошке. — Выйду-ка я на балкон подышу, — процедила, наконец, Богиня Верности негромким надрывным полушепотом, видно, решая капитулировать, а не напасть, — а то надоело за лицемерием этим наблюдать… И, решительно поднявшись с места, круто развернувшись, величаво прошествовала мимо танцующих вперед, ни на кого не глядя, быстро и ловко, хотя и с некоторой суетность, лавируя между разглагольствующими, стоящими тесным кружкам группами, между ванами, асами, альвами, юношами, девушками, царями, царицами… Фрейя приподнялась было с места, но, сокрушенно покачав головой, преодолела все же сиюминутный нахлынувший порыв проследовать вслед за родственницей и медленно опустилась обратно на скамью: почему-то ей думалось, что лучше Сигюн пока не трогать. Отсутствие принцессы, как бы, казалось, оно ни было блистательно и стремительно проделано и как бы ни было по самому факту своему незначительным здесь, на грандиозном пиршестве, где от ухода одного ли, двух, пяти, десятерых человек мало что менялось, все же не могло остаться незамеченным определенными лицами. Амора внутренне ликовала и, охмеленная победой, не видела при этом куда более значимого, очевидного, наглядного для нее обстоятельства — как переменилось обхождение Локи. По-прежнему обворожительный и милый, он смолк, и вскоре от прежней ипостаси соблазнителя осталась смягченная улыбка, которая так и блуждала по его задумчивому лицу вплоть до окончания танца, когда, пламенно сдавив напоследок кончики пальцев партнерши, вселяя в нее несбыточные лживые надежды и убеждая в существовании несуществующих надуманных страстей, он вежливо удалился. Скучать брошенной Аморе, которая, впрочем, была вполне довольна своим положением, не пришлось: ее тут же ангажировали на другой танец. А Лофт, беглой неуловимой тенью протиснувшись мимо говорливых рядов, скрылся в полумраке залы. И никто — на этот раз даже Фрейя — не видел в тот момент, как, с импульсивностью и несдержанностью стремглав свернув было в том направлении, где минутами ранее исчезла его жена, он резко остановился, словно обожженный или натолкнувшийся на незримую преграду, и, дабы замаскировать для всех и прежде всего — для самого себя — охвативший его на миг со страшной бесконвойной силой порыв, развернулся на девяносто градусов в том направлении, где стоял, беседуя с Одином, Тор.~♡~♡~♡~♡~♡~♡~♡~♡~♡~
🎶《High on adrenaline, you swing a pendulum (Я на адреналине — ты раскачал маятник) I sleep away to stay of euphoria (Я сбегаю, достигая эйфории) The moon is calling me, but you're my gravity (Луна зовет меня, но ты моя сила тяжести) Follow you down to the edge of the water (Следую за тобой до самого края воды) Dance with my shadow til it's gone (Танцуй с моей тенью, пока она не исчезла) All this will vanish with the dawn (Все это испариться с приходом рассвета) Keep me in the dark, oh I feel nocturnal (Оставьте меня в темноте, о, я чувствую себя ночной) A million shooting stars, a blazing inferno (Миллионы падающих звезд, пылающий ад) I'm blinded by the night (Я ослеплена ночью) But I see through your eyes (Но все еще могу видеть твоими глазами) Keep me in the dark, oh I feel nocturnal (Оставьте меня в темноте, о, я чувствую себя ночной)》 Nocturnal — Elle Vee🎶
Надрывный и не то, чтобы здравый и обворожительный, а громоподобный и бесстыдный хмельной смех тысячи голосов, тональностей, красок и оттенков, звон бокалов, похожий на кроткую и умилительную музыку перезвона колокольчиков, точенный стук проворных каблуков танцующих, шорох занавесей и юбок, оркестровая томно-заводная и мечтательно-вдохновенная музыка протяжных скрипок, утробно-гудящих виолончелей и нежных флейт — все эти звуки, порождаемые буйной и веселой праздничной залой притихли и заглохли, стоило Сигюн вышагнуть из-под арки, выводящей на балкон, точно перенесясь в иную, пограничную реальность, где все признаки шумных забав пира были не более, чем блеклым следом опостылевшей будничности. Ночь встретила Сигюн упоительной прохладой, наполненной неописуемым, волшебным, густым и умопомрачительным запахом мрака, разлитыми в нем анестетическим спокойствием и безмятежностью, нетронутостью, подлинностью. Только здесь и было заметно, насколько душно, тесно, оказывается, в зале и как свежо, пространно здесь, под звездным небом, усыпанным в искусной произвольности бриллиантами и сапфирами звезд. Золотисто-шафрановый свет, льющийся из равномерно расположенных по периметру широкого балкона арок, что выводили на балюстраду, рисовал квадратные очертания на полу и рассекал сгустившуюся, парящую над дворцом захватническую мглу, мягко и ласково опутывающую и опоясывающую тенями колонны, перила, скамейки, очертания деревьев, кустов, цветов, растушевывая и смазывая их облики до легких абрисов загадочных шевелящихся фигур, простирающих друг к другу когтистые ветвистые лапы в беспорядочном объятье, шепчущихся на ветру, рождая звуки дикой музыки, чуждой той, что проникала из зала, смешиваясь со смехом. Музыка приглушенная, медлительная, похожая на звуки переливающегося и заговорчески шепчущегося, взывающего и влекущего этим своим ласковым увещевательным шорохом моря, манила, подзывала, и Сигюн покорно, охотно подступила вплотную к мраморным перилам балкона, прижалась к ним животом, сложила на них руки одна на другую и наклонилась вперед, вытягивая шею, заныривая с головой в это чернильное море и слепо обыскивая его взглядом. Она вдыхала этот целительный воздух, силясь впитать в себя витающее в нем умиротворение, но с каждым глотком чувствовала лишь, как далека от этой царственной, величественной непостижимой невозмутимости природы, от идиллической гармонии ее пространств, тогда как в ней нарастало удушающее, сдавливающее отчаяние, разражался мятеж кровоточащей души. Она дышала, пыталась успокоиться, покуда не обнаружила, как достигает диаметрально противоположных результатов — как нагнетается внутри нее ее печаль. В горле застрял ком, в висках пульсировала боль, под веками разгорался как будто пожар — глаза, обдуваемые ветерком, начинало жечь, и, препятствуя подступающей влаге излиться наружу, Сигюн шумно втянула воздух ноздрями, запрокинула голову назад и заморгала. А затем, импульсивно отстранившись от перил, устремилась в сторону, удаляясь от этих шафрановых квадратов света — вестников господствующего по соседству людского веселья. Она и хотела, и не хотела бы увидеть сейчас человека подле себя. Состояние ее, в которое она погрузилась за жалкие секунды, точно рухнув в безвылазную и беспросветную бездну с необдуманной и непоборимой стремительностью и анормальной и садистской охотой, было странным, лихорадочным — почти припадочным, и рядом не было того, кто смог бы растолковать, что с ней. Хотя отдаленно Сигюн осознавала при том: она не хочет, чтобы ее утешали, нравоучали, наставляли или поддерживали ныне. Ее обуяло то нездоровое и вредоносное желание, свойственное, пожалуй, молодым людям, наслаждаться, упиваться своим страданием, насыщяться им, изводить себя, доводя до грани, заполняя себя им капля за каплей, ибо, переполненная своею болью наполовину, она не считала уже возможным излечиться от этой раны иначе, кроме как заполнив чашу страданий до конца. Она не желала паллиатива — она хотела яду, чтобы довершить мытарства не исцелением, а болезненным угасанием; ей не нужно было успокоение, которое она силилась минутами ранее перенять у мудрой ночи, которое она искала в фосфорических бликах луны, богини тайн и вздохов нежных. Она страждала неистовства, эмоционального всплеска, высвобождения той бури, что бушевала внутри нее, скручивая все ее естество в своих беспощадных вихрях, потому как ей казалось, что только высвобождение этого шторма наружу единственно поможет ей. Слезы, заключившие в своих соленых кристаллах ее концентрированную горечь, уже выступили у нее на глазах, горячие и жаркие, как пламя в самих ее янтарных очах, когда девушка, отбежав подальше, отыскав — ориентируясь уже по размытым образам — темное местечко, патетично подскочила сызнова к перилам, подставила, как прежде, лицо ветру и вытянулась навстречу его потокам, приподнявшись на носочки, подавшись корпусом вперед и выше, еще, еще… Броситься, что ли, даже помышляла она мельком в состоянии своего помутнения, однако не о смерти грезила она, конечно, воображая подобную писанную картину и представляя сокрушения супруга над ее покалеченным, если не умерщвлённым, бренным телом — она мечтала о участии, внимании Локи, людей, вселенной. Никогда ранее, даже когда Сигюн только сообщили, вернее, констатировали, что она обвенчается с асгардцем, вступить в брак по расчету с незнакомцем, она не чувствовала такой удушающей безысходности, изуверской муки, как будто ее мир разрушен и идти больше некуда и незачем. Ей сложно было сейчас объяснить, что повергло ее в такую крайность, в почти нетрезвость мыслей, побуждений, действий и притязаний да еще и за такой краткий миг. Она танцевала ведь намедни, сидела в зале с Фрейей, говорила с Форсети, все шло, как будто, не так уж и худо и неприятно… Видно, переживания, по капли наполнявшие ее доселе, достигли апогея, переполнили негласный сосуд смирения и выдержки и придушили ее — она утратила истоки спасительного кислорода в их волнующихся потоках. И, конечно, последней каплей был бенефис, устроенный ей Локи, которого, будь он проклят, не хватало к тому же духу ненавидеть. Но и на себя, даже понимая, что Фрейя была отчасти права, говоря об усмирении гордыни, о том, что ванка сама себе яму роет, Богиня Верности не могла злиться — в том уязвленном хрупком состоянии, в котором она пребывала, ей лишь бесконечно хотелось жалеть себя, и от этого становилось и тошно, и больно, и стыдно и текли слезы обиды и досады. Она действительно загнала себя в тупик — так ей думалась, но горше давалась ей мысль, что из этого тупика, в который она самозабвенно проникала чрез длинный лабиринт, ей не отыскать теперь выводящей обратно стези, ибо связующую нить она как будто бы утратила, обронив где-то там, в путанных коридорах прошлого. Измученная непонятным безымянным чувством, признай она который, и ей стало бы легче, Сигюн всерьез полагала, что именно сейчас, сегодня и именно в эти минуты она достигла пика, точки невозврата и мига мнимого озарения и принятия этой необратимости. Она не понимала, не видела смысла собственного существования, не могла постичь, к чему нужно ее присутствие в этом денно и нощно разворачивающемся вокруг нее лицемерном, нескончаемом, тошном празднике жизни, в который ее так энергично зазывали, не давая в нем в конечном итоге места, задавливая ее, прижимая, связывая по рукам и ногам. Зачем понадобилась ее жертва? Что дало миру ее замужество? Чего лишило ее? Всего, хотя ей заручились дать свободу. Впрочем, свободу она как будто бы обрела: она владела Локастром, делала, что хотела, когда и как хотела. Но к чему и эта свобода, если нет конечной цели, если все только крутится и повторяется, замкнувшись в опротивевший и бестолковый цикл? Наконец, разгоряченную голову Сигюн посетила самая опасная, разрушительная мысль, какая может настигнуть в момент подобной чумной угрожающей слабости: что, если ее не будет, что, если не жить? разве это изменит что-то? Однако что ждет, если жить? Ванка уже не верила в перемены. Все продолжится: балы, приемы, развлечения дома. С усугубившейся драматичностью девушка думала теперь о том, как увянет однажды, утратит и красоту, и свежесть, потухнет за ненадобностью, и что останется? Ей вспомнилась та нелепая книженция, которую она читала в день объяснения с Локи, и представилась со всей живописной ясностью пожелтевшая страница с ее изображением и скупой ремаркой под ней. «Сигюн. Жена Локи. Богиня Верности». Ни больше, ни меньше. Очередная девушка, отдавшаяся в жертву, агнец, предназначенный для заклания, дабы ублажить высших Богов, или же символ мира — едино, равно и неважно. Вот и вся память о ней, вся заслуга жизни и ее исход. Она останется блеклым упоминанием, и только. — И только…? — не веря себе, прошептала ванка, вскидывая ищущий и умоляющий взор к безответному бриллиантовому небу. — И только… — вслух подтвердила она трагически, не услышав опровержения от мрака, звезд и луны, глядя широко раскрытыми точно в озарении, переполненными слезами глазами во тьму — такую же черную, пустую, безвыходную и безответную, как и ее, как она думала, будущее. И внутри у нее вдруг что-то надорвалось, оцарапалось, словно по сердцу полоснули клинком; ее лицо, красное, горящее и влажное, исказилось судорогой, и, издав поверженный горестный всхлип, девушка в изнеможении рухнула грудью на перила, уткнулась лбом себе в лежащие руки и расплакалась, уже не тихо, трогательно и сдержанно, как до этого, — громко, надрывно, безутешно, обреченно, словно и впрямь бесповоротно убедившись в наступлении некого конца, словно приняв приговор жестокой судьбы без права апелляции. Судьба… В эту карающую минуту, когда подвешенное незримой рукой за нити нервов ярмо в душе оттянуло все ее естественно на самый край бездны тоски, ей вспомнился и подарок Локи — медальон с изображением верховных норн. Быть может, и тот — всего лишь жестокая насмешка над ее жизнью, в которую она вошла, чтобы быть верной неверному, молчать и терпеть?🎶Kingdom Fall - Claire Wyndham🎶
Судьба… Некогда Сигюн так верила в нее — в отрочестве и детстве, когда полагала еще, что ей отведена значимая роль в этой действительности, а теперь презирала. Судьба оказалась так зла к ней, так равнодушна, так немилосердна… — Судьба не зла, — призрачный, глухой, но твердый и будто бы рассекающий своим звучанием пространства голос, зародившийся, как примерещилось на миг, в туманных глубинках поврежденного печалью рассудка Сигюн, авторитетно, внушительно и единовременно спокойно коснулся ушей каким-то мистическим, оглушающим и околдовывающим звоном. Повержено согнутое пополам тело девушки, трепыхавшееся при ее всхлипах дотоле, остолбенело замерло, напряглось, вытянувшись, как струнка: медленно оторвав лоб от рук, опершись ладонями о перила балюстрады, Богиня Верности распрямилась. Ее влажные глаза, широко раскрывшиеся, испуганно и тревожно стрельнули по сторонам, по темным уголкам и сводам, выискивая того, кто воззвал к ней, точно прочтя ее сокровенные мысли — прочтя до невероятия точно, что Наннедотир подумалось даже первые секунды, что обращенный к ней глас — то лишь глас ее сознания, ее внутренний зов. Но нет… Обеспокоенно поворачивая голову из стороны в сторону, бредя изумленным взором пораженных и оробевших глаз по темноте, Сигюн увидела, наконец — слева от нее, в нескольких метрах, стояла, прислонясь боком к перилам, неразличимая фигура, закутанная в плащ, укрытая тенями листвы густых деревьев. Девушка содрогнулась — она порывисто отшатнулась назад от этого жуткого видения, беспомощно и беззвучно, точно выброшенная на берег рыба, приоткрыла губы, попытавшись и не сумев выдавить из себя нечто более вразумительное, чем прозвучавший в итоге, едва слышимый «ох». — Судьба лишь исполнительна и неподкупна, Сигюн, — обратился к девушке таинственный признак вновь; точно по чужому велению выглянувшая из-за густых пушистых облаков голубо-желтая ослепительная луна осветила край накинутого на голову темно-красного капюшона и часть лица говорящей, и девушка увидела, как завораживающе скользнул по черному кудрявому локону незнакомки серебристый блик и как сверкнули на нее неописуемые глаза — пронзающе-властные рубиново-алые поразительные глаза. — Кто вы? — отрывисто выдавила ванахеймская принцесса, опасливо и недоверчиво пятясь прочь от этой женщины, на интуитивном уровне усматривая в ней источник невероятной силы, мощи, воли и угрозы. Однако и не одна интуиция призывала ее к инстинктивному отступлению, но и голые факты: то, что эта женщина объявилась здесь, на этом балконе, так внезапно, точно соткавшись из ткани мрака ночи и материализовавшись из густоты пространства, то, что она услышала мысли, мечты и сокрушения Сигюн и откликнулась на них, то, наконец, что девушка была совершенно убеждена, что эта незнакомка здесь чужая, что она явно не одна из приглашенных гостей и не может априорно быть ею, в чем принцессу дополнительно заверяли одеяния дамы — неподобающие случаю и явно походные. На ней были — Сигюн могла теперь рассмотреть хорошенько, ибо женщина, вновь словно вняв ее внутренним думам, ответила желанию девушки увидеть ее полностью и приблизилась, сделав размеренный и степенный шаг ближе к шафрановому прямоугольнику света, льющегося из залы — дорожный плащ, полы которого были слегка запылены, а через спину был перекинут своего рода мешок; на голову накинут и надвинут глубоко на устрашающие и гипнотизирующие рубиновые очи капюшон, из-под которого высовывались красивые упругие волны черных кудрей, вьющихся вниз по груди до середины живота, и виднелись тонкие, бледно-розовые, беспристрастные и бесчувственные уста. — Тебе не нужно меня бояться, — промолвила женщина холодно, но ошеломляюще доверительно, мягко и располагающе увещевательно. Ее невероятные глаза смотрели в глаза девушки в упор, ледяные, бесстрастные, как и вся лицо этой таинственной незнакомки. Ни единая черта, ни единое мимическое движение — ни что в нем не выдавало, не давало подсказки происхождения чужеземки, от рассекречивания которого сама она уклонилась. Бледный лик не выражал никаких чувств, лишь одним веяло от него — внушением и неукротимой силой. — Я услышала тебя, и я пришла помочь, пришла дать ответы, — голос ее, и утешительный, и безучастный, плавно и в то же время раскатисто разливался по воздуху, отчетливый, ясный, но негромкий, он звучал, казалось, отовсюду, зарождаясь везде и в то же время — нигде. Сигюн заторможенно, зачарованно следила за тем, как едва шевелятся губы женщины, и слушала, как разливаются из них звуки в слова, которые слышались ей в ее левом ухе, в ее правом ухе, вдалеке и близко, над макушкой, под ногами, прямо у нее в черепе. Словно проходя сквозь девушку в самое ее естество, голос шумел в голове и гудел в груди, бархатный, волнообразный, глубокий, мерный, подчиняюще-успокаивающий, властный, усыпляющий своим губительным спокойствием, он ядом, отравляющим похолодевший и очерствевший вдруг воздух, проникал в сознание принцессы, умело наводя на нее морок, забытие наяву, сковывая ее члены незримыми путами, которые свинцовой тяжестью оплетали каждую клеточку тела Сигюн изнутри. Красные глаза смотрели на нее без единой эмоции — лишь слегка выжидающе как будто и испытующе — и становились все ближе и ближе. Женщина больше не говорила, но лаконичные фразы, давно оборвавшиеся, казалось, все еще парили в пространстве отголосками, и эффект от речей призрака сохранялся: Сигюн не могла сдвинуться с места, точно вросшая в плитку у себя под ногами, уподобившись статуи, и рта раскрыть не могла, чтобы спросить, между тем как незнакомка неспешно и безвредно, но до одури пугающе и безмолвно подходила к ней навстречу. Загипнотизированная этой женщиной, принцесса в состоянии оказалась лишь слегка нахмурить брови в ужасе и недоумении единовременно. Ее сердце заходилось в диком ритме, ибо, ощущая навеянной чужой различимой, но не опознаваемой волей чумное спокойствие и умиротворение, она чувствовала при этом, как ее точно сковывают изнутри ледяной подчиняющей волной, которая подбирается снизу-вверх по всему телу к ее горлу, достигая языка и парализуя и его, лишая возможности произнести хоть слово. И испытывание этого неестественного привитого спокойствия, безропотности и напряженности оцепеневших конечности, собственной немоты и полнейшей беспомощности и обезволенности повергало принцессу в глубинный всеобъятный липкий ужас, который отразился в ее расширившихся черных зрачках затравленным и привороженным блеском. — Ты хочешь знать свою судьбу? — обратилась к ней фантасмагоричная женщина, слегка приподняв темные тонкие брови. Сигюн молча и изумленно смотрела на нее, заведомо неспособная на ответ. — Я открою ее тебе, но для этого ты должна довериться мне и проследовать за мной. Ощущение сдавленности в горле наросло резко и стремительно, когда незнакомка приглашающе протянула к остолбеневшей принцессе изящную, худую и бледную руку с длинными ногтями, точно в этом движении была заключена порабощающая сила и от этих пальцев были протянуты иллюзорные нити, концами прикрепленные к нервам и мышцам Сигюн. И ванка с бесконечным ужасом почувствовала внезапно, как запульсировали кончики ее собственных пальцев, как ее левая рука, напрягшись и задрожав в натуге, в поползновении сопротивления, начала медленно и уверенно приподниматься ответно, визави ладони чужеземки. Рубиновые глаза смотрели на нее нестерпимо прожигающе, смотрели, казалось, в самую душу и все приближались к ней. Пространство вокруг плыло и растворялось, очернялось, точно на чистый пергамент каплей за каплей выливали чернила, затуманивалось, и из сумрачного воздуха взирали единственно эти невероятные очи, в которых Сигюн виделось пламя преисподней. Волна паники, прокатившаяся от груди вверх по шее, сжавшая связки, болью полоснула по горлу, и Наннедотир отчетливо вдруг поняла и почувствовала, точно увидев саму себя со стороны, что уже минуты три отчаянно и усердно шевелит губами, но не может издать не звука; но возросший ее испуг, озарение, умопомрачающее осознание, настигшие ее в этот миг, как будто развязали внутренние узлы, и девушка услышала сперва свой шепот, который постепенно перерос в тихонькое, неубедительное и несмелое моление, затем — в полноценный отчаянный и призывный крик: наружу из Сигюн неосознанно, непроизвольно, бесконтрольно рвалось спасительное имя. — Локи… Локи… Локи! — в панике воззвала она и, на последнем возгласе достигнув апогея громкости, почувствовала, как смахнулись чары с ее глаз, ушей и уст, спала пелена и цепи. Женщина молча и с прищуром глядела на нее с некой укоризной и разочарованием, и ее облик, полутуманный, мутный, стоящей, закутанной в плащ и наблюдающей за ней, слегка склонив в голову, — этот облик отпечатался в изумленном и настрадавшемся рассудке Сигюн, которая в следующую секунду исступленно, панически кинулась прочь, ничем и никем более не удерживаемая.