Снежный край

- Значит, нельзя тебя трогать. Юля деловито стянула вельветовую рубашку через голову: в футболках стало спать холодно, и Дэн дал ей свою школьную, в которой ходил зимой. - Двигаться можно? Повесила лифчик на стул. - Если не будешь меня касаться. - И смотреть на тебя нельзя. Она сняла трусы, поправила простынь под ляжками и отодвинулась подальше на диван. Он потер лицо: - Пиздец отбито. Дэн смотрел куда угодно, только не на нее. - Извини, это полный бред. Оденься, холодно. - Нет. Он все-таки поднял на нее глаза. Уши у него были ярко-розовые, нижняя губа мокрая, он все время ее облизывал. Юля повторила: - Нет. И сказала, как он говорил обычно: - Ходи по одной. Он тянул. Она сидела перед ним голая, сдвинув круглые колени, глядя на складку у себя на пузе. Никакого предвкушения, ни тени желания в этом не было, она могла бы так сидеть в бане или на врачебном осмотре. Юля поежилась от сквозняка, потом закашлялась. Дэн тут же набросил на нее одеяло. Потом убрал волосы с ее щеки. Задержал руку, большим пальцем вдумчиво, бережно погладил ее губы. Наклонился, коснулся ее губ своими. Она сжала край дивана, чтобы не давать волю рукам. Он медленно опустился на корточки перед ней. Провел кончиками пальцев вверх-вниз по ее лодыжкам. Накрыл холодные стопы своими горячими, чуть влажными ладонями. Юля приподняла ноги. Он растирал их и гладил, потом поставил себе на колено. Свежевыстиранная джинса была шершавой наощупь. Одеяло упало с ее плеча, поползло ниже, открыло грудь. Ворсинки щекотали кожу. Он посмотрел на нее снизу вверх, потом медленно придвинулся и поцеловал ее сосок. Поцеловал снова, сжал другую грудь. Юля закрыла глаза. Он настойчиво посасывал ее сосок, потом надавил языком, обвел вокруг и надавил снова. Она тихо застонала, он отодвинулся. Хотелось прижать к себе его голову. Юля чувствовала, как течет, понемногу ерзала на диване, он заметил это, тронул ее бедро, она смотрела на него, не отрываясь, он не убирал руку, Юля стала двигаться активнее, заметнее, сильнее сжала ноги вместе. Дэн внимательно, словно в первый раз вглядывался в ее тело. Осторожно приподнял ее груди, как будто взвесил на ладонях. Похож был на ребенка, с большой новой куклой. Пробежался пальцами по ее животу. Она инстинктивно втянула, отпрянула. - Щекотно. Он очнулся, посмотрел ей в лицо наконец. Запустил руку ей в волосы. Она чуть откинула голову. Он сбивчиво, неровно дышал. Потом залупил сочный, крепкий поцелуй взасос, Юля в него буквально впечаталась, яростно терлась голой кожей о футболку, о шершавый дешевый принт, который царапал соски, в последний момент убрала руки, чтобы не обнять Дэна за шею. Когда он выпрямился, оба ловили ртом воздух, искусали друг друга, он растерянно трогал губу. Потом улыбнулся ей: не так, как в последние дни. Его глаза были матовыми и темными, и он едва-едва весело щурился, и такое лицо у него было обычно, когда в голове вспыхивали пара удачных – или пара ужасных – идей, и все, чего ей хотелось, это чтобы он продолжил, и он сказал ей: - Ложись. А она откинулась назад. Он обвел ее тело ровным контуром, слепил форму в прохладном воздухе, все, чем она была, изучил на ощупь и отметил в памяти. Он широко развел ей ноги – словно ставни распахнул, его сосредоточенное, вдохновленное даже лицо, было бы смешно, но смеяться не хотелось, хотелось попросить его перейти к делу – уже, в конце-то концов, - Юля сжимала губы, сжимала простыню, ее запах стал гуще и явственней, она слегка смутилась, он погладил ее, почти невесомо, потом стиснул внутренние стороны ее мягких ляжек, провел до верха. Когда он вылизывал ее, движения его языка были широкими и сильными, яркими и щедрыми, и она стонала в голос, пот тек по ее лицу, Дэн нужен был ей до надрыва, ближе, плотнее, его язык скользил внутри нее, бил по клитору (никаких уебанских панчей про 140 и флоу-пулемет), проходил от промежности до верха лобка, горячо и мощно, крупными мазками, раскрывал ее сильнее, она едва могла дышать, заплакала от напряжения, сжала в итоге коленями его плечи, но честно до конца не трогала его руками, кончала бурно и долго, живот дрожал, дрожали ноги. Он приподнялся на руках, когда стихли и развеялись последние судороги, она обмякла, пот остывал на теле понемногу, Дэн увидел слезы на ее лице, тут же вытер свое краем футболки, сразу оказался над ней, надвинулся так плавно и быстро, что это выглядело, как волшебный фокус, смотрел на нее сверху обеспокоенно: - Юлечка? Что? Что не так, что такое, что я сделал? Она помотала головой, он робко – это совсем не вязалось с тем, как он ее трогал раньше, - потер ее плечо. - Что? - Мне хорошо. Очень. Не сразу, но поверил ей. Ни тогда, ни вечером, ни на следующий день не позволил ничего для него сделать. Скоро завелись маленькие ритуалы, выработались привычки, его основные ходы. Полюбил расчесывать ей мокрые волосы и делал это по утрам, тщательно и упорядоченно выцеловывал ее шею, по одной аккуратно расстегивал пуговицы на рубашке. Иногда подолгу просто сидел обняв ее. Дэн не умел выбирать кино, и они смотрели днем и вечером Байки из склепа, АХС и Ганнибала, иногда – стендапы Карлина, реже СиКея, он долго, неторопливо ласкал ее, не прерываясь и не давая ей передышки после второго, третьего оргазма, но так, словно вообще ничего не происходило, словно он не замечал (замечал отлично, все без исключения). Его мечтательная улыбка, сигарета у него на губе, дым, которым он делился изо рта в рот. Они пили, лежали совсем рядом, но не касаясь друг друга, вплывали в дрему и выныривали на поверхность. Она сказала: - Делай что хочешь. Когда хочешь. Я серьезно. Все, что хочешь. И удержалась, чтобы не сказать: сейчас. Хотела его так, что это заняло весь ее мир. Они по-прежнему гуляли, играли в снежки и катались на заледеневших участках дороги, нашли ночью горку в чужом дворе, добротную, белую, искрящуюся: - Никогда голову сахара не видела – знаешь, в книжках пишут, в старых там и в классике, - но они так по ходу и выглядят. Забирались на нее и скатывались, забирались и скатывались, забирались на перегонки, летели вниз, вцепившись друг в друга, их еще долго несло по ровной скользкой наледи, у него краснело лицо, она целовала его щербинку между передними резцами, когда сделала это впервые, он удивленно моргнул и сконфуженно заулыбался, уже с закрытым ртом, и она перецеловала по очереди его ямочки. Сидели на снегу, пока совсем не задубели, он лицом зарылся в капюшон ее куртки, не выпускал Юлю из рук. Остервенело целовались в подъезде, дорвались, надо же. Ласково и сонно – в холодные губы, на пустых улицах. Она отлеживалась в ванне, он читал ей Булгакова вслух, Белую Гвардию, сидя на табуретке рядом, и когда у него уставало горло, он опускал руку в воду, и они сталкивались ладонями, толкались, она брызнула водой в него, совсем чуть-чуть, он брызгался в ответ, пришлось прерваться, чтобы спасти книгу, его футболка и джинсы до колен были в итоге совсем мокрые. Но она попросила: - Лезь ко мне? А он вытер лицо полотенцем и отговорился: - Переодеться надо. Грустная присказка, в таких ответах, в его улыбках в такие моменты: ну ты же понимаешь все. Ну мы же понимаем все. Она не понимала толком. У нее мужчин было не много, не мало, а все ее, кто-то трахался получше, что-то похуже, в основном, если внешне они ей нравились, не были кончеными свиноебами, а недостатки их можно было потерпеть – и потерпеть хотелось, до чего-то они договаривались в постели. Юля очень быстро, через две-три муторных бесполезных ебли после потери девственности в прокуренной студии родного Зажопинска, пришла к выводу, что проще сказать, что, куда и сколько, переставить чужие руки или дать по шее вовремя, чем ждать принца с большим хуем и мощным скиллом. Пришлось смириться: если она не сделает эту работу, ее за нее хорошо не сделает никто, и с тех пор ей без больших неудач удавалось как следует себя выебать более ли менее обо всех, кого она брала в свою койку. С Дэном было по-другому. Может, от великой любви. Может, потому что он был хорош. Он отлично слышал ее – раньше, чем она успевала заговорить, - улавливал ее реакции, одобрение или неудобство, его любопытство к ней было неисчерпаемо, он хотел от нее – как она от него, наконец-то, неопровержимо, - все, что можно было выдумать, и что-нибудь еще, хотел разобраться в ней, выучить ее, от пальцев ног до подмышек, разбудил каждый сантиметр ее кожи, нашел для нее новый восторг и радость, новое удовольствие, которое она упускала раньше, и делал то, что она любила, лучше, чем в любой ее фантазии. У него были свои слабости. Он увлекался. Ей нравилось, что увлекался, это и успокаивало, и заводило. Приятно было чувствовать, что ему это нужно так же, как ей. Утром, когда уже, например, собиралась уходить с кухни, клал ей ладони на ягодицы, расплывалось его тепло, только потом трогал как следует, ощутимо давил на жесткий шов джинсов у нее между ног, натягивал ткань, поднимал медленно ее свитер, медленно-медленно, до самых подмышек, обводил ее голую спину, она ждала, подставляла ему задницу, старалась прижаться к его паху, он нагибал ее над столом, жестко сжимал основание шее, пригибал ее голову, но никогда не делал ей больно. Его большой палец, через одежду, поверх ее вагины. Если ей везло (если он был достаточно пьян, в основном), они ебались. Он делал это резко, агрессивно, она обычно была достаточно возбуждена, чтобы он не причинял ей дискомфорта, ей даже нравилось то, как он драл ее в наклонку (почти всегда), не нравилось, как бездарно обрывался контакт и как он бросал ее, тоже почти всегда, а она натягивала джинсы и, не застегиваясь, шла до ванной. Однажды все было так плохо и скомканно, что сначала разбили полную чашку, а потом он ушел, как только кончил, и она вообще не получила ничего, с ебанистическим упорством мастурбировала, лежа грудью на кухонном столе, на чуть жирной клеенке, не поднималась, пока не добилась результата, от разлитого чая промокли ноги в носках, на душе менее ебано не стало. Вечером она случайно задела Дэна, когда вдвоем окопались на диване, он поморщился от боли, задралась верхняя губа. - Нормально. - В чем дело? Выяснилось, что у него пластырь на груди, под левой ключицей, а под пластырем – ожог от сигареты, новый, и выходит он себя сигаретой прижег, днем, не издав ни звука. - Уголек уронил, что ли? - Не ронял. Она хотела сказать, что это пиздец как всрато, хотела спросить, зачем, хотела пожалеть и покрыть хуями. Беспомощно молчала. Он сжал ее пальцы, ушел без нее на ночь, вернулся под утро. Принес мороженого, зимой, пломбир брикетом. - Юль. Скажи мне правда. Ты хорошо подумала? - Ты стебешься? - У тебя проблем не будет на работе? Что ты здесь, а не… - Давай к делу уже. - Если я не вывезу. Совсем не вывезу. Я тебе жизнь портить не хочу. И так тоже не хочу, ну… ты же не оберешься в итоге. В смысле пиздец-то множится. - Давай ложиться, рубимся же оба. А на завтрак и мороженку заточим. Он курил: лежа на ее диване. Спать лег там же, не пошел к себе. Его голова утопала в пухлой советской подушке. Выпускал дым к потолку. Дым распускался, а потом застывал в неподвижном воздухе, в фонарном отсвете. Выбирать надо было между сэндвичем с говном и огромной клизмой, говорить либо про ожог, либо про секс, про секс пошло как-то проще. - Слушай. Не думай, мне нравится, мне круто. Но ты так делаешь – как будто… не приятно тебе так? Или злишься на меня за что-то. - Честно надо, да? - Ну здорово было бы, чо ж. - Боюсь, что накроет. В смысле раньше чем успею, и – совсем облажаюсь. Я чем меньше соображаю, тем меньше шансов, что не туда поведет. Вообще не утихает в голове. Она взяла у него сигарету. - Знаешь. Я вот себя чувствую, как будто мы сидим бухаем, всем весело, плюшки под пивко, смехуйки, а вокруг дом горит. И мы уже хуй выйдем, так что никто выглядывать – чтоб убедиться – до последнего не хочет. - Я понял. - И что? Он повернулся в полумраке. - Дом горит. Оказывается, хотелось, чтобы он соврал. - Ты мне не скажешь… - Не скажу. - А – не сейчас, когда-нибудь, - ты мне верить начнешь, по чуть-чуть так, все-таки? - Я тебе верю. Больше, чем себе, гораздо. Но не скажу. Резко сел, стряхнул пепел. - Серьезно, не могу, вообще. - Но случилось… - Да конечно. Ты же – ты умная, ты видишь все. Но чтоб начистоту, Юль. Я постараюсь, очень. Что угодно. Но вот тут ты как бы тупо больше не услышишь. Без вариантов.