Сердце и крест

Пандемониум почти всё время была на грани сна, и только боль выдёргивала её из этого состояния. Боль была знаком воссоединения: когда сущность королевы проникала в тело очередной самки этого вида, боль белым огнём обжигала нервы, пронзала мозг. Повинуясь тревожному импульсу, в чудовищной судороге сокращались мышцы, сжималось горло и заходилось сердце. Ошарашенный болью мозг требовал кислорода, и оболочка, пока ещё чужая, широко раскрывала рот, корчилась, пытаясь одолеть спазм, протолкнуть в лёгкие воздух. Это длилось совсем недолго. Боль становилась больше. Чужая память и сущность рассыпались, обращаясь в ничто, перед глазами вставал красный туман, медленно сменявшийся чернотой. Следовало действовать быстро — и многовековой инстинкт никогда не подводил королеву. Импульс — и мозг запускался, обычно даже не теряя слишком много клеток. Импульс — и сердце было вынуждено взять прежний ритм. Снова приходила судорога — но Пандемониум знала: всё было предусмотрено – ремни не позволят ей, к примеру, сломать позвоночник или руки.. …Кашель, когда легкие вбирали воздух. А затем приходил покой. Сужались расширенные зрачки, опускались тяжёлые веки — и мир, на мгновения делавшийся отчаянно-ярким, наполнялся привычным мягким сумраком. Опытные руки вытирали слюну с губ. Дело было сделано. Можно было не беспокоиться. Можно было исполнять свой долг. Она погружалась в дрёму. *** Боль была сигналом неисправности. Она приходила с колючим влажным жаром — там, внутри, гнили и размягчались, делались непригодными органы. Затем приходила тяжесть — кровь, загнивая, больше не приливала туда, куда нужно, не желала течь как надо, застаивалась и словно стремилась уйти из тела, растечься по гладкому полу. Но естественное тело кончалось — ведь нижние конечности было необходимо удалить, чтобы закрепить взятую у другого существа нужную часть. Гниение и жар поднимались вверх от низа живота. Запах от гниющих участков на груди и на руках делался навязчивым. Это было неудобно. Хлопотно. Это значило, что надо опять беспокоиться. Перемещаться. Пандемониум знала свою силу. Могущество её духа могло поддерживать оболочку даже при почти не работающих органах. Поэтому она держалась. Столько, сколько могла. Кровяная пена начинала течь дыхательными путями — капала на пол из ноздрей и с губ, а она терпеливо ждала, зная, что новое вместилище непременно скоро найдут. Потому что это был их долг. Эта боль определяла ритм существования. Привычная. Обыкновенная. Правильная. Почти ритуал. *** Но в тот раз она была иной — пришла в неурочное время, обрушилась без подготовки. Разум Пандемониум мог существовать даже в таких условиях, и она по-прежнему была в тот момент, когда меч Айона разрубил шейные позвонки, разорвал нервы и кровеносные сосуды. Боль была не в теле! Она поднялась от шеи и обрушилась на сознание, вся целиком отныне заключённая в голове. Собственная кровь, высоко ударившая, наполнившая зал солёным запахом, намочила волосы королевы, потекла по лбу. Мир опять стал слишком ярким и теперь не желал тонуть в тенях. Затем — пустая предосторожность! — на глаза легла кожаная повязка. О, конечно, они не смогли уйти так просто. Никто не смог бы. Сознание сохранило это сражение — влажный треск раздираемой плоти, звон и грохот, стоны умирающих. Запах палёного мяса и внутренностей. Они убивали своих собратьев, нарушая древнейший из законов их вида. Покоя не было. Отлаженный ритм был нарушен. Они просчитались. Допустили нелепую ошибку. Чего бы ни желал Айон — простая случайность оказалась сильнее. В схватке в небесах отступник выронил свою ношу. Страх поднялся в ней — страх слепой, инстинктивный — и вместе с ним возросла глухая ярость. Такая небрежность — и в отношении чего? Её жизни, столь значимой для колонии. Теперь оставалось только ждать. Отнятая от тела голова не получила повреждений, зарывшись в мягкий песок на излучине реки. Наконец-то весь этот шум прекратился. Пандемониум не сомневалась, что её найдут. Так она могла пробыть достаточно долго. И всё же её привычное существование было грубо потревожено, и этого нельзя было простить. Новой, оказывается, могла быть не только боль. Пандемониум впервые оказалась во внешнем мире на этой планете. Где-то здесь текла жидкость. Вода. Воздух был беспокоен — это был ветер. Вода и ветер тревожили её слух, и лучи естественного светила касались кожи. Это был странный, неправильный опыт. Он заставлял её чувствовать себя ненужной. Вне системы, а значит — вне жизни. Теперь дрёма королевы стала иной — прежде она ничего не желала, но отныне появилась цель. Наказание. Обычно, если происходил сбой, возникала необходимость уничтожить негодное по каким-то причинам потомство, всё решалось безболезненно. Но на этот раз уничтожения было мало — следовало наказать. Теперь возмездие было неизбежно. Она умела ждать, она привыкла. Пандемониум знала: они умрут не сразу. *** …Первому она вырвала глазные яблоки, чисто, почти не повредив голову. Вторую разорвала пополам так, чтобы та осталась жива. Пока. Она сделала это сама. И она была в ярости. Это тоже был новый опыт.