Just a matter of life and death

Последний морозный день цветет на костях отступающих холодов: иней серебрит скрюченные пальцы голых деревьев, перила городских лестниц, крашеную древесину разбросанных по парку лавочек и все, что, так или иначе, забылось человеком на улице в эту последнюю заиндевелую ночь. Солнце пробивается сквозь плотные бархатные гардины облаков редкими искристыми всполохами, преломляющимися в ледяных корках луж и сизых окнах мегаполиса. Все вокруг так остро и ясно, как бывает только последними днями за отметкой ниже нуля. Пик морозов выдался теплее, чем полагалось бы приличной зиме, а потому река за весь холодный сезон так ни разу и не покрылась ледяным панцирем. Вода — злая, темная, колючая, сонно урчит, не выспавшись в этот раз. Кажется обманчиво чистой и глубокой, но кто верит воде в черте многолюдного города? Утро колеблется на уровне того времени, когда все примерные офисные работники уже расползлись по своим крошечным рабочим кластерам, в которых и останутся до вечера, словно пчелиные личинки в шестигранных сотах. Копошатся, шуршат, разводят активную жизнедеятельность и, в конце концов, живут, как и положено. Весь город функционирует как одна большая колониальная водоросль, видоизменяясь, перестраиваясь, теряя и приобретая новые составные части. Но, так или иначе, оставаясь быть. Города, страны, колонии насекомых и коралловые рифы, симбиотические лишайники и все-все-все в подобном роде. Жизнь — один бесконечный фрактал, если смотреть в суть. Любой узор, любая закономерность рано или поздно повторяется. Это даже не колесо Сансары, дающее оборот. Это что-то более непримиримое и неизбежное, естественное, как само быть или не быть, и утомительное, как бесконечная вступительная лекция директора в первый учебный день. Одному юноше в стеклянном блеске морозного инея до ужаса надоело повторяться. По статистике из интернета, самыми летальными способами самоубийства являются выстрел из огнестрельного оружия и повешение, наименее эффективными — перерезание вен и отравление медикаментами. Досадно, ведь запястья всегда под рукой, а какую-нибудь химическую дребедень достать не в пример легче огнестрела. Повешение как вариант, дешево и сердито, но на прочность древесных веток в зимний период времени полагаться не стоит. Вешаться дома? Нет уж, увольте, моветон. Можно, конечно, и горло с лезвием познакомить, а не только подростково-романтичные запястья, но тут велика вероятность в агонии не закончить надрез как надо. Спасут или, того хуже, придется мучиться перед смертью. Юноша хочет умереть, но никак не страдать. Инистый асфальт похрустывает под ногами, когда подошва ботинок ломает тонкие скелеты намерзших кристалликов льда. Светлое пальто не по погоде, спутанные волосы и пустой взгляд. С такими глазами, как эти, долго не живут. С такими глазами только говорят «достаточно», говорят «я устал», говорят «с меня хватит». Говорят и уходят. Искать статистику удачных и неудачных самоубийств в сети, а потом — пополнять ее своей человеческой единицей. Да даже если оная впоследствии затеряется при неумелом пересчете и грубых округлениях, кого это вообще будет волновать? Интернет — величайшее изобретение человечества, но вместе с тем лишь еще один виток фрактального узора мироздания. Зато с помощью него можно пройтись взглядом по городу, как по парку аттракционов для самоубийц. Спасибо, что архитектура Йокогамы дает воображению простор для полета. Чтобы оно в конце концов выбрало дурацкий мост в другом конце города. Добираться двумя видами общественного транспорта, шляться по лабиринту однообразных дворов, а потом выйти к невзрачной речушке. Но, что ценно, падать высоко, а темная вода выглядит голодной: глядишь, с радостью проглотит внезапное человеческое подношение. Вообще, если честно, юноше плевать, что про него подумает какая-то там река. В нее и без того без ее согласия скидывают всякую дрянь. Тело двадцатилетнего парня ничуть не хуже среднестатистической токсичной грязи или бытовых отходов. Напротив, в нем хотя бы есть эстетика! По крайней мере, до того момента, как его тело раздуется в воде. Бр-р, мерзость какая. Но смерть и не бывает красивой, если речь не идет о единой секунде отделения сути человека от его тела. Все это разложение, гниение, тление. Непригляднее только бессмысленное существование без искры внутри. Юноше кажется, что в нем никогда ничего и не загоралось. А если и да, то тут же погасло с первым глотком воздуха этого мира. Холодное ограждение впивается в перетянутые бинтами ладони ледяными иголочками, когда парень одним движением перемахивает на другую сторону. Узкий парапет, ограда упирается чуть пониже поясницы, ветер щедрой горстью бросает в лицо порыв влажной свежести. Вокруг, насколько хватает глаз, тишь да глядь. Может, какая-нибудь домохозяйка и заметит вдохновленного самоубийцу, бросив взгляд из окна своей уютной квартирки. Ну и что? Пусть даже крик поднимает — не успеть. Не успеть. Один из самых легковосполняемых природных ресурсов — жизнь. Не она появляется там, где ей позволяет теория вероятности, она сама рано или поздно втискивается в щель между строк, крошит ржавые скобы устаканившегося порядка вещей и прорастает, изменяя окружающую среду под себя. Даже самая хрупкая на вид, она крошит камень и изъедает металл. Под мостом кладка из кирпича и теплые бока каких-то труб. Летом они мало кого интересуют, а вот зимой неизменно притягивают к себе бродячих кошек. Сегодня их здесь три: две остались на своем месте, решив, что назойливое человеческое существо не стоит того, чтобы покидать ради него тепло, а третья недоверчиво взметнулась и отбежала подальше от вторженца, выдерживая с ним почтительное расстояние. — Ну и чего ты всполошилась? — рыжий мужчина не боится ошибиться в гендерной принадлежности пушистой незнакомки, скользя взором по ее трехцветному животу. — Возвращайся, я и тебя покормлю. Кладет на землю бумажную одноразовую тарелку и достает из сумки несколько пакетиков недорогой кошачьей еды. Пара животных заводит голодную песню, толкаясь мордами у блюда, в которое мужчина силится осторожно выложить еду, не вымазав в процессе ни одной ушасто-усатой головы. Последние, к слову, совершенно не помогают в подобном нелегком деле, жадно набрасываясь на угощение. Их настороженная товарка все еще стоит в стороне, но уже принюхивается к воздуху и переминается с лапы на лапу. Она тоже голодна, ей тоже хочется кушать. Но рыжий незнакомец все еще не вызывает у нее ни малейшего доверия. — Иди же сюда, тут на всех хватит, — мужчина выкладывает кошкам три пакетика корма и, подумав, добавляет к ним четвертый, последний из тех, что у него с собой. Порции, рассчитанной на рафинированное домашнее животное, может не хватить на того, для которого еда стоит вопросом выживания. Кошка подходить отказывается, выжидая момент, когда пришелец все осознает и отвалит, дав ей наконец возможность вернуться к теплу и еде. Но человек попался на редкость глупый, теребит двух других кошек по голове, гладит, не замечая, что тем и вовсе до него дела нет. И смотрит на третью, будто надеясь на то, что та сдастся первой. Звери — не люди, звери намного умнее и терпеливее. И если решено, что рыжий — чужак, которого нельзя подпускать к себе, то пара пакетиков корма дела не решат. — Вот ведь упертая дурында. Человек на проверку делает пару шагов назад, забирая с собой мусор и небрежно запихивая его в целлофановый пакетик, а тот — обратно в сумку. Его взгляд что прорехи в мутной облачности, голубые, но веры им у чужого, зеленого и настороженного, нет. Зябко потирает замершие кисти друг о друга, переступает с ноги на ногу, думая, что вчера оделся слишком легко. Неспешная прогулка домой с визитом под мост мало похожа на опаздывающий бег на ночное дежурство. Тогда человеку действительно приходилось бежать, и было так жарко, будто его рыжие волосы — живое пламя, из-за которого делалось невыносимо. Неизвестно, сколько бы еще настойчивый рыжий продолжал нервировать голодное животное, но оглушительный плеск за спиной заставляет человека в панике резко обернуться, а кошек у его ног — подскочить. Только вот звери, увидев, что опасности нет, мирно возвращаются к своему позднему завтраку, тогда как человек кидается к воде. Ему кажется, что там мелькнуло чье-то светлое пальто. Он даже не успевает подумать, что, собственно, делает. Скидывает сумку и верхнюю одежду, не отдавая себе отчета в том, какая холодина стоит на улице. А дальше чистое противостояние взорвавшегося в крови адреналина и ледяной воды: из-под моста до места расходящихся кругов на воде не так далеко, но каждое движение дается человеку сложнее, чем заржавевшему железному дровосеку из глупой детской сказки. Кто-то, за кем кинулся рыжий, не показывается над водой, будто бы сию секунду идет камнем на дно. Нет вопроса «зачем», нет вопроса «как». Есть стремление, на одном котором только лишь и работает сознание. Доплыть, набрать в легкие, стиснутые ледяным поясом Койпера, хоть немножко воздуха и нырнуть со всей своей безумной головой в мерзлую черную воду. Схватить руками чьи-то волосы и со всех сил, со всей дури рвануть наверх. На чистых инстинктах на воздух, а потом — до берега. Каждое движение — колоссальное волевое усилие, каждый вдох — за гранью невозможного. Не холодно, холодом ощущение обступающей ледяной воды не обозвать, все равно, что шторм — бурей в стакане. Тело действует само, когда рыжий каким-то чудом вытаскивает несостоявшегося утопленника на (хвала богам) пологий берег. Вдолбленные и доведенные до автоматизма приемы первой помощи работают сами собой, без сформированного посыла со стороны пользователя. Пульс — да. Дыхание… дыхание? Черт. Когда там рыжему доводилось последний раз делать искусственное дыхание? Положить худощавое тело на бедро и как следует надавить коленом в область диафрагмы, а отмерзающими руками — на спину. Всю воду из легких вон, чтобы потом уложить бледного, как оказалось, юношу (будто пол имеет значение) на спину и открыть ему рот. Собственные легкие как принимают, так и делятся дерущим гортань воздухом весьма неохотно, но у них просто нет иного выхода под гнетом воли своего обладателя. Раз, два… десять. Давай же! Парня весьма умело выдергивают из ласковых рук смерти. Не с тем связалась, сучка! Черт его разберет, сколько времени понадобилось, но когда в грудь все еще пребывающего без сознания утопленника врывается первый самостоятельный хриплый вдох, его спаситель успевает продрогнуть до мозга костей и почти перестать ощущать собственное тело. Боевой запал заставляет функционировать, но не греет, и, когда настает черед наконец тянуться к телефону, тачскрин первое время упорно игнорирует холодные касания. Да блядь! Тот же черт знает с какой попытки удается вызвать скорую. — Хигучи, бросай все и живо ко мне. Я у моста, где ты меня по пути домой высаживаешь. Только быстрее! Дальше с той стороны связи лишь долгие гудки — она спешит. Остается только ждать и следить, чтобы переохлаждение не доделало работу асфиксии. Неважно кто, неважно как, но парень будет жить. Ему просто не дадут умереть. Река больно бьет о себя чужое тело, жестко выбивая из головы сознание. В черноте растворяется все, кроме одного ощущения — холода. Поначалу. Потом появляются какие-то звуки. Нет, не ангельское пение или демонический хохот, а противный писк над ухом, будто какой-то урод подвесил над самым ухом будильник. И вроде как чьи-то голоса. Эй, смерть, при жизни ты казалась более экстравагантной и захватывающей! Благодаря отсутствию сознания как такового, осознание собственной оплошности не приходит к юноше ровно до того момента, пока он с ощутимым скрипом не открывает тяжелые веки. Белый потолок. Любимый троп писателей, описывающих первое пробуждение героя, только что чудом избежавшего смерти. Юноша любит прозу, но не любит избитые сюжетные повороты. Избитые сюжетные повороты в конкретно его жизни и вовсе вызывают приступы аллергии. Тело болит и явно за что-то (интересно, за что же?) мстит своему хозяину. Спина ноет так, будто ею приложились о стену со всей дури. Суставы ломит, что невольно начинаешь чувствовать себя старым ржавым механизмом, который все никак не хотят утилизировать по прошествии срока эксплуатации. Только-только проявившиеся мысли укачивает, словно лодку во время шторма, внутри сворачивается липкий клубок пустой тошноты, душной и густой. Полный набор под названием «поздравляю, вы все еще живы». Какого демона? Очевидно, больничное постельное белье характерно как-то хрустко шуршит, когда юноша пытается пошевелиться и, может быть, приподняться на локтях. Организм протестует так истово, словно пролетариат против увеличения трудового дня, устраивая самый настоящий бунт. В общем, ничего у молодого человека не выходит. Человеческое существо сильно и продолжает цепляться за жизнь в любых условиях, даже вопреки зерну самосознания в черепной коробке, которое, вообще-то, по идее должно подчинять себе свою суть. А вот нет. Будешь жить. А будешь ли исправно функционировать при жизни — уже совсем другой вопрос. По крайней мере, привести себя сейчас в любое положение, отличное от халтурной шавасаны, как-то не выходит. Даже само сознание цепляется за реальность как-то неохотно. Парень укутан в сонливость и апатию, будто после продолжительной бессонницы, хотя овощем провалялся явно немало. Еще один троп — стоит главному герою очнуться, как к нему в палату обязательно входит (врывается, вползает или влетает, иногда материализуясь прямо на месте) персонаж, готовый просветить болезного о степени его несчастности и болезности. А также назвать имя спасителя и описать закономерный итог пережитой ситуации. Еще один дурацкий троп, который не сбывается. Потому что неудавшийся самоубийца остается дрейфовать в мутном состоянии между «очнулся» и «в сознании». Не пошевелиться толком без фейерверков мерзкой ноющей боли внутри и снаружи черепной коробки, даже голову не повернуть. Мысли то погружаются под маслянистую пленку полусна, то снова выныривают, склизкие, грязные и бесполезные. Время растягивается, как мармеладная змея, пока, наконец, дверь не открывается, впуская незнакомого врача. Запутавшийся в паутине болезненной дремы парень даже не сразу может прийти в себя достаточно, чтобы подать знак. Он здесь, он осознает себя. И, ах да, он этому не рад. Не рад въедливому запаху медикаментов, едва слышимой поступи за дверью. Не рад тому, что его легкие все еще продолжают вдыхать воздух, а сердце — качать кровь.

Как же ты мне надоел, мучительный орган…*

— О, вы очнулись, — голос вошедшего настолько беспристрастен, насколько возможно. — Довольно скоро. Можете сказать, как вы себя чувствуете? Врач подходит к кровати, не сводя с пациента профессионально оценивающего взгляда. Доктор как доктор, ничего особенного. Как человек, впрочем, тоже среднестатистический по всем параметрам. Герой не второго и даже не третьего плана. Юноша сразу понимает, что от него и ждать нечего — этот никак не причастен к его (досадному) спасению. Просто человек, делающий свою работу. Тем не менее сказать ничего не выходит. Даже повести головой — палата делает кульбит, от которого пропадает желание предпринимать попытки к любому другому проявлению жизни. На самом деле, было бы чудесно, если бы и проявлять-то было нечего. И снова: цель юноши — умереть, а не страдать. Со смертью как-то не складывается, а вот со страданьями — пожалуйста. Полный набор на любой вкус. — Воды? На этот вопрос парень старается ответить максимально положительно всеми возможными способами, которые ему доступны в таком состоянии. Пить действительно очень хочется. Не ясно, как он собирается проворачивать столь сложносочиненный трюк в состоянии гуманоидного желе. Есть надежда, что врач придумает, что с этим сделать. И сейчас бы затаить на воду страшную обиду на века: даже с такой банальной задачей, как утопление одного-единственного несчастного человека, не справилась. Просто не старалась. — Медсестра сейчас подойдет и поможет вам напиться. Отдыхайте. Кажется, ни осмотра, ни еще чего в подобном духе ожидать не надо. Едва ли юноша в подходящем состоянии хоть для чего-нибудь, кроме маревого дрейфа между лихорадочным сном и явью. Собственно, поэтому врач собирается покинуть его палату. Но. — Ах да, сегодня к вам после смены зайдет Накахара-сан. Если будете в сознании, можете познакомиться со своим спасителем. Это он сюда вас доставил. И уходит. Накахара-сан. Спаситель, значит. А этот самый Накахара-сан в курсе, что благими намерениями устлана дорога в ад? Насколько велика вероятность, что парень, упавший с моста, просто внезапно поскользнулся? Почему бы этому самому пока еще незнакомому «великому добродетелю» было просто не пройти мимо и не заняться своими делами? И не лезть в дела посторонних. Хоть благотворительность это, хоть экстремальный дайвинг с предпочтительно летальным исходом. Удивительно, сколько яда может в момент времени выработать слабое сознание. Токсичные мысли плещутся где-то под мозжечком, отдаваясь холодом вниз по затылку. Вода, холод. Они везде, словно эхо взрыва. В эпицентре которого ты стоял, но в итоге остался жив. Медсестра кое-как шевелит безвольное туловище, коим в полной степени ощущает себя спасенный, приподнимая его и поднося к сухим губам стакан с водой. Даже у нее какой-то неживой больничный привкус. Гадость. Но зато вода. Смерть от обезвоживания неприятная и долгая. Не подходит. Кому вообще могут нравиться больницы? Даже если не пациентам, но самим сотрудникам? Часто можно услышать, что быть врачом — призвание, целый смысл жить для определенных людей, сгорающих ради собственной работы. Но если разобраться, взглянуть реальности в глаза: чего ради? Глобальная медицина — своеобразная театральная сцена или, скорее, арена, на которой жизнь ведет бесконечный бой со смертью. Где с одной стороны — неограниченные силы и само время, а с другой — постоянно истаивающее войско докторов, санитаров и медсестер. Патетично как-то. Загадочный «конец смены» наступает, когда свет из окна сгущается и темнеет, заполняя пространство кисельным мраком. Недалеко от окна в палату горит уличный фонарь, видимо, в переплетении ветвей: на стену ложатся причудливые тени нерукотворного орнамента. Он едва-едва колышется, и поэтому можно представить погоду снаружи. Что, как минимум, сегодня не ветрено. Бесполезная информация. Кто-то включает какой-то локальный источник освещения в противоположном углу комнаты. Юноша не замечает этого человека, на момент его визита провалившись в очередную яму беспамятства. Ему кажется, что он плохо собранная шарнирная кукла, в процессе создания которой налажали много и основательно. Второй человек, на которого действительно сегодня обращает свое хрупкое внимание утопленник, входит в палату, прикрывая за собой двери с тихим стуком. Не аккуратно и чинно, как давешний доктор, а устало и будто бы со сдерживаемым раздражением. Наверняка не сказать: фокусировка уплывает сквозь пальцы, как слишком жидкое желе. Выглядит как еще один врач, разве что намного помятее предыдущего и ощутимо заебанее на вид. Небрежно собранные в хвост и уже порядком растрепавшиеся рыжие волосы, расстегнутый типичный белый халат, измученное лицо. Общее впечатление: человек, единственная эротическая мечта которого — лечь и выспаться. Такому хочется уступить свою постель даже в таком состоянии. Но вместо этого юноша изо всех сил мобилизирует свои возможности вербального общения. — Вы Накахара-сан? Хрипит хуже помех на радио, но выговаривает. Сомнений в том, что это тот самый обещанный спаситель, почему-то не возникает. Даже несмотря на то, что он тоже врач. Просто интуиция, не предавшая, в отличие от бренного тела. — Верно. А вы? — Дазай. Как сложно, блин, говорить. — Осаму. У них обоих нет опыта в подобных делах, это видно. Врачу не доводилось вытаскивать незнакомых молодых людей из реки, молодому человеку не доводилось встречаться с человеком, спасшим его жизнь. Доктора, которых вызывал отец к в очередной раз вскрывшему вены подростку, — не в счет. Кого там спасителем считать? Отца? Это его социально-биологическая роль — не давать потомству погибнуть. Докторов отца? Это их работа. Посетитель мнется. — У тебя есть родственники, которым бы ты хотел позвонить? Расскажешь о том, где ты и что тобой приключилось. Родственники, хах. Есть один, уже означенный. Дазай готов поспорить, что он даже не удивится. — А что со мной приключилось? Рыжий Накахара выглядит поставленным в тупик, но быстро приходит в себя. — Ты упал с моста. — Неправильно. Я прыгнул с моста. Есть фразы, о которых не стоит говорить, но понимаешь ты это ровно в секунду после сказанного. С первого взгляда в лице врача ничего не меняется, только выглядит он устало уже не физически, а на каком-то ином глубинном уровне. Это и похоже, и не похоже на усталость Осаму. По крайней мере, Дазай не создает впечатление, что воздух вокруг него вот-вот вспыхнет электрическими искрами и грозовым треском. — Родственники, — рыжий игнорирует собственное переменившееся настроение и последнюю фразу утопленника, — будь добр, нам нужен номер телефона хотя бы одного из них. В конце концов едва ли ты захочешь застрять в больнице на весь период выздоровления и реабилитации. По ощущениям, Осаму максимально далек даже от того, чтобы думать о полном выздоровлении. Интересно, сколько времени придется проваляться пластом? Аккуратный мониторинг себя дал понять, что переломов нигде нет. Но целостность костей еще ни о чем не говорит. — А что со мной? Взгляд Накахары тяжелее утра в понедельник. — Патологическая глупость? — видимо, слова вырываются раньше, чем врач успевает их взвесить, потому что тут довольно быстро исправляет себя, разбавляя голос зябкой пренебрежительной прохладой, которая не нравится Дазаю. — Несильное сотрясение, ушиб некоторых внутренних органов, переохлаждение. Ты, — горьковатый смешок, — настоящий счастливчик. На деле все с точностью до наоборот, и Накахара это понимает. Вообще, он выглядит довольно колоритно для доктора. Да, неполадки с головой у Осаму налицо: только сейчас он сам для себя осознает, какой на самом деле мужчина невысокий и юный на вид. Его даже мужчиной можно назвать, скорее опираясь на ощущения от общения с ним, чем на его внешний вид. Что вообще подобный кадр делает в больнице, а не в модельном бизнесе? — Я могу сказать вам номер моего отца. Запишете? С каждой фразой говорить становилось все легче и легче, несмотря на прежние сложности с концентрацией. Зато голосовые связки вспоминают собственную функцию и смиряются со своей участью, голос перестает быть похож на лязганье ржавого метала. Дазай всю жизнь считал (и точно знал) свой голос приятным, но сейчас его звуки режут своему обладателю по ушам. Было бы намного проще воспользоваться телефоном и просто протянуть набранный номер отца врачу, но техника имеет дурную привычку при контакте с водой отправляться на тот свет не в пример быстрее своего обладателя. Посему даже мысли не возникает спросить, что с личными вещами. Тех и было что смартфон, проездной и какая-то мелочь. — Позже, — на удивление рыжий качает головой, — к вам зайдет медсестра и при вас позвонит вашему родителю. Резкий переход на вы. Моментальное похолодание еще на пару десятков градусов. — А вы? Реального интереса этот молодой мужчина, конечно же, не представляет. Ни капли. Его угрюмое лицо и подчеркнутое нежелание даже подойти к кровати пациента или отойти от двери. Интересно, а что он за врач? — А это не мое дело, — улыбка рыжего выходит совершенно ядовитой и отталкивающей, — мое дело уже выполнено. Я вытащил вас из воды и доставил сюда, и на этом моменте заботы о вашей жизни передаются в руки медперсонала. Мой профиль к вашему отделению не относится, поэтому это единственная наша встреча, ведь я — не более чем очевидец. Вы больше не моя проблема. Очевидно, рыжего задели слова Дазая. Никогда с суицидниками не сталкивался? В какой области медицины вообще нужно работать, чтобы не иметь дела с подобным случаями? Спектр получаемых при самоубийствах травм радует запредельным разнообразием, в зависимости от фантазии самоубийцы. — Хорошего вечера вам, Дазай. Не хочется, чтобы за этим врачом так просто закрылась дверь. — Желаю того же, Накахара-сан. Приходите завтра. И чтобы уж наверняка. — Номер отца я скажу только вам. Рыжий все-таки уходит, не ответив ничего, но почему-то Осаму уверен в том, что завтра он еще раз увидит своего угрюмого спасителя. Откуда такая уверенность, что Накахара (как его имя, кстати?) не захочет создавать дополнительных трудностей своим коллегам и явится сам? Просто Дазай неплохо знает людей.