Just a matter of life and death

Кофе уже не спасает ни в каком из количеств и видов. Хоть двойной эспрессо залпом, хоть жвачка с кофеином, хоть еще какая-нибудь хитроумная придумка современного человечества, призванная возвращать ощущение бодрости. Может быть, все дело в том, что глупо пытаться закрасить синтетической бодростью вторые сутки почти без сна? Чуе хотелось впасть в спячку не до полноправной весны, но хоть бы на недельку, чтоб не пугать новеньких пациенток при первой встрече. Ему уже кто-то шутил, что беременные — народ нежный, их нельзя подвергать стрессам в виде врачей при смерти от недосыпа. Но как тут выспишься, когда Накахара курирует нескольких пациенток с патологиями, одну несовершеннолетнюю и букет из недоношенных-переношенных беременностей? Не говоря уже о тех женщинах, что становятся мамами «по расписанию» и составляют около девяноста процентов работы акушера-гинеколога? А еще этот вчерашний случай. Классно жертвовать десятичасовым перерывом (из них могло быть восемь часов сна!) ради человека, который сам решил избавить мир от собственного присутствия. А тут Накахара после смены. Блядство. Ночной перерыв на неудобной, но родной кровати для медперсонала проходит отвратительно после свидания с идиотским утопленником. И имя у него идиотское. Осаму Дазай. Мало того что решил самоубиться перед лицом человека, имеющего личные счеты со смертью (не очень умно), сказать в лицо этому самому человеку, что его вмешательство было излишне (совсем не умно), так еще и прицепился с какого-то перепугу со своими смехотворными угрозами не сказать никому телефона родственников, кроме уже порядком разозленного спасителя (верх глупости). По пути назад в свой корпус Чуя уже успел прикончить положенное себе количество сигарет на сегодня, но сейчас внутри опять назойливо чешется и зудит желание покурить. Капля никотина убивает лошадь, но… Накахара без вопросов проломит череп любому, кто решит сравнить его с бессмертным пони. Матрац скрипит под весом чужого тела, беспокойно ворочающегося с бока на бок. Когда удастся наконец успешно добраться до собственной кровати? Чуе кажется, что он не виделся с ней уже целую вечность. Все прошедшие дни чудятся сплошной смазанной кинолентой из криков, крови и усталости. Чуя любит свою работу. Точнее не так, он представить себя без нее не может. Но нервной системе остро нужен отдых. И если рациональная составляющая разума понимает, что и без Накахары здесь справятся и что высокий уровень медицины этой клиники клином на нем не сошелся, то что-то нелогичное и глупое на подкорке сознания продолжает удерживать на работе даже сверхурочно. И сейчас. Сейчас бы поспать, дать наконец-то разгрузку перегревшемуся главному процессору, но Чуя не может. Чуя злится и хочет курить, хочет вернуться в корпус на другом конце территории всего больничного комплекса, в ту палату, которую врач практически выпросил для своего «найденыша» и банально вправить последнему мозги. Ночь ползет лениво, словно гигантский головоногий моллюск, тащащий на себе ракушку из темного неба. Вязко накрывает Йокогаму, пачкая улицы марким фонарным светом. Чуе не нравится, что в этом помещении нет толковых штор, потому что ничто не мешает ему бесцельно пялиться в окно, вместо того чтобы уже наконец уснуть. Последние роды сегодня оказались проблемными настолько, что ребенка после пришлось отдавать под усиленное наблюдение детской сестры, а матери явно понадобится беседа с психологом. Каждая трудная ситуация на работе — личное дело самого Накахары, поэтому все оплошности он неизменно принимает на свой счет. Знает же, что некоторые ситуации обусловлены исключительно особенностями строения материнского тела или развития плода, но… Курить охотно, хоть вешайся. Столько учиться, столько работать, а нервы все равно ни к черту. Эмоциональный откат такой, будто Чуя — молоденькая медсестричка, которую впервые попросили ассистировать. Мрак-то какой, е-мае. Накахара вытаскивается в коридор, словно (рыжий и мелкокалиберный) медведь-шатун, что никак не найдет себе сна. Такой же помятый и сулящий неприятности каждому встречному-поперечному. Но в коридорах тихо и пустынно, разве что с другой стороны крыла раздается надрывный детский плач. Но это уже проблема детской сестры, следящей за состоянием новорожденных по ночам. К слову, звуки детского крика и плача давным-давно уже не раздражают Чую. Отдыхать и спать мужчина может не только под возмущения одного-единственного младенца, но хоть под хор из глубин преисподней и атомную бомбежку. Крепкий сон профессионального врача, а чего вы хотели? Он вытаскивается на улицу, не потрудившись взять с собой куртку, но зато скинув в помещении халат. Ожидаемо зябнет, но не возвращается, главное — зажигалку и переполовиненную пачку сигарет — он взял. Язык пламени вспыхивает жизнью в дрожащем мареве электрического света, Чуя прикуривает и убирает зажигалку в карман брюк. С наслаждением затягивается, поднимая лицо к небу. Оно выглядит как чернильная клякса, расползшаяся по всему листу, беспроглядная и безынтересная. Город ест звезды, и можно только представить, какое оно на самом деле, это небесное полотно, не перебитое рукотворным светом. В окнах родильного корпуса или темно, или сумрачно. Там, где свет нельзя полностью выключить на ночь, его приглушают до максимально возможного уровня. Судя по всему, конкретно сейчас никто не рожает, и это похоже на благословенное затишье. Да, нынче у Чуи перерыв, но чувствовать себя непричастным сложно, особенно, зная, что происходит всего парой этажей выше. Как там это называют? Г и п е р о т в е т с т в е н н о с т ь. Дичь дикая. Звучно скрипит отворяемая дверь корпуса, и на улицу высовывается знакомая светлая макушка. Ее обладатель оглядывается, будто ища кого-то, и, когда его взгляд задевает стоящего поодаль Накахару, направляется в нему. — Ацуши, ты чего не дома? Чуя выпускает из легких дым, сквозь его быстро тающее облако наблюдая за подходящим молодым человеком. Накаджима Ацуши, его ассистирующий акушер и просто потрясающе смышленый малый. Кутается в безразмерную флисовую кофту, всегда висящую в гардеробе и гордо носящую статус общей для всего медперсонала корпуса. — Я сегодня дежурю, — парень встает около Накахары, рассматривая его умиротворенное ночной тишью и никотином лицо. — А вот почему вы не спите? Ацуши закончил только училище, но был на редкость толковым парнем. Будь воля Чуи, он бы до конца жизни оставил Накаджиму при себе ассистентом. Но при этом злился: во времена, когда половине дипломированных врачей хочется руки повырывать, раскидываться столь ценными кадрами просто преступно. Но иной должности данный кадр, кажется, для себя и не представляет. — День вышел напряженным, — врач сухо не вдается в подробности, хотя присутствие ассистента неизменно действовало на него положительно. — Замучался так, что заснуть не могу. И курить хочется, сил никаких нет. Юноша только вздыхает. — Давайте я вам успокоительного капну? Быстро заснете. — Чтобы я завтра вареным был? Нет уж, спасибо. — Ну или чая заварю успокоительного. Лаванда, мелисса, валерьяна, душица. Ничего такого. — Ацуши, ты что, моя мама? — Нет, но любая мама отсюда будет целиком и полностью на моей стороне. Кто из ваших пациенток захочет, чтобы ее роды принимал живой мертвец? Вот же. И ведь не поспоришь. — Дай докурю и заваришь. — Только эту сигарету, Накахара-сан. Свою норму сегодня вы уже выкурили, я знаю. Потом сами на себя злиться будете. И откуда этому мелкому пройдохе все известно? Мелкому — громко сказано, пусть Накаджима прилично помладше Чуи, но уже смотрит на него сверху вниз. Но иногда врачу кажется, что его ассистент похож на щенка-переростка: настолько необидчивым и дружелюбным был паренек. Время от времени, конечно, он любил перенервничать, и тогда уже Чуе приходилось кормить его успокоительным, но это мелочи жизни. — Ладно-ладно, не бухти, — ворчит, вообще-то, сам рыжий, с наслаждением затягиваясь. Он не любит курить в компании кого-то, но на его ассистента эта нелюбовь не распространяется. Возможно, потому что парень умеет в критических ситуациях понимать Чую с полуслова, становясь словно дополнительной парой его собственных рук. Они оба на диво слаженно дают бой статистике материнских и перинатальных смертей, так что какие уж тут неудобства в обществе друг друга. — Я просто знаю, что так вам самому будет приятнее в обществе себя назавтра. Не придется вычитать из дневной нормы сегодняшнее превышение сигарет. — Откуда ты вообще в курсе? Я никому не рассказывал про свою систему. Ты что, мысли читаешь? — Не забывайте, сколько раз вы курили при мне, Накахара-сан. Вы всегда выкуриваете положенное количество. Как меня может не заинтересовать несоответствие? — Ты не в меру наблюдательный, знаешь. Своеобразный комплимент от спешно докуривающего врача, подглядывающего время на экране телефона. Чуть-чуть за час ночи. Начало смены в семь. Ох, и где его здоровый восьмичасовой сон? Когда они заходят с мороза, Ацуши трет замерзшие руки и убегает в гардероб, чтобы повесить кофту на свободный крючок без значка. Чуя только убирает замерзшие кисти в карманы брюк, дожидаясь парня у лестницы. На пару пролетов выше мигает лампочка — стоит надавать кому-нибудь ответственному по ушам, чтобы не забывали вовремя менять. Вторую ночь уже светомузыка на этом этаже, не дело. В тепле уши и щеки покалывают, отогреваясь. За окном немногим ниже нуля, и лужи только самую чуточку леденеют по краям, но без верхней одежды немудрено качественно промерзнуть. А если учесть давешнее купание в реке, то Чуе и подавно стоило бы поберечься. Только вот горстку таблеток, выпитую профилактики ради, врач считает выполнением своего долга перед здоровьем. Что с ним сделается-то? Лениво поднимается на третий этаж, тихо переговариваясь с Накаджимой о чем-то и ни о чем одновременно. И его начинает клонить сон сразу же, стоит только усадить свое тело на давешнюю кровать. Ассистент суетится по комнате, не находя чистых чашек. Все они по подоконникам и столам, давно немытые и забытые не слишком рачительным хозяином помещения. Ацуши что-то ругается, но его не слушают. Чуя укладывает тяжелую голову на подушки и бездумно смотрит на чужое суетливое движение. Нужно немного поспать. Сколько можно спать? Осаму чувствует себя живым мертвецом (как иронично), проспавшим в своей уютной гробнице по меньшей мере пару столетий. Будит его настойчивый свет из окна и чьи-то шаги в коридоре. Больница, покой, но звукоизоляция на уровне «приемлемо». Сон Дазая под утро напоминает тонкую ледяную корку на утренних лужах, надави самую чуточку — лед пойдет трещинами и уйдет под воду. Осаму же, наоборот, выкинет в мир яви. Сегодня дела с самочувствием утопленника обстояли несколько лучше: удалось не только приподняться на локтях, но и принять полусидячее положение без жертв. Спина, конечно, болит просто нечеловечески, но по сравнению с болью, причиняемой фактом собственного досадного существования, сущие мелочи. Сознание больше не шатается из угла в угол разума, перестав напоминать отпетого пьяницу. В целом состояние оказалось настолько сносным, что Дазай смог даже выпить переслащенного больничного чая, принять необходимые лекарства и поприставать к хорошенькой медсестре на тему своего вчерашнего визитера. — Вы знакомы с человеком, который приходил вчера? Накахара-сан, кажется. — Конечно! — девушка, поправившая одеяло удобно утроившемуся Дазаю, садится рядом. — Его имя Чуя, он наш акушер-гинеколог. Лучший! — она эмоционально всплескивает руками. — Он недавно принимал роды у моей мамы, поэтому ему я обязана своей сестренкой. Девушка смущенно смеется, кажется, забыв, что только что собиралась кокетничать со своим пациентом, и погружаясь в мысли о знакомом враче. Субординация выглядит как-то так. — А он не слишком молод для врача? Дазай выдерживает линию благожелательной незаинтересованности, будто ведет разговор ради разговора, а вовсе не с целью побольше разузнать о конкретном человеке. Благо что девушка попалась словоохотливая и дружелюбная. Повезло. Медсестра выглядит несколько озадаченной. — Накахаре-сану в апреле исполняется тридцать, если не ошибаюсь. Ему? Тридцать? На вид рыжему больше двадцати пяти и не дашь, если не меньше. Будь Осаму ответственной продавщицей в магазине алкоголя или, скажем, табака (интересно, он курит?), то непременно спросил бы у него паспорт. — Если честно, он немного не выглядит на свой возраст… — О, вы не первый, кто так говорит! — у девушки появляются умилительные ямочки на щеках, когда она улыбается. — Некоторые пациентки в возрасте порою пытаются отказаться от него в качестве врача, думая, что им подсунули акушера, только-только окончившего училище. Не верят, что перед ними акушер-гинеколог с полным образованием. Смеется так беззаботно, будто она не с малознакомым пациентом в палате, а на свидании. Есть в этом определенное очарование. Хорошенькая. Чуя Накахара тоже хорошенький. И волосы у него красивые, и лицо. Но первая встреча у них, конечно, не лучшая получилась. Добиться от врача внимания из-за этого хочется ничуть не меньше. Так, ничего серьезного. Но раз уж спас из воды, так пусть спасает и от рутины будней. В добровольно-принудительном порядке: Осаму планирует прицепиться как банный лист до известных частей тела. Медсестра разговаривает с Дазаем еще около пятнадцати минут, пока не вспоминает о каких-то срочных делах. Обещает зайти в свободную минутку и еще поразвлекать Осаму разговорами, раз уж читать книги она ему запретила и отказалась найти для него парочку. Еще чего не хватало, пациенту с сотрясением читать и напрягать зрение! И никакие уговоры и уверения в хорошем самочувствии тут не помогают — девушка слишком хорошо знает вот такие «да все отлично». Это пациентам так кажется. — Если хотите, то можете слушать музыку без наушников. Если у вас есть плеер или телефон, я могу включить вам ваш плейлист. Только не самостоятельно, вам нельзя смотреть в экран. Эх, вот так и утонула последняя надежда Осаму на хоть сколько-нибудь занимательное времяпрепровождение. В итоге мается юноша в постели. Голова проясняется достаточно, чтоб начать откровенно страдать от безделья. Тело все еще болит, но как будто Дазаю к этому привыкать. У него на внутренней стороне бедра парочка совсем свежих надрезов, а на руках — паутина заживших шрамиков. Конечно, щиплющая острая боль от пореза не сравнится с ноющей и пульсирующей болью от ударов и гематом. Они вообще у парня после падения остались? Вода — не асфальт, но болит характерно. Так и знал, что нужно было выбирать высотку. Парень как-то слишком резво переворачивается и тыкается лицом в поднадоевшую за вторые сутки подушку, о чем сразу же сожалеет. Тошнота просыпается где-то внутри, намекая, что зло-то, может, и дремлет, но не буди лихо, пока оно тихо. Горло смыкает тяжестью, и Дазай изо всех сил пытается успокоить плывущее чувство внутреннего дискомфорта. Неудачные попытки самоубийства — отстой. Невозможность хоть как-то себя развлечь — отстой. Боль во всем теле — отстой. Весь последующий день происходит в порядке существования какого-нибудь домашнего зверька, вроде там хомячка или крысы. Осаму смог немного поесть, посетовать медсестре на невкусную еду (не совсем правда, зато в рамках больничных канонов), много полежать без дела и много поспать. Еще угоститься некоторым количеством таблеток и пройти осмотр у лечащего врача. С ним, к вящему сожалению юноши, поговорить о рыжем Чуе не удалось. «Если вам что-то хочется узнать о моем коллеге, спросите его самого, молодой человек.» Эй, они что, в партизанов играются? В общем, время капает тягучими маслянистыми каплями, то и дело норовящими застыть на каком-нибудь особенно скучном моменте. На ночной-вечерний приход Накахары Дазай надеется, словно на пришествие (иронично) спасителя. Спасителя рода людского, в смысле, а не отдельно взятых суицидников. И вроде не майская ночь на дворе стояла, а с Чуей все равно приключился утопленник. Оный, кстати, засыпает перед самым приходом врача, потерявшись в зыбком медикаментозном дурмане, но будто чувствует приближение долгожданной минуты. Разлепляет глаза, смотрит в потолок, считает секунды. На пятнадцатой в палате рыжеет. — Не спишь? Снова без этого дурацкого «вы», которое вчера спустил на него малознакомый врач, как свору голодных собак. Дазай не собирается никак это подмечать. Какая врачебная этика, если отношениями пациент-доктор они оба не связаны? И, ах да, пациентом Накахары юноше в любом случае не быть, он же не юная дева. — Весь день только и делаю, что сплю. Как в гробу, только в больнице. В помещении становится пасмурно. Ай-яй, плохая шутка. Чуя складывает руки на груди с самым постным видом, будто не хочет иметь с Осаму ничего общего. Ой, наверняка все так и есть, но рыжего мужчину никто спрашивать не собирается. Дазай сам выбирает, с кем ему заводить знакомства, а вот собираются ли с ним водиться в ответ его не интересует. Будут, никуда не денутся. — Я смотрю, тебе и впрямь досадно от этого факта, — Накахара вздыхает и все-таки садится у чужой постели, доставая свой телефон из кармана белого врачебного халата. Пытается побыстрее отделаться от спасенного? Ну уж нет, уважаемый, мы в ответе за тех, кого приручили. А кого из реки против воли вытащили — и подавно. — Пока я не лежу и не пялюсь бесцельно в потолок, то не так уж, чтоб очень. Вот вы пришли, и совсем почти не жаль. Врач хмурится с неодобрением. — Давай я позвоню твоему отцу и сообщу о твоем местоположении. Вторые сутки от тебя ни слуху ни духу. Он, должно быть, волнуется. — Вы знаете, я уже большой мальчик, Накахара-са-ан. — Да? А мне показалось, что пустоголовый подросток с ветром в голове и суицидальными наклонностями, — осекается, будто вспомнив, где и с кем разговаривает, снова натягивая профессиональную мину. — Номер. Дазай слишком соскучился по любому общению за свой удивительно бесполезный день, наполненный нудным нытьем больного тела и больше н и ч е м. — Вы так хотите отделаться от меня побыстрей? Юноша театрально вздыхает, вполне заслуженно зарабатывая весьма говорящий взгляд: «А ты чего ожидал?». И еще раз, инициатива наказуема, Накахара-сан. Инициатива наказуема, Чу-уя. Мужчина устало смотрит на осунувшееся бледное недоразумение напротив, недоумевая, где и за что в этом мире делаются такие засранцы. Сначала в лицо Чуе обнуляет его порыв помочь, а потом прилипает невнятной органической гадостью. И черт бы с тем, что он спас типа, которому это нахер не сдалось. Сдал бы оного на руки его врачу с концами, тем более что больнице не составит труда навести некоторые справки относительно личности своего пациента. Ну или вылечить его из кармана не в меру сердобольного Накахары (чтоб неповадно в следующий раз было глупостями заниматься) и выпихать взашей, даже если тот направится прямиком под колеса близлежащей машины. Хозяин-барин. Но. Г и п е р о т в е т с т в е н н о с т ь. — Хорошо, — тем не менее разблокирует сенсорный экран своего телефона врач. — Чего помимо ты еще от меня ждешь? — Приходите ко мне после смен, Накахара-сан, — и пока собеседник теряется от подобной наглости. — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Ради этого я даже готов потерпеть с новыми попытками самоубийства! Циановый взгляд колется и будто прорастает ледяными шипами. — Ты хоть понимаешь, насколько плохой способ давления выбрал, парень? — Я ни в коем случае не пытаюсь давить на вас! — Осаму даже поднимает руки, демонстрируя свои чистые намерения. — Просто проявляю свою симпатию и расположение доступным мне способом, только и всего. Чуя устало чертыхается и трет пальцами переносицу. Только этого не хватает на его гудящую голову. Этот утопленник дурак или что-то? — У меня и так, знаешь ли, работы по горло. А за сверхурочного тебя мне платится исключительно плюсами в карму, которых и так достаточно. Лохматый самоубийца очаровательно складывает брови домиком. — Но вы же спасли меня. Ну Чуя. Этот паршивец уже на имя перешел. Накахара недовольствуется, но молча оставляет это на чужой совести. — Мам у вас в отделении наверняка много, хороших врачей — тоже. А напрямую обязанный вам жизнью человек у вас пока один. Едва ли вы каждый день спасаете кого-нибудь, кто не ребенок и не его мать. Какое-никакое, а разнообразие! — Ты хоть понимаешь, что сейчас несешь? Накахаре хочется злиться, но что-то внутри уже записало Дазая в когорту блаженных, а потому просто не воспринимает его слова всерьез. Поэтому по-настоящему рассердиться не получается, только молчаливо посетовать на собственную глупость. — Пытаюсь агитировать вас на общение со мной, вот и все. Обезоруживающая честность, открытое выражение красивого лица, искреннее дружелюбие. Парень хоть понимает, насколько ненатурально выглядит? Чуя смотрит в чужие глаза, похожие цветом на древесную кору или темную обожженную глину, задумчиво и мимо. Сам не знает, зачем кивает, пусть и с самым недовольным лицом, которое только способен был сочинить наспех. — Я обещаю, что загляну к тебе завтра после смены, согласен? — А до смены? Буквально на пару минут! Здесь та-ак скучно! И кто только это чудовище научил так торговаться? — Буквально на пару минут, — Накахара сдается без боя, желая выбить пару минут себе уже сегодня и наконец отправиться домой на заслуженный отдых. — Номер, Дазай. — Слушаюсь! И раздражающе улыбчивый юноша диктует ему наконец-таки этот дурацкий телефон своего отца, из-за которого тянул несчастному мужчине кишки уже вторые сутки. И ничего наподобие совести там в нем не шевелится, нет? Диктуемый номер смутно знаком, но на смартфоне, который врач недавно сменил, никаких совпадений из телефонной книги не вылезает. Может, просто похож на телефон кого-то из старых знакомых, с которыми Чуя раньше водил общение, но чей номер по той или иной причине не перенес? Длинные гудки никак не напрягают: Накахара столько раз за свою практику звонил на незнакомые номера родственников пациентов и иже с ними, что просто перестал даже задумываться об этом. В первое время было сложно и как-то неловко, но окей, какая неловкость может быть у врача, только что, предположим, принявшего роды и теперь звонящего отцу ребенка? — Слушаю. Монотонные сигналы прерываются чьим-то знакомым голосом. — Вы отец Осаму Дазая? — Да, — тон предельно собранный, ни ноты волнения. — С ним что-то случилось? Чуя уже хочет ответить, что да, случилось, он идиот, но подвисает, пытаясь поймать мельтешащее в голове осознание за хвост. Голос, номер, все до жути знакомое. И этот тон. Он очень похож на одного… знакомого Чуи. — Мори, ты что ли? — …Накахара? Вот так номер.