Ложь

1941 год. Вторая мировая война. Место действия: Япония. Страна разделилась уже свыше нескольких десятилетий назад на два флагмана, однако обострение конфликта произошло после захлестнувших Европу и СССР боевых действий. Одни поддерживали идеологию и систему восставшего некогда генерала армии Японии — Учиху Мадару, переняв его диктатуру и устав, другие — пытались объединиться между собой, чтоб противостоять им на стороне Хаширамы Сенджу, нынешнего представителя власти центральной части страны. Первые, чтоб полностью изолировать себя от противника и заручиться поддержкой в Европе, переняли отличительные форменные особенности фашистской армии, оставив даже собственный язык, внедрив в свои ряды вместо него немецкий. Однако, война разделила не только страну, она противопоставила друг против друга семьи, друзей, возлюбленных. Брат шёл против брата, некогда соседи сдавали друг друга, чтобы выиграть время. Тысячи людей гибли ежедневно. Сотни оставались без крова и пищи, а также надежды на следующий день. Десятки умирали, не дождавшись помощи на поле боя. И только единицы ещё отчаянно боролись за свободу и голубое небо над головой, что сейчас, затянутое тёмными свинцовыми тучами, проливало свои слёзы на тех, кто сегодня уже не вернётся домой. Однако, основным бичом для партизанских армий стали не голод, военная оккупация и тяжелая техника, чьи залпы из орудий то и дело разрывали воздушное пространство, прорываясь сквозь промозглый ветер и врезаясь во стан тех, кто поклялся защищать страну и семью, а подразделение, именуемое среди люда как «Алая луна». Семь старших офицеров. Семь ублюдков, плакаты которых были развешаны по всей Японии. Семь человек, которые давали колоссальное превосходство на весах этой войны. У каждого из них были свои методы, свои взгляды и ухищрения. И каждого из них боялись больше самой смерти, ведь, когда она придёт, то всё закончится. Обессиленное тело не будет больше ныть и просить отдыха, грязные пальцы не будут рыть землю и въедаться в собственное горло от голода, однако, если на горизонте развивается флаг фашистской армии и ею командует кто-то из «Алой Луны», то это вовсе не конец. Это начало. Боли. Страданий. И того, что на самом деле гораздо хуже смерти. — Господин штандартенфюрер? — щуплый юноша с длинными тёмными волосами, обратился к вальяжно стоящему на пригорке старшему по званию, который мрачно взирал вниз со своего каменного пьедестала на деревню, на которую сейчас шло наступление. Крики людей, а также надрывный плач доносился даже сюда, но, тем не менее, в отличие от его старшего офицера, мальчишка внутренне содрогался от этого, хотя на его лице не промелькнула ни одна эмоция. «Если ты на передовой, то жалость к врагу погубит в первую очередь тебя», — это было первое, что усвоил Хаку, когда вступил в ряды «чёрной армии». — Господин штандартенфюрер, — уже чуть громче позвал стоящего впереди офицера из «Алой Луны» мальчишка, — жители деревни разбегаются от тех холостых залпов, что вы приказали запустить перед атакой, разве не стоило напасть по утру? В тумане наши войска бы подошли незамет, …- парнишка замолкает, когда полковник поднимает руку в знак молчания и того, что услышал достаточно. — Назовись, — слегка хриплый голос со стороны и юноша невольно вздрагивает, кажется, его от природы светлая кожа стала ещё бледнее. — Унтерштурмфюрер, Хаку, — тихо проговорил лейтенант, опустив глаза, после того, как внизу раздались первые выстрелы. — Подойди сюда, Хаку, — ладонь, обтянутая в чёрную кожаную перчатку изогнулась к нему в пригласительном жесте, и Хаку понял, что у него нет выбора, поэтому поднялся по камням к краю, где стоял полковник, — что ты видишь? — шепот у самого уха пробрал парня насквозь, когда он затаил дыхание и ощутил, как прохладный вечерний воздух будто бы попытался столкнуть его, при этом нарастающие внизу крики и ужасы будоражили самый низменный инстинкт. — И что чувствуешь? — Страх, господин, — пробормотал лейтенант, не став увиливать и лгать. Это было чревато отрезанным языком, особенно в отряде у другого представителя «Алой Луны». — Да, они бегут, как тараканы, кто куда, — тёмный взгляд штандартенфюрера отливал алым, не то от заходящего солнца, не то от искр, которые вспыхивали внизу, — так убого и низко. Все кто хотят жить, все кто предаются инстинкту выживания и хотят дожить до рассвета. А знаешь, кто останется, Хаку? — юноше показалось, что на губах офицера мелькнула дикая улыбка, — Те, кто будут сражаться, те, кто будут проливать кровь и наблюдать. — Лазутчики «Листа»? — вспомнив название центральной армии сопротивления, Хаку оторвал взгляд от бегущих внизу людей, — А если остались местные жители? — Они давно примкнули к «Листу», раз впустили их в свою деревню, те, кто хотели сбежать, уже это сделали, остальные свою участь предопределили, — пренебрежительно высказался глава сегодняшнего захвата, с чем Хаку не мог не согласиться. Война задевала всех. Не было нейтральных сторон, если ты не за «Лист» и не за «Чёрную Гвардию», то ты против них, а, значит, тот же враг. — Господин, с пленными вы собрались разобраться позже, — перешёл к делу, по которому подошёл к штандартенфюреру юноша, — а что делать с самой деревней, … — Сжечь. — Сжечь? — переспросил удивленно Хаку, но тут же, заметив мрачный взгляд, которой на него перевёл старший офицер, собрался и кивнул. — Дотла. Лейтенант не ошибся, когда заметил усмешку на губах стоящего рядом. Она и в самом деле была — тёмная, циничная и не без кривой улыбки, скрыть которую штандартенфюрер даже не потрудился, поправляя свою чёрную фуражку, пока порыв ветра развивал его плащ, накинутый на плечи. Сжечь. Дотла. Хаку знал, что означают эти два слова. Сегодня они не просто оросят кровью землю и воздвигнут свой флаг над захваченной деревней. Сегодня они выжгут на ней своё клеймо. Можно было не отдавать приказ о захвате пленных. Дотла. Их всё равно всех расстреляют на рассвете, после того, как штандартенфюрер осмотрит всех выживших жителей. В этом не было ничего дикого или странного. Это война. В ней нет места сожалению или слабости. Как только они у тебя появляются — ты заранее проиграл. Светало. Кровавый рассвет пропускал первые лучи зимнего солнца, освещая тлеющие угли и ещё где-то подсвеченные огнем развалившиеся хижины, чьи почерневшие бревна с хрустом и треском ломались, обваливая крыши у догорающих зданий. Дым поднимался к небу, а, значит, ближайшие поселения были предупреждены, да и большего знака о том, что здесь «Алая Луна», Хаку и представить себе не мог, всё-таки он предпочитал работать более тихо, скрытно, а это новое назначение наводило на него всё больший ужас перед его новым начальством. Однако, тем не менее юноша был осторожен, в свои пятнадцать лет, ему не раз приходилось убивать, но он воспринимал это, как должное, поэтому и сейчас был настороже, особенно, после того, как штандартенфюрер приказал всё сжечь. Как он и предполагал, многие бежали в горы, но часть людей всё-таки осталась, и, глядя на них, лейтенант сомневался, что среди них есть кто-то из «Листа», но списать на то, что обычные крестьяне могли уложить опытных и вооруженных бойцов, казалось слишком натянутым. Хотя с другой стороны, выжившие жители сдались, надеясь спастись. Впрочем, у них кроме надежды ничего и не осталось. Их хозяйство уничтожено, дома сожжены, они сами одеты в грязные и пыльные тряпки, наскоро вытащенные из горящих спален. У многих уже сейчас членов семьи клевали вороны. — Господин штандартенфюрер, — Хаку помахал рукой у своего носа, морщась от едкого черного дыма, что в его сторону доставил ветер, — всех уцелевших разместили у деревенского кладбища, — доложил парень, при этом помедлив, так как полковник, его явно не слушал, а лишь носком высокого сапога передвигал опаленную деревяшку у своей ноги, — господин штандартенфюрер? — Хаку, старосту деревни нашли? — Да, господин, — кивнул лейтенант, дернув руку на кобуру пистолета, висевшего на поясе, когда где-то рядом хрустнул хворост, вместе с этим обернувшись в сторону, в которой ему померещился чей-то силуэт. Охрана полковника входила в обязанности юноши, хотя тот и не нуждался в этом, но Хаку уже приводил орудие в бой этой ночью, когда один безумец кинулся на его господина с граблями. Мальчишка тогда предварительно выстрелил, предупреждая, что следующий попадет в цель, однако, старик, кривя беззубый рот, продолжал с криком бежать на них, и, как ожидалось, упал замертво, так и не коснувшись и волоса штандартенфюрера. Впрочем, тот так отстранено глядел на полыхающую деревню, что Хаку в целом сомневался, что тот заметил этого мужчину. — Он признаёт, что укрывал людей из «Листа» или является одним из них? — осведомился старший офицер, чьи чёрные длинные волосы, собранные в хвост на затылке, поднял всё ещё бушующий ветер. — Нет, господин, он всё отрицает, — вспоминая смуглого старосту, который хмуро на него глядел из-под слипшейся от пота челки, лейтенант присмотрелся к тому, что делает полковник, — это протектор, … «Листа»? — мальчишка поднял глаза снова на старшего офицера. — Как видишь, — характерный знак, изображенный на металле, ставил старосту в весьма щекотливое положение, как и в целом эта улика. — Мне распорядиться о казни? — Я сам. Хаку про себя удивился, но смолчал. Он слышал, что некоторые высшие офицеры находят какое-то садистское удовольствие в наблюдении за расстрелом или унижением тех, кто отрекается от бога, семьи и своей Родины только для того, чтоб услышать слово о помиловании. Но это всё обман, именно таких по распоряжению фюрера и убивали в первую очередь. Предал своих — предаст и чужих, а наступать на одни и те же грабли у «Черной гвардии» господина Мадары не имел права никто. Перешагивая обгоревшие тела и окровавленные трупы, солдат следовал за своим командиром, всё ещё ощущая то самое неприятное чувство слежки, что было в тот момент, когда он подошёл к одиноко стоящему у края деревни полковнику. Конечно, тот отмахивался от сопровождения, предпочитая осматриваться без кучи топчущихся рядом людей, но Хаку считал такую позицию весьма уязвимой, хотя, само собой, вслух бы этого никогда не сказал. И, тем не менее, по возможности, старался находиться неподалеку, чтоб, в случае чего, прикрыть спину своему господину. Ведь это его обязанность. Откашлявшись, когда они прошли деревню, Хаку напоследок ещё раз обернулся назад, рукой приказав двум рядовым следовать за ними, хотя истинной целью было проверить факт слежки, которую юноша просто нутром чувствовал, но никак не мог понять откуда. Не найдя никого глазами, лейтенант вернулся к дороге, поспешно шагая за полковником и при этом невольно задерживая взгляд на его плаще. Ещё тёмным вечером он был чист и великолепен, развиваясь за спиной у полковника, а сейчас, на удивление, он выглядел не хуже, хотя штандартенфюрера нельзя назвать тем, кто лишь наблюдает со стороны. В определенный момент он сошел вниз, в деревню, несмотря на предупреждение со стороны Хаку о небезопасности. Но люди были так парализованы собственным ужасом и страхом, что никто и не посмел выступить даже группой против одного из «Алой Луны». И старший офицер шел по промёрзшей тогда земле, под свист пуль со стороны, флегматично придерживая край своей фуражки, когда дул ветер. Хаку казалось это лишним, ветер не был настолько силен, а прикрывать себе обзор такой человек не стал бы, всё-таки та жуткая усмешка словно впечаталась в сетчатку глаз юноши, и мерещилась ему даже, когда штандартенфюрер шёл к нему спиной. — О, господин штандартенфюрер, — один из капитанов, которому был поручен надзор за пленными, заулыбался, потирая толстые ладони, словно в предвкушении. Да, именно такие вот люди и жаждали хлеба и зрелищ во время казни, как манны небесной. И Хаку, готовый сделать всё, что угодно ради победы в этой войне, брезговал. Брезговал находиться с таким человеком рядом. Жалким и ничтожным, что способен удовлетворить своё эго, унижая связанного или раненного солдата. У таких нет чести. У таких нет достоинства. Зато у них есть роль. И Хаку знал о ней, в отличие от этого капитана. — Мы всё подготовили. Эти жалкие свиньи сами вырыли себе могилы, я лично за этим проследил, я заставлял их работать, как собак, — Хаку надменно смотрел из-за спины штандартенфюрера на капитана, который больше походил на свинью, чем кто-либо из стоящих в шеренге людей. Они были в грязи, в подгорелых и порванных вещах, но они стояли гордо и молча, пока этот самодовольный хряк нахваливал себя. Краткий кивок со стороны члена «Алой Луны» не удовлетворил пузатого капитана, что, решив, ещё проявить себя, глупо посмеиваясь, влепил пощёчину стоявшей рядом с ним женщине, что пошатнулась от удара, но не упала, лишь прижав ладонь к покрасневшей в миг щеке. — Вот же потаскуха, — игриво помахав указательным пальцем, жирдяй продолжал улыбаться, — кланяйся господину штандартенфюреру! — А, вы почему не падаете ниц, гауптштурмфюрер? — на лице полковника, не проявилось ни одной эмоции, только снова эта жуткая ухмылка, выраженная приподнятыми уголками тонких губ. — Но я же, …я, — капитан впал в краску, не находясь с ответом, — я человек, а это отбросы, … — Гауптштурмфюрер, вы, видимо, не читали предписание фюрера, который ясно давал всем понять, в чём наше различие от войск нацистской Германии, к которым мы не относимся? — мужчина говорил спокойно, ровно, даже с большим уважением, чем заслуживала, по мнению Хаку, эта свинья. — Ну, что вы, господин штандартенфюрер, — пятясь назад, словно полковник над ним нависал и вкрадчиво шептал это ему на ухо, капитан заметно побледнел, затем как-то и вовсе потерял всякие краски с лица, пока по сальному виску стекла мутная капля пота. — Что я? Мой чин недостоин вашей учтивости? — Хаку перевёл взгляд на старшего офицера, который медленно поднял руку, скрытую плащом, в которой был револьвер, — Мы же не можем допустить такой халатности, правда, гауптштурмфюрер? Капитан потряс головой, от чего его подбородки повторили это вместе с ним, после чего затряслась нижняя губа, которая прежде хозяина начала канючить и молить пощады. Хаку прохладным взглядом смерил жалкого человека, который оказался в шкуре доверенных ему людей. Вот его роль. Никчемная и жалкая. Спектакль для выживших с подтекстом. Выстрел разрезал морозный смог. Бездыханное тело капитана с пулей во лбу точно пошатнулось и шмякнулось на бок, упав в вырытую могилу. Один готов. Хаку выдохнул, на этом шоу окончено, теперь всё будет куда тяжелее, но он привык. Или думает, что привык, ведь каждый раз, как первый, у него по рукам и спине пробегает холод, а глаза стекленеют, чтобы не видеть мучений тех, кто мог бы выбрать их сторону, мог бы выжить. Но почему именно «Лист»? Тут нет правых и виноватых, и юноша это понимал, однако всё равно хотел бы, чтоб полковник не проводил расстрел, ведь есть шахты, есть поля, есть заводы, где труд этих людей пригодился бы. Так наивно Хаку себя успокаивал раз за разом, хотя в голове звенел смешок господина Забузы о том, что рецидивисты скорее взорвут их фабрики и заводы, а поля сожгут, как они их деревни. Сторону выбирают лишь раз. — Мне сообщили, что в этой деревне прятались рецидивисты, а так же предпринимались активные действия против господина Мадары, — снова заговорил член «Алой Луны», склонив голову в бок и доставая из кармана плаща покореженный протектор на синей ткани, — староста деревни это отрицает, однако найденная мною вещь говорит об обратном. Хаку даже не заметил, как полковник взял эмблему с собой, но сейчас он лишь переводил глаза от одного жителя деревни на другого. Могли знать не все. Кто-то может сомневаться или удивиться, не пораженно, не наигранно. Вот только все мужчины и женщины молчали, мрачно глядя в ответ на штандартенфюрера. Сговор. Или, … — Господин штандартенфюрер, возможно они не понимают нашу речь, — юноша обратился к старшему по званию. — Уши не слышат, но глаза то видят, Хаку, — тихо пробормотал старший офицер, всё ещё держа в пальцах протектор. Переведя взгляд на шеренгу людей, мальчишка мысленно согласился, вряд ли кто-то из них не знал намерений и того, чем грозит появление вражеской эмблемы. — Попрошу старосту выйти, — всё так же учтиво обратился штандартенфюрер к людям, затем обведя всех глазами, обратился к другим солдатам, — кто-нибудь знает японский? Военные сразу же отрицательно закачали головами. Хаку выступил вперед, привлекая к себе внимание господина. — Я немного разбираюсь в нем, благодаря учению в разведке. — Будь добр, переведи мои слова. Юноша, подбирая в голове обращения, смог осведомить стоящих жителей, которые где-то хватали друг друга за руки, а где-то плотнее жались. Все знают, все понимают, что ещё раз этого может и не случиться. Вперед вышел тот самый смуглый мужчина с темными волосами и глазами, его чуть морщинистое лицо и мускулистое тело выдавали в нём закаленного человека чуть за сорок лет. Не было проступов седины или сморщенной кожи, только стальной чёрный взгляд, направленный прямо на господина штандартенфюрера. И так дерзко, как жадно. Словно знал его. — Спроси у него, Хаку, имеет ли он представление о планах или передвижениях партизан? Я был бы ему признателен, если, …- полковник не договорил, так как староста громко рявкнул в его сторону и жестко сжал зубы, плюнув тому под ноги, норовя попасть выше. — Видимо, нет. Юноша недоуменно уставился на мужчину, который свёл брови. Он был уверен, что никто кроме него и людей из деревни не поняли его выкрика, так как все внимание солдат было приковано именно к старосте, как и направленные на него автоматы. А было бы чему удивиться. Ведь тот сказал одно, но ёмкое слово. Предатель. — Я глава сопротивления в этой деревне. Казни меня, но не трогай остальных, ублюдок, — эти слова принадлежали тому же старосте, который ударил себе в грудь. Хаку перевёл их для полковника, опустив последнее слово, который на это лишь фыркнул в сторону. — Что ж, значит, вся деревня давно опорный пункт «Листа», в чём я и не сомневался, — сделав знак для солдат, которые опустили стволы орудий, штандартенфюрер сам приблизился к мужчине, на этот раз достав из кобуры под плащом пистолет. Хаку оставалось предположить только почему тот решил сменить оружие, и связано ли это с тем, что из револьвера был застрелен капитан. Пистолет поднимается выше, пока не достигает грудной клетки мужчины, который смотрит всё так же в лицо полковника, который без всякого сожаления или промедления нажимает на курок. Выстрел. Ещё одна смерть. В шеренге закричала женщина, та самая, которую ударил капитан. Она кинулась к трупу, подхватывая его, несмотря на то, что он был куда тяжелее, чем она могла бы поднять. Прижимает к груди, плачет, обхватывая измазанными в крови и грязи руками тело, прикрывая собственное лицо длинными тёмными волосами, что так контрастируют с алебастровой кожей. Хаку разбирал лишь часть слов, что мог понять из уст убитой горем женщины. Любимый. Фугаку. Не умирай. Лейтенант напрягся, когда заметил, как дуло пистолета уткнулось этой несчастной в голову, на что та лишь вздрогнула, но глаз так и не подняла, продолжая сжимать убитого мужчину. По её лицу текли слезы, что падали на снег, растапливая его. По её рукам текла кровь, которая оседала на белый покров, перекрашивая его. Хаку хотел отвести глаза. Его ладони невольно сжимались в кулаки. А кто-то будет так же хвататься за него, когда настанет его черед умирать? — Ублюдок! — выкрик со стороны сразу же привлек внимание всех солдат, несмотря на том, что он был на японском, Хаку непонимающе уставился на мальчишку, что, набирая скорость, мчался к ним, держа в руке боевой нож, с зазубренным краем. Так глупо и прямо на пули, которые вот-вот могут сорваться в него со всех сторон, как на рецидивиста. Мальчишка продолжал бежать, несмотря на крики толпы и сразу же направленные на него автоматы военных, он был в ярости, в слепой и безумной, которая пеленой застилала ему разум и взгляд, ибо так слепо бросаться на врага, мог либо конченный идиот, либо сумасшедший. Встав в боевую стойку, когда мальчишка приблизился к нему, Хаку хотел было прервать его бездарную и зря потраченную жизнь, которую он мог бы закончить не так глупо, если б продолжил прятаться в тени одним ударом ножа, но перед ним, словно из-под земли вырос штандартенфюрер. Лейтенант настолько опешил, что едва не нажал на курок, тем самым попав бы в спину своего господина. — Как забавно, однако, — из ступора вывел юношу голос полковника, что, удерживая безумного мальчишку за запястье, другой рукой приказал опустить оружие своим солдатам. — Господин штандартенфюрер? — недоуменно пробормотал Хаку, теперь уже пытаясь рассмотреть этого глупца и переводя взгляд от него на старшего офицера и обратно. Это был и вправду мальчишка. Не больше двенадцати-тринадцати лет. Взъерошенные немытые черные волосы, дикий и затравленный взгляд и такая светлая кожа, он так походил на, … Хаку обернулся назад на женщину, что испуганно приоткрывала бескровные губы, широко раскрыв глаза и смотря на паренька, которого держал штандартенфюрер. — Ублюдок! Мразь! Я убью тебя! — поток брани, шедший изо рта мальчишки в переводе навряд ли нуждался, особенно, когда глава операции сильнее сдавил его запястье, выворачивая тому руку и вынуждая выпустить нож, который сразу же упал в снег, — Убью! — Господин штандартенфюрер, — придя в себя, Хаку сразу же обратился к парню, который лишь надменно сдерживал неизвестного, легко уворачиваясь от попыток себя как-то задеть или пнуть, а затем, без лишних слов выстрелил пацану в голень, от чего крик снова раздался над кладбищем. Мальчишка упал от боли на снег, корчась и поджимая раненую ногу, когда Господин штандартенфюрер равнодушно отпустил его руку. В болезненном крике были опять же мало что было различимо, кроме «убью», поэтому Хаку хотел было уже снова окликнуть своего господина, но вместо него это сделала та женщина. Она, спотыкаясь, промчалась мимо юноши так быстро, что он даже при всём желании не смог бы её остановить. Она закрыла собой уже обреченного парнишку, широко раскрыв руки и, обливаясь слезами, повторяла одну и ту же фразу, на которую сначала полковник не обратил внимание, однако всё-таки перевёл свой взгляд на Хаку. — Что она лепечет? — Информация и её жизнь, взамен жизни её сына. — И что же такого выгодного может поведать нам эта фрау взамен на такой широкий жест? Хаку перевёл взгляд на женщину, которая, поняв, что её предложение готовы выслушать, торопливо и надрывно заговорила, глядя прямо на дуло пистолета, смотрящего ей в лицо. Она не сидела на коленях и не вымаливала прощение или жизнь, унижая себя и свой род. Она предложила сделку, за которую её уже порицали стоящие в шеренге люди, крича о том, чтоб она замолчала, но женщина продолжала говорить, описывать и указать пальцем в сторону одного из домов. — В погребе главного дома есть оружие и патроны, там же есть карты с тайными дорогами, через которые ушли люди «Листа». А так же она, … не пойму, … — Хаку прищурился, пытаясь понять диалект, — она говорит про поезд, который везет снабжение в столицу «Листа», — юноша перевёл взгляд на штандартенфюрера, который задумчиво всё ещё сжимал пистолет. — Это всё взамен жизни мальчика, если вы человек чести. Лейтенант кивнул на затихшего подростка, который скалился, сжимал зубы и шипел сквозь них на мать. Было что-то «отойди», «не смей», и опять же «убью». — Я согласен, будь любезен, передай это ей. Хаку напрягся, полковник никогда не шёл на сделки или компромиссы, если это было на самом деле не так важно. Впрочем, командованию куда виднее, что представляет собой значимость, а что нет. Сказав об ответе женщине, юноша увидел, как увлажнились снова её глаза, когда она на краткий миг, обернувшись, посмотрела на уже белого, как сам снег сына, а после снова на стоявшего рядом с ней статного штандартенфюрера, который распорядился увести парня своим солдатам. Мальчишка вырывался, кричал, пока его за руки утаскивали с красным следом от крови с его раны за кладбище. Хаку посчитал это довольно-таки гуманным и в то же время хитрым. Убить двух зайцев. Женщина не узнает жив ли мальчишка, если не увидит, как его убьют, а пацан в то же время не увидит смерти матери. Как только позади стали стихать крики, не то из-за дальности, не то из-за того, что неугомонный пацан сорвал горло, полковник нажал на курок. Хаку лишь краем глаз задел белоснежное лицо с каким-то странным выражением умиротворения и принятием собственной участи. Можно ли так быстро принять смерть? Можно ли так быстро покориться её воле? Или это из-за того, что делаешь это ради кого-то? Лейтенант задавался именно этими вопросами, глядя на красивую женщину и отважную мать, что готова на всё ради своего ребёнка, вот только запомнят её, как предательницу, как ту, что не смогла пожертвовать своим сыном ради этой войны. А кому нужна эта война? Этот вопрос задавал себе уже другой человек и не раз, но сегодня, он прочувствовал его особенно остро, словно он впивался осколком ему прямо в сердце. В его чёрное, грязное сердце, доставляя ему ту самую боль, о которой он, как ему казалось, давно позабыл. Ведь только он знал, что сегодня и прямо сейчас он убил своих отца и мать. Хаку посмотрел на вереницу людей, которые ещё ждали своей участи, а затем перевёл взгляд на штандартенфюрера, у которого на губах снова играла та самая усмешка. Дикая. Жуткая. И отравляющая всё, на что смотрит её владелец. Сегодня они выполнили операцию. Сегодня они получили большой куш. Сегодня они стерли с лица земли деревню японского клана, где когда-то родился Учиха Итачи. Нынешний штандартенфюрер «Алой Луны».