My heart's toy

      — Миллард вон раз, миллиард вон два, миллиард вон три… Продано.       По аукционному залу проносится шквал аплодисментов, и присутствующие начинают поздравлять друг друга с заключением выгодных сделок.       Купить сегодня можно было многое: и скульптуры, привезённые из Швеции, в которых люди именно таких «высших» кланов видят что-то сверхъестественное, и картины великих художников, и книги, которые сохранились после войн и разрушений.       Но самое страшное — здесь продавали людей.       Большой зал, посередине стоят кабинки, в которых сидят те, кто покупает и отдаёт свои деньги впустую.       Многие  здесь присутствующие уже давно не переживают о том, куда можно выкинуть свои деньги, поэтому большое количество времени они проводят здесь, тратя их на ненужные скульптуры, картины и людей, которых позже выбрасывают за шкирку на улицу, считая, что они ничего больше не стоят.       Простое удовлетворение физических потребностей, но люди идут на крайние меры, приходя на аукцион и покупая тело человека.       Чимин стоит посреди сцены и роняет слёзы, слушая, как ему, живому человеку, набивают цену.       Полненький дядя сидит за столом недалеко от Чимина и периодически стучит молоточком, когда слышит новые цифры. Чимин смотрит на него с отвращением; знает, что этот мужчина пытается срубить как можно больше денег для себя.       Чимин думает, что среди людей больше нет порядочных, честных, искренних, а главное — по-настоящему любящих.       В свои шестнадцать лет он уже не ощущает в душе страсти к жизни, трепета в сердце и улыбки на лице.       Только боль, металлический привкус от разбитой губы и слёзы, которые застилают и щиплют глаза.       Семья Чимина никогда не жаловалась и не считала себя бедной, имея несколько клубов, где чаще всего пропадали люди, желающие получить связь на одну ночь, коктейли и халявные деньги — азартные игры, ничего больше.       Именно за эти игры родители и поплатились своим бизнесом.       Клубы закрыли, родителей обанкротили, а после, спустя две недели бедной жизни, они ушли в запой.       Чимина любили в семье всегда (по крайней мере, так говорили сами родители), даже несмотря на то, что он был нежеланным ребёнком. Ему покупали всё, что он хотел, его не упрекали ни в чём. Даже когда Чимин в четырнадцать покрасил волосы, стараясь привлечь внимание родителей и добиться от них хотя бы одной эмоции, одной жалкой эмоции.       Он не чувствовал той любви, которую должны давать родители любимым детям, не чувствовал той заботы, не чувствовал трепета от поцелуя мамы на ночь в щёку ровно так же, как не чувствовал и разливающегося внутри тепла от слов поддержки отца и похвалы за достижения в учёбе и рисовании.       Чимин был творческой личностью и очень любил рисовать. Несколько его картин даже висели дома на стенах до тех пор, пока родители совсем не сошли с ума и не начали продавать их кому угодно — только бы раздобыть деньги на новые бутылки соджу.       Картины картинами, но сейчас, на этой сцене, стоят вовсе не работы Чимина, а он сам. Его родители, самые родные люди, просто всунули его в руки этим мерзким людям.       Чимин не помнит, как это происходило. Он был в отключке после дозы снотворного и слышал лишь то, как родители набивали цену повыше. В этот момент Чимин решил, что у него нет больше родителей, устало улыбнулся уголками губ и отключился окончательно.       Сейчас он стоит в середине зала, лицом перед кабинками, в которых не видит людей, потому что они скрыты за тонированным стеклом. Чимин прекрасно понимает, что видят его.       С опущенной светлой макушкой, корни волос уже не блондинистые, а тёмные, по щекам катятся слёзы, и глаза уже, кажется, опухли и покраснели от бесконечного трения ладонями.       В голове ни одной мысли, лишь звонкое слово «продано», которое относится скорее к предмету, чем к человеку. И Чимин готов поклясться, что чувствует себя дорогой игрушкой с растоптанными в хлам чувствами, тяжёлой головой и, кажется, уже без способности чувствовать и любить.       Обычное слово «продано» становится началом новой жизни. Но только это начало тонет в неизвестности и страхе.       В свои шестнадцать лет он стоит посреди зала в одних трусах, которые слабо прикрывают пах. Это сделано для богатых клиентов, чтобы они получше рассмотрели товар.       В свои шестнадцать лет он чувствует себя использованным.       В свои шестнадцать лет он ощущает на себя тысячи голодных взглядов.       А ведь ему только шестнадцать лет.       От шума аплодисментов Чимин не сразу слышит, как к нему приближается охранник, который уводит его со сцены в комнату и велит переодеться в одежду, что лежит сейчас в кресле.       Чимин запирает дверь и опускается вниз, царапая спину древесиной.       Сквозь пелену накатывающий истерики Чимин слышит, как ему сообщают, что скоро хозяин заберёт его к себе домой. Навсегда.       Только сейчас Чимин понимает всю масштабность проблемы.       Он утыкается носом в колени и начинает плакать, срывается на рыдание и уже ничего не хочет.       Он думает о том, что в хозяева ему достались старая или старый извращенец с наклонностями жесткого секса, насильник.       К слову, Чимин имел нетрадиционную ориентацию.       В школе он всё чаще ловил себя на том, что не засматривается на пышные бюсты девчонок из старших классов. Больше всего его привлекала крепкая, накаченная грудь парня из параллели, крепкие бёдра и руки, увитые синими венами.       Сейчас он готовился ко всему, но то, что он увидел, повергло его в настоящий шок.       Его вывели на улицу за двадцать минут до окончания аукциона и передали какому-то мужчине. Чимин не смотрел на него сначала, стеснялся и боялся, но в то же время сжимал тёплую руку. Его вели на автостоянку. Рука Чимина в большой ладони смотрелась достаточно мило, поэтому Чимин не смог удержать улыбку, рвущуюся наружу.       Они остановились около дорогой машины, и мужчина тихо, но властно произнёс:       — Посмотри на меня.       Чимин отрицательно покачал головой. Страх окутал его с ног до головы, а волнение, нарастающее рядом с этим мужчиной, пугало.       Чимин чувствует длинные горячие пальцы у себя на подбородке — они тянут вверх его голову. Под давлением изящных пальцев Чимин поднимает лицо, встречается с бездонными глазами и понимает, что теряет связь с реальностью. В карих омутах отражается луна, а Чимин опускается взглядом ниже, запоминая каждую черту, каждый шрамик и каждую родинку на лице незнакомца. Он упирается взглядом в полные розовые губы, и жизненно необходимым для него в этот момент становится лишь одно: он должен почувствовать эти губы на своих.       Поддавшись мимолётному порыву чувств, которые давно не навещали его, он быстрым движением прикасается к губам напротив. Хватка на подбородке ослабевает, и Чимин думает, что на него сейчас будут кричать, а что ещё хуже — бить. Страх быть избитым появился не так давно. В тот роковой день его избили почти до полусмерти, а уже через несколько дней вывели в свет, на аукцион. Под слоем тонального крема не было видно ссадин и синяков, но разбитая губа свидетельствовала об издевательствах.       Он зажмуривает глаза, но чувствует лишь тёплую ладонь у себя на голове, которая мягко треплет волосы.       — Эй, малыш, не бойся. Я не сделаю тебе больно, обещаю, — произносит мужчина весьма приятным голосом.       В Чимине снова что-то ломается, и он чувствует дорожку слёз на своих щеках.       — Обещаете? — с надрывом в голосе спрашивает он.       — Обещаю, — шепчут ему тихо и целуют в мягкие щёчки. — Как тебя зовут, малыш?       — Чимин. Пак Чимин. А вас?       — Чонгук. Чон Чонгук.