***
Утро наступает ему на пятки. Он опаздывает в кафе, где Мисси каждые выходные пробует новый вкус мороженого от Ben & Jerry’s. Он опаздывает. Выбрасывает по пути кофе, потому что в кафе со своим нельзя. Эта цивилизация развивается и мчит на всех парах, но в кафе до сих пор нельзя есть еду. Только то, что сможешь купить у них за стеклянным прилавком, и эта еда не всегда соответствует своей цене. Своему вкусу. Качеству. И виду. То есть, она никогда не соответствует. Гэвин не соответствует тоже. Сегодня он — полуготовый фабрикат, упакованный в серый плащ. Он вбегает в кафе и садится напротив Мисси. Ричард показывает ему на часы. — О-оу, — тянет Мисси, — опоздание на пятнадцать минут. Как будем наказывать? Ричард пожимает плечами. — Ну, даже не знаю. У тебя есть варианты? — Конечно! Она смеётся и обещает устроить пакость. Самое страшное наказание за всю историю их наказаний. И Гэвин думает: его ждёт просмотр какого-нибудь детективного сериала. А он их ненавидит. Они так мало похожи на правду. Так мало похожи на его жизнь. В кафе мало народу, что нравится Гэвину сразу. Его виски, чуть тронутые сединой, качаются из стороны в сторону, когда он смотрит на меню. Он заказывает всё то, что заказывает себе Мисси, чтобы просто заполнить желудок. У него уже давно такие дни, когда еда не вырывается наружу. Она остаётся внутри и он не чувствует подступающей тошноты. Ни вчера, ни сегодня, ни завтра. С доком они пробуют новые таблетки уже полгода. Гэвин чувствует из-за них чуть больше сонливости в первый месяц, но они помогают лучше. Он не лежит целый день на диване с ощущением того, что мира вокруг не существует. А если он и есть — он не имеет никакого смысла. — Ты всегда будешь за мной повторять? — Мисси улыбается. Он спокойно ей отвечает: ты всегда будешь за мной повторять? Он выводит этим её из себя, и она просит Ричарда вмешаться. — Он снова начинает! Видишь? Он первый. Как маленький ребёнок. Ричард обещает с этим разобраться. И Гэвин усмехается: он прекрасно знает, что Ричард сделает: отчитает его, как мальчишку. Но совсем не из-за этого. Сейчас он заключает: «Вы оба, как дети». Они оба, как малые дети, смеются и шутят друг над другом. Едят мороженое в кафе, пока Ричард, застывшей фигурой наблюдает за дверью, что открывается и впускает в кафе сквозняк. — Ты чего? Рид оборачивается и замирает сам. Даже спустя годы можно узнать определённого человека, если он имел хоть какое-то маленькое значение. Заглядывая внутрь себя, Гэвин думает, что среди разрастающейся пустоты, он может увидеть силуэт этого человека, которого, возможно, мог бы и полюбить. Которого мог бы назвать другом или своей семьёй. Но они так похожи, что такие связи нужно запрещать на законодательном уровне. Так вот. Гэвин видит его. Харриса, у которого в руке зажат альбом. Он перепачканными в краске пальцами отсчитывает деньги, берёт крафтовый пакет с парочкой эклеров и собирается уйти. Всякий раз, оказываясь в подобных ситуациях, Гэвин думает, что пуля пройдёт по касательной, но она задевает его. Потому что Харрис медлит, убирает сдачу в карман и поворачивается к столу, где сидят они. В глазах мелькает отражение узнавания: Гэвин буквально видит своё удивление на чужом лице. — Гэвин? — одними губами спрашивает мужчина. И Гэвин кивает. Кивает — да. Это он. Есть вещи, в которых легко сомневаться, но здесь — никаких сомнений. Харрис уверенным шагом идёт к их столу. Он садится без разрешения и повторяет. — Гэвин? — Давно не виделись, — улыбается Рид. — Я не думал, что мы так встретимся. — А кто это? — негромко спрашивает Мисси. Она наклоняется к застывшему Ричарду и тот, отмерев, представляет его, как давнего друга Рида. В каком-то смысле это настоящая правда, которую можно поставить под сомнение. — А я Мисси, — она пожимает протянутую руку, — их дочь. Эта удивительная проницательность. Гэвин не понимает, как у такого эмоционального бревна, как он и машины выросла такая чуткая девушка, различающая все оттенки эмоций. В них общее только то, что они оба понимают, когда машины сбоят. Харрис повисшее напряжение игнорирует, потому что Гэвин предлагает ему присоединиться к завтраку. — Как ты? — Рид спрашивает достаточно искренне. Историю, которую он рассказывает, Гэвин воображает нарисованными картинами. Путешествие по Америке на машине в поисках себя, разочарование в постановке приоритетов и осознание того, что нет никаких отдельных них, только то, что уже есть — искореженное, разбитое, собранное другими людьми абы как. — Я в Детройте уже пару недель. Вчера была выставка моих картин. Думаю через неделю снова уехать. Засяду там, где теплее. — А в каком направлении ты пишешь? — Мисси кажется заинтересованной. — Реализм. — И портреты пишешь? — И портреты. — Здорово, — она улыбается. И дальше диалог идёт намного мягче. Когда он уходит и оставляет свой номер, Ричард буквально скрипит зубами. И Гэвин, и Мисси делают вид, что не слышат этого. А на Рождество Харрис отправляет им весточку-подарок: портрет Мисси, на котором она сидит в саду и улыбается. Застывшая вечность момента, который никогда не происходил и никогда не произойдёт. Не будет ни цветов, ни улыбок. И этого нарисованного платья. В насмешку себе Харрис отправляет и синий конверт. И письмо. «Я рад, что ты счастлив». Гэвин сохраняет его, как память. Может быть, он действительно счастлив? Кто знает.***
Утро никогда не начинается со смеха. Это утро начинается именно так. Милое маленькое исключение в их буднях. Кровать под спиной такая же жёсткая, как обычно. А он смеётся, слушая гудение под ухом. У Ричарда грудная клетка, как старый компьютер, у которого давно пора менять внутренности. Значит, стареет не только он один — Ричард стареет вместе с ним. — Тебе не нравится Харрис? — Гэвину отчего-то смешно. — Почему? — Я не имею никаких предвзятых отношений к людям, — чеканит Ричард. — Как же. Значит, это не связано с ревностью? Ричард смотрит на него так, что хочется проглотить собственный язык. — Что такое ревность? Я, наверное, удалил это слово из базы данных. — Ревность — это когда я говорю с Харрисом, а ты пытаешься убить его взглядом. Или когда Коннор угощает меня сигаретой или крепким кофе. Интересное слово — ревность. Стоит его произнести, как в комнате исчезает потолок и над их домиком сгущаются тучи. В соседней комнате Мисси собирает свои вещи. Гэвин слышит, как она ходит из одного угла к другому, боясь забыть что-то важное. — Пап, а где моя расчёска? — кричит она из другой комнаты. — По-твоему, я пользуюсь твоей расчёской? — кричит ей Гэвин в ответ. Он уверен, что сейчас она закатывает глаза. Ричард смотрит в стену несколько секунд, а потом говорит: «она уже у тебя в сумке, ты убрала её вчера». — Ой, точно. Его забывчивая девочка. Его проницательная мисс. Она для него, как половина вселенной. Для такого человека, как он, половина — это уже нестерпимо много. Рид поворачивается к андроиду и тянет его к себе, тот неохотно придвигается ближе. — Так ты ревнуешь или нет? — Нет, — отвечает Ричард. — Хорошо. Гэвин ему не верит, но этот разговор так легко закончить. Для андроида ревность — это как сбой в системе. Что-то неразумное, нелогичное, неправильное, как ноль вместо единицы. Ричард всегда был один. Теперь у него аж два человека, но в системе нулей и единиц — двоек не существует. Тройка — уже перебор. А Харрис — надоедливый выродок, стучащий из окна прошлого в настоящее. — Потому что, если ты ревнуешь, — Гэвин приближается к чужому лицу. Он касается мягких губ. — Если ты действительно ревнуешь. — То что? — шепчет Ричард. — То это глупо? — предполагает Рид. — Очень и очень глупо. Ты бы мог заняться вещами поинтереснее, чем ревность. — Например? — Мог бы приготовить мне завтрак. Рид удерживает Ричарда за плечами, когда тот собирается подняться. — Не так-то быстро. Сначала ты займёшься мной, а потом — завтраком. Ричард просовывает руку под его поясницу и прижимает к себе всем телом. Когда он его целует, то слышит, как гулко бьётся человеческое сердце. Этот мышечный орган в левой части грудной клетки — он принадлежит ему. И Гэвин думает о том же, когда Ричард спускается поцелуями к шее. На кухне его малышка уже варит им кофе. Она ненавидит этот напиток точно также, как и он. И она пьёт его каждое утро, потому что привычка важнее вкуса. И потому что из-за волнения она плохо спит по ночам. — Я приеду на Рождество. — Ага. — Я переживаю за тебя, если честно, — она наполняет чашки напитком и садится напротив. Он исправно делает вид, что всё в порядке. Что их старые будни до сих пор здесь. Что спустя две недели он не проснётся с чувством пустоты, потому что в доме будет нестерпимо тихо. Потому что Фарадея уже как год нет в живых. — Я буду скучать. Но буду приезжать. — Я знаю. Правда, знаю. — Ричард сказал, что ты сильно загоняешься по этому поводу. Рид приподнимает бровь: так и сказал? Его партнёр, видящий не только сквозь стены, но видящий сквозь него, он говорит с Мисси о том, о чём никогда бы не решился поговорить Гэвин. Ричард разбирает все выгребные ямы в его голове. И сейчас он всё ещё в спальне. А Гэвин здесь под обстрелом слов. — Ну, знаешь, ты так часто думаешь о себе плохо, что совсем не видишь, какой ты на самом деле. Я не могу понять всего, что в твоей голове, но, слушай, я рада, что ты у меня есть. И знаю, что ты меня любишь, пусть и не говоришь об этом постоянно. Для справки: это не Рид не видит настоящего себя, это другие не видят его таким, каким он является на самом деле. И он не говорит о том, что любит, потому что не знает как. — Ты это к чему? — Да ни к чему, просто хочу убедиться, что ты не думаешь об этом неправильно, — она улыбается. Касается его руки. Его проницательная и милая дочь. Его повзрослевшая и такая серьёзная Мисси Рид. Она бы понравилась его матери. Она бы понравилась даже тому мудаку, которого он называл отцом. И на которого он так сильно похож. И она ему говорит: ты ведь нечасто говоришь о том, что любишь нас. — Разве? — Ага, — она кивает. — Ну, я люблю тебя, ты довольна, маленькая провокаторша? Она смеётся. — Нет, серьёзно. Я даже никогда не слышала, чтобы ты говорил отцу о том, что любишь его. И она говорит: почему ты никогда не говорил о том, что любишь его? И она говорит: почему? А он сидит и смотрит на неё, потом на то, как Ричард заходит на кухню и начинает готовить завтрак. А Мисси смотрит с вопросом. Перед отъездом ей обязательно нужно везде устроить погром.***
Через две недели в доме действительно становится тихо. Свободная комната, в которой жила Мисси, теперь становится минным полем воспоминаний, куда ни наступи — мысленный взрыв. Первые дни Рид старается туда не заходить. Думает о том, что в доме просто временная изоляция звука. Потом — временная изоляция его чувств. Он замыкается просто по привычке, и когда Ричард говорит, что всё в полном порядке, кто Гэвин такой, чтобы ему не поверить? То есть. Ричард не говорит. Он спрашивает. А Рид кивает, подтверждает, что всё в порядке. Ведь когда он стоит в комнате Мисси, когда чувствует, что внутри него нет никакого разрыва, что все его иссохшие сухожилия, стягивающие кости, над которыми натянута кожа, не имеют прорех. Из Гэвина не сочится горечь. Из Гэвина ничего не выходит. Он тут. Целый и невредимый. И мысли из прошлого ничуть его не тревожат. Главное — он пьёт таблетки. Главное — он может так прожить ещё лет двадцать. Не повезёт — и все тридцать. — Знаешь, — Рид закрывает комнату Мисси на замок. — А я рад, что она уехала. Ричард не задаёт вопросов. Он просто кивает: рад так рад. Кивает и подходит к нему. Кивает и обнимает его руками. Он прижимает к своей груди. Он гладит его по спине. И когда надрывные хрипы сменяются тяжёлым дыханием, они перебираются на диван для самого неудобного сна, после которого болит тело. Саморазвитие? Кому оно сдалось? Гэвину нужно не что-то. Ему нужен кто-то. А Ричард не отвечает параметрам живых. Этот маленький внутренний семейный конфликт. Как факт: соседи не знают, что Ричард андроид. Никто не располагает той информацией, которой хотел бы владеть. — Ты никогда не жалел, что всё так получилось? — Ричард перебирает в руках пряди его волос. Гэвин кажется печальным до дрожи. — Ты о чём? — О нас. О том, что происходило все эти годы. О Харрисе. О работе. О Мисси. — Нет, не думаю, что я жалел, скорее, не вывозил что-то, но оно так и бывает. Это нормально. Я бы и с половиной не справился, если бы не ты. — Почему ты так сильно переживаешь? — Я не знаю. Мне просто тоскливо. Хотя внутри разрастается чувство пустоты. Я боюсь проснуться и понять, что ничего не испытываю. Что мне всё равно, что кого-то нет рядом. Я понимаю, что мне дороги некоторые люди, но ощущение, что это не я, а они безоружны передо мной. И их пугает то, какой я есть. Даже ты не всегда меня понимаешь, хотя ты единственный, кто принимает это. Я боюсь умереть в одиночестве, всеми покинутый, захлебывающийся кровью или своей рвотой, с осознанием того, что я проебал всё хорошее, что у меня было. Ричард щекой прижимается к его виску. Гэвин чувствует тепло. Слышит его шум в груди. — Этого всегда было мало, но у тебя всё ещё буду я. Ричард отстраняется и смотрит. Его глаза, его кожа — всё до жути настоящее. — Мне кажется, что я должен тебе сказать, — у Гэвина пересыхает в горле. Мир за окном пропадает в безмолвии. В слепом понимании того, что сейчас нельзя никого тревожить. Мир бывает не так жесток. Гэвин бывает не так жесток. И спустя годы он может сказать о том лучшем, что в нём ещё есть. О единственном островке тепла, о тайне, которую он хранит и о которой знает каждый дурак. — Я люблю тебя, — говорит он. И Ричард кивает. Он давно обо всём знает. И он касается губами его виска, в который шепчет: «я тебя тоже».