***
Никому не принадлежит их собственная жизнь. Людям просто нравится думать иначе. И Гэвин не тешит себя тем, что может это всё закончить. У него ведь сраная ответственность по документам: у него теперь есть дочь. У него есть партнёр. У него, в конце концов, есть кот. И он мог бы завести дневник, в котором бы писал всё это. Он бы писал: сегодняшний день состоял из череды внутренних неудач и внешних улыбок. Писал бы: сегодняшний день для Мисси запомнится, как недовольные взгляды. Ричард никогда не ругается при ребёнке. Гэвин в этом его поддерживает. Но это совсем не значит, что они не ссорятся. Что они находят друг в друге понимание и утешение. Гэвин бы мог написать: этот сраный пластик возомнил себя человеком. И как сильно нужно ударить, чтобы его вычислительная программа встала на место? Приходится встать, осмотреть дом и не думать, что было бы, если бы в этом месте, в этом мире, никогда его не существовало. Не было бы сделано столько вдохов. Не было бы сказано столько слов. Всё в конечном счёте кажется бессмысленным, если результат — смерть. Непримечательная, как и жизнь. И о нём ведь забудут, и ему не будет жаль. Какое-то время, вспоминая его имя, некоторые будут морщиться, а потом вздыхать: этот подонок, этот жалкий ублюдок, всё-таки сдох не в перестрелке. Он сдох из-за того, что не смог вынести правду, не смог справиться с собственной жизнью. Есть много способов покончить с собой, для этого не обязательно умирать.* И на этом гневная тирада в свою сторону заканчивается. И Гэвин вспоминает о других людях, которых ненавидит почти так же, как и себя. Конечно, порой у него случаются дни, когда он думает, что не так плох. Но обычно, он вспоминает семью. И да, матери стоило чаще быть дома. Ей следовало развестись с тираном, с которым она прожила всю свою жизнь до самой смерти. От которого родила ребёнка. И когда ему было пять, отец сказал ему: ты мелкий поганец, ты должен чего-то добиться, иначе будешь таким же, как я. Гэвин с ужасом думает, что отец был прав. Что когда он ссорится с Ричардом и желает его ударить, желает вбить в него свои мысли, желает выбить у него согласие — он делает это так, как делал отец. И в следующую секунду он понимает, что в ужасе. Что в сраном ужасе от себя. Если это, конечно, всё ещё он. — Если бы у меня было сердце, — как-то говорит ему Рич, — ты бы его разбил. Живое сердце, которое могло бы любить. А его не может вынести даже машина. Но это неправда. Они уезжают не по этой причине. Они уезжают, потому что приняли это решение единогласно. И потому что Гэвин так и не научился просить. Не научился говорить: помоги. Не научился признаваться, что не справляется. Он снова один. В квартире побольше. Где нет синего дивана, но есть все то же старое безумие, которое теперь впитывается в тканевую обивку с узорами. Гэвин проводит по этим бархатным линиям пальцами. И Фарадей запрыгивает к нему. Пытается поймать эти самые пальцы. И Гэвин уже не знает, сколько проходит времени. Он просто пьет лекарства. Он просто ест. И ему всё так же хреново. Его отпускает только к полудню следующего (а, может, и больше) дня. И он видит, что от Ричарда у него несколько пропущенных звонков. Он пишет ему, что всё в порядке. И, да, на какое-то время ему становится чуть получше. По крайней мере он заставляет себя взять в руки карандаш. И целые сутки потратить на прорисовку театра. С куполообразной крышей. Он вырисовывает орнамент над окнами. Он производит симметричные вертикальные сечения. Он прорисовывает колонны. По три штуки на каждой стороне. Он занят. Он занимает себя этой жизнью. Чтобы когда Ричард открыл входную дверь, он видел, что с Ридом всё в порядке. Что он справляется, как и всегда. И что его не нужно отправлять в больницу. Ему не нужно быть соседом по палате с матерью Харриса. Ему вовсе туда не нужно. Он ведь сойдёт с ума в этом режиме, в этом расписании и в этом отсутствии личного пространства. Четыре стены его находят и здесь. Но здесь он хотя бы может просто быть, не позволяя другим насильно заставлять его выполнять ритуалы, которые по непонятным ему причинам, кажутся для других важными. — Как тебе? — Рид показывает готовый рисунок коту. Тот, пофыркивая, ложится к нему в ноги. — Да, тоже думаю, что неплохо. Кот щурится, когда Рид начинает его гладить. Коту всё нравится. Коту хорошо. Рид бы тоже хотел так — искать только теплые места и есть только вкусную пищу. А то его завтрак по вкусу напоминает помои. Откуда он знает, какие на вкус помои? А потому что всю свою жизнь он только и делал, что слушал и жрал дерьмо. Может, поэтому он и стал таким дерьмовым человеком? Так сказать, ты то, что ты ешь. Вот Гэвин и находит ответ. Не отец виноват, а еда. Сраная еда. Не мать виновата, а завтрак, обед и ужин. Три столпа. Три опоры. Три ключевых основания, которые определяют содержание человеческой жизни, во всех, мать её, проявлениях. И потом Гэвин думает, что никто не виноват. Просто так вот получилось. Просто так бывает. Кто-то идеально вписывается в картину мира. Коррелирует с её системой. А кто-то просто Гэвин Рид. И он засыпает на прохладном полу у дивана в квартире. В его собственной квартире. В той самой, которую он делит с андроидом. С ребёнком. И котом.***
Утром он просыпается оттого, что кто-то поворачивает в замке ключ. Он с трудом открывает свои глаза, когда Мисси плюхается рядом и спрашивает: — Почему ты на полу? Рид пожимает плечами. Говорит: — Было жарко. Для справки: ночь выдалась прохладной и его знобило. Его футболка пропиталась потом. И сейчас она неприятно липнет к его телу. — А мы ели сахарную вату. Мне даже разрешили сделать её самой. Там был большой аппарат, мы засыпали сахар, а потом наматывали вату на палочку. На те самые пластиковые палочки, которые разлагаются четыре сотни лет. Которые валяются под ногами, в траве, которые находят у животных в желудках. — Ты делал когда-нибудь сахарную вату? Рид качает головой. — А я делала. Он улыбается ей. — Ты молодец. А где Рич? Стоит прислушаться к дому. Стоит прислушаться к шагам, чтобы понять, что Ричард возится на кухне с бумажными пакетами. В некоторых странах запрещены полиэтиленовые пакеты. То есть, это становится почти преступлением. Как курить в общественных местах. Или касаться руками стекла, оставляя свои отпечатки. В этом всём ведь есть связь, правда? И то, и другое оставляет следы. — Мы зашли в магазин и купили еды. Я взяла ещё чаю, пойдём, я тебе покажу. Она тянет его на кухню, хотя он предпочёл бы сходить в душ. Кажется, он выглядит отвратно. Возможно, от него даже пахнет. Но он не уверен в этом. В чём он точно уверен, так это в том, что Ричард им недоволен. В своём дневнике он бы так и написал: ещё один день недовольных взглядов, теперь Мисси знает, что её опекун мразь. Мисси выкладывает коробочки с чаем на стол. Она перечисляет: это с жасмином, это травяной сбор, это шиповник — его можно запаривать как чай, а это эрл грэй, ты меня слушаешь, а это не чай, это какао. — Тебе нужно переодеться, — непонятно, кому именно об этом говорит Ричард. Но Мисси убегает к себе в комнату, а Гэвин остаётся на месте. С чувством вины и тревоги. — Всё нормально? — Да, — Ричард приподнимает брови, будто удивляется этому вопросу. — Ты-то в норме? Она так рвалась домой, чтобы похвастаться поездкой, что пришлось вернуться. Я звонил тебе, хотел предупредить, что мы вернёмся раньше, но ты не отвечал. Свою фразу Ричард заканчивает словами: «я переживал». Гэвин кивает. За последний месяц он чувствует себя таким разбитым, что даже не думает отнекиваться. У него нет на это сил. — Повторюсь: ты в норме? Гэвин снова кивает. — Ты не выходил из дома, — Ричард подходит ближе и за плечи поворачивает его к себе. — Я знал, что нам не стоило уезжать и оставлять тебя здесь. Все эти наши договорённости — формальность. Наша с тобой формальность. — Я не хотел бы, чтобы меня кто-то видел, когда я… ну, такой. Ты понял. Ричард делает вид, что вздыхает. Именно делает вид. Чем больше живёт он с людьми, тем больше он запоминает привычек. Порой он может закатывать глаза, как это делает Мисси, прежде чем пить сироп от кашля. Она ненавидит лекарства, как он. Хотя её сладкий сироп не похож на горькие таблетки. В глазах Ричарда так и читается: ты всегда такой. И, ах да, как он может об этом забывать. Он всегда, мать его, такой. И помочь ему — значит изменить его. Именно такого, каким он жил все эти годы. Все эти сраные почти сорок лет. Ты просыпаешься в другом месте. Ты просыпаешься в другом доме. Почему ты всё ещё не другой человек? Рид бы в своей старой квартире выставил Ричарда за дверь. Здесь он этого сделать не может. Да и не хочет ссориться на пустом месте. И сам не знает, чего так зол. Так раздражителен. Может, стоило и правда поесть и нормально поспать? — Дай мне ещё пару дней, и я схожу к доку. — Я не о том, — Ричард опускает руки. Без его давления на плечи, Риду гораздо проще стоять прямо. — Ты пытаешься уберечь её от самого себя, будто ты опасен. Она ведь и так всё видит, и она переживает за тебя. Ты не опасен, но тебе стоит быть более откровенным с близкими тебе людьми. Рид почти хочет выплюнуть то, что Ричард — не человек. Но если бы он им был, если бы имел то самое сердце — Гэвин бы обязательно его разбил. Первым же делом. — И что мне делать? — Гэвин разводит руками. — Мне хреново. Всё хорошо, но мне хреново. Я место не могу себе найти. Я пью лекарства. Я не пью алкоголь. Я пытаюсь придерживаться диеты. Но всё равно лишь делаю вид, что всё со мной хорошо. Но мне не хорошо, Ричи. Мне погано. Я постоянно думаю о том, что это всё не имеет смысла. Я просыпаюсь, изо дня в день повторяю эти ритуалы, чтобы потом снова проснуться и снова всё повторить. Я должен чувствовать себя живым? Должен благодарить за это существование? Я ненавижу каждое утро. Я ненавижу всё, что меня окружает и виню себя за это. Я постоянно чувствую эту вину. Даже за то, что всё ещё жив, пока другие умирают, пытаясь выгрызть право на жизнь. Мне постоянно хреново. У меня в голове какой-то бардак. И единственное, что я знаю, так это то, как это всё прекратить. Это навязчивой мыслью крутится в моей голове. Постоянно. Взгляд Ричарда, направленный на него, в конечном итоге упирается в стену за его спиной. Гэвин вздыхает. Его тревога нарастает, потому что он оборачивается и видит Мисси. Она стоит там. Эта маленькая девочка. Она стоит там и смотрит на него. Её глаза, такие светлые и большие, они смотрят на него. И ещё одна причина ненавидеть себя: он лишил её семьи. И не может дать ей новую. — Мисси, — выдыхает он. И она, отмерев, просто идёт к нему. Просто обнимает его. Просто обнимает. Он не может пошевелиться. Она не отпускает его около минуты, а потом поднимает свой взгляд. — Тебе нужно поесть сахарной ваты. Тебе бы она понравилась. Я бы хотела, чтобы ты съездил с нами в Дирборн. Или в Джонсвилл. Куда бы тебе хотелось? — Я не знаю, — честно отвечает Рид. — Тогда поедем и туда, и туда. И вообще куда угодно, пока не найдём место, которое тебе понравится. Она смотрит на Ричарда и тот кивает, будто это чистая правда. И у Гэвина нет причин сомневаться в этом.***
Когда утро начинается с вопроса, Рид уже чувствует усталость. Такую накатывающую, как тошноту. Она подступает к горлу, пробирается в мозг. И он только хмыкает, поворачиваясь на бок. Обычно его будит Мисси, но сегодня утром её забирает Тина. Они вдвоём называют это девчачьей вечеринкой. Его лучшая подруга и его дочь — и у них вечеринка на двоих. Ричард ложится к нему на постель в своей домашней одежде. Гэвин привыкает видеть его в простых вещах, а ведь когда-то это казалось нереальным. — Гэвин? — его бархатный голос стучит по сознанию. Тук-тук. — Ты меня слышишь? Тук. Тук. — Прости. Что ты сказал? — Я говорю, если бы твоё возвращение в полицию было возможным, ты бы вернулся? Гэвин кивает. Он только этим и занимался. Он тратил на это жизнь, потому что только это, казалось, имело для него хоть какое-то значение. Или же этим было проще себя обманывать. И всё же. — Да, думаю, что да. Ричард протягивает ему руку и когда Гэвин касается его пальцев, тот говорит: — Это возможно. Если ты хочешь, если ты готов, то тебя восстановят. Я говорил с Фаулером. Гэвин смотрит. Он чувствует себя очень глупо, когда говорит: — Что? Ричард, словно кот, фыркает и повторяет: — Это возможно. И Рид, если честно, не совсем ему верит. Не совсем верит своим ушам. Не совсем верит, что оказывается в участке, в кабинете Фаулера. Люди на него смотрят. Он старается их игнорировать. Эта неловкость, с которой он переступает порог, окутывает его с ног до головы. Гэвин никогда не был нерешительным, но сейчас, ловя на себе эти взгляды, он, ей-богу, чувствует себя другим. И ему становится легче только тогда, когда к нему подходит офицер и предлагает покурить, как в старые добрые. — Мы рады тебе, старик, — говорит он. Кто ему рад? Он хочет переспросить. Да кто, черт возьми, может быть ему рад? Он прикуривает сигарету, делает пару затяжек и с облегчением выдыхает. — Хорошо. Офицер усмехается. — Давно не курил? Неужели андроид запрещает? — У него есть имя. — Да, точно. Ричард? У вас серьёзно? Теперь усмехается он. — А ты как думаешь? — и смотрит косо, пока офицер смущённо пожимает плечами. Бросил бы это всё он: все знают, что они вместе. И, наверное, такое люди и называют серьёзным. — Прости, старик. Мне нечего на это сказать. Дальше они курят в тишине. Рид ведь действительно возвращается к работе. Очень постепенно. Очень осторожно. Будто впервые вообще заходит в полицейский участок: для него всё старое — новое. И, конечно, он ловит на себе задумчивые взгляды. И, боже, лучше бы никто ничего не знал. А теперь на него смотрят, как на пришельца. Наверное даже опасаются. Людская глупость соразмерна с огромными глазами страха. Они его опасаются, будто его болезнь — это то же самое, что психопатия, и он возьмёт и сорвётся. Станет опасным. Но люди живут даже с шизофренией, ходят также на работу и — надо же — никому не вредят. Это разное. Первое время Рид думает, что вернуться — глупая идея. Любое его действие оправдывается диагнозом. Теперь это определяет его. Не он становится главным, а цифры кода по МКБ. Вот он — Гэвин Рид. Класс F. Не человек, а болезнь.***
Утро не наступает, потому что он снова не спит. Он всё лежит и обдумывает своё решение. Насколько он безответственен и ничтожен. Насколько чужие взгляды именно такие, какими он их видит? Слишком много вопросов. Гэвин чувствует себя заблудившимся среди людей и мыслей. Он чувствует: его не спасти. Склизкие щупальца страха почти обхватывают его шею, когда дверь приоткрывается и Мисси забегает к ним в комнату, падает на кровать между ними и кричит: — Фарадей. Фарадей. Фарадей. Фарадей прибегает тут же и тоже забирается на кровать. Ричард открывает глаза, прекращая притворяться спящим и подхватывает на руки кота. — Я знаю, что ты тоже не спишь, — Мисси наклоняется и смотрит на его лицо. Он приоткрывает один глаз, но тут же его закрывает и начинает усиленно изображать храп. — Эй, я всё видела! Ты не спишь! — Нет, сплю. Ай! Рич, она кусается! Теперь мне нужен укол от бешенства. Ричард отпускает кота и тянет Мисси к себе. — Может, нам нужно купить намордник? — спрашивает он, и, боже, это звучит так серьёзно, что Рид начинает смеяться, потому что Мисси прикрывает рот руками и в свои пальцы кричит «нет». Она убегает из комнаты и Рид вдогонку ей говорит, что кофе исправит ситуацию. И спустя минуту он слышит возню на кухне. Она включает кофеварку, шуршит, стучит, хлопает дверцей холодильника. — Всё готово! — кричит после. И он лениво поднимается, идёт в душ. Всё готово. Готов и он — внешний полуфабрикат, который всего лишь нужно приготовить этой системе, а потом сожрать без остатка. — А вот и он, — Ричард поворачивается к дверному проёму и улыбается ему. — Кофе ещё не остыл. Гэвин берёт в руки кружку и делает глоток. Морщится — Мисси снова добавила сахар. И она посмеивается, сидя за столом. Вот её пакость ему. Вот её утренний розыгрыш. Сладкая месть. — Ты будешь за это есть брокколи, — говорит он. И она смеётся. Она любит брокколи. Странная маленькая девочка. — И ты будешь, — говорит она. Он снова морщится. И она улыбается. — Ещё как будешь. — О, ужас, только не это, — он садится за стол. — Как это пережить? — Стиснув зубы! Смешно, но этот совет оказывается полезным. Стиснув зубы. Это ведь про его жизнь? Стиснув зубы, он проживает этот день. И следующий. И ещё череду других дней, в которых реальность теряется среди событий, а события теряются в его голове. Жизнь почти съедает его всырую. А спустя время, он обнаруживает себя живым. Лейтенантом Департамента полиции Детройта. Всё ещё живым. И всё ещё самим собой.