пыль

Та Сторона - Софи

      Мелкие пылинки блеклые, невесомо кружащиеся над сидениями кожаными и панелью приборной, что синим неоном светится – единственное из всего во всей чертовой вселенной, не расплывающееся под взглядом ее затуманенным. Пылинки эти в освещении скудном мерцают, живут всего несколько мгновений и оседают книзу, теряются на беспросветно черном, тонут в сине-неоновом, а у Софи голова кружится нестерпимо, в висках стучит до одури неприятно и ком к горлу подступает так совсем непривычно.       У Софи сил не осталось, вообще.       Моральные она давно уже, кажется, растратила нещадно, пока в бетонную массу их замешивала старательно, стену крепкую строила между той стороной, где она живая, чувственная и ранимая, о счастье мечтающая, и этой стороной, где она смеется звонко, каждому помочь готова безвозмездно, любое испытание выстоять сможет неоспоримо, нравиться умеет всем без исключения и с легкостью статус «родной человек» заслуживает, но на деле же – лишней всегда остается, на деле же – только и делает, что себя обманывает, выдумывает истории неосознанно, такие, в которых ей места никогда не найдется, а что физических сил касается…       Физические силы Софи только сейчас, похоже, исчерпала до самого дна, в ладонях собственных весь океан этот чертов вынесла к пескам раскаленным в пустыне бесконечной – за считанные мгновения высушила, испарился океан этот, ничего после себя не оставив, кроме пыли блеклой в салоне такси.       И абсурдно ведь до смешного, до боли глупо: всячески пытаться сделать так, чтобы физическое состояние всегда на одном уровне с моральным было и, зачастую, уровень этот глубине Марианской впадины равен, да и вовсе же никогда саморазрушение осознанное в список вредных привычек Авазашвили не входило, но…       Привычками заражаться свойственно, так же, как и людьми неизлечимо болеть.       Софи же, в общем-то, вовсе не хотела его привычками заражаться, совершенно не планировала им заболеть вот так вот вдруг, она надежды великие возлагала на стену свою бетонную, но, черт возьми, даже и понятия не имела о том, что он, оказывается, каким-то образом сквозь стены ходить умеет.       Легко совсем, ненавязчиво, абсолютно по-дружески и без тени каких бы то ни было намеков, он то и дело ладони мягко на плечи ее опускал, пальцами длинными в задумчивости узелки вязал на сотне ее косичек и благодарил с улыбкой кошачье-искренней, когда она вместо одного кофе три приносила, улыбалась приветливо и рядом с парочкой этой мурлыкающей усаживалась. Всячески пыталась лишние мысли из головы прогнать прочь, смеялась вместе с ними всегда совершенно искренне и всякий раз себя одергивала, осознавая вдруг, что слишком долго на него смотрит, снова выдумывает, теряется в течениях подводных, в чужом океане пытается свое место отыскать почти неосознанно, бесконтрольно, и злится на саму себя, постоянно, очень.       Софи верит, знает и видит всегда, совершенно явственно осознает: эти двое, неоспоримо созданы друг для друга и ни одного грамма чертовых сомнений в истине этой попросту априори быть не может, более того, Софи же – одна из первых вечно пытается их любовь спасать, наравне с Трущевым, Назимой и Джеем всякий раз мирить бежит «детишек» этих глупых, и всегда, без исключения – успешно чертовски, настолько, что уже через четверть часа они из объятий друг друга ни на секунду не отпускают, а она вместе с ними смеется над очередной и, зачастую, нелепой причиной их ссоры. И все бы ничего, подругой верной для людей прекрасных быть здорово, знать, что нужна им обоим – замечательно, вот только…       Соня Кристину любит бесконечно, и Макса – ничуть не меньше, но, так уж вышло, что она и заметить не успела, когда любовь эта вдруг такой разной стала. Не успела заметить, видимо, так же, как и момент упустила, после которого каждый бокал вина на очередной пятничной тусовке лейбла уже явно лишним был. Софи не заметила, Софи будто бы и не хотела замечать, а теперь от последствий задыхается, в чертовски непривычных приступах саморазрушений умирает, и морально, и физически.       Авазашвили просит водителя ехать помедленнее, он отвечает что-то неразборчивое и скорость сбавляет, а у Софи пальцы дрожат едва заметно, когда она телефон из кармана пальто вытягивает и фотографии листает одну за другой, все больше теряя возможность и себя саму понимать, и чувства свои.       Анисимов на фото – счастливее некуда, он смеется, бережно поправляя взъерошенные от байкальского ветра волосы своей Мартышки, а Софи снимок делает, с улыбкой искренней от уха до уха просит голубков этих поближе друг к другу встать.       Анисимов в самолете спит, на два кресла растянувшись, Кристина моментом пользуется и косички мелкие старательно заплетает в волосах его выбеленных, а Софи губу чуть прикусывает, снова улыбается и в объектив ловит их, друг для друга созданных.       Анисимов пальцами длинными по клавишам черно-белым скользит, мурлычет что-то себе под нос, улыбается, как кот чеширский, ведь Кристина рядом снова, подбородок на макушку его укладывает, за плечи обнимает и подпевает так же тихонько, а Софи снова фотографирует, смеется чуть слышно и шепчет что-то вроде «в ваш семейный альбом», и чувствует себя совсем неловко, когда в тот же вечер Анисимов ее рюкзак на плечо взваливает вместе с сумкой Кошелевой и к автобусу тащит, а затем, после нескольких секунд дружеской перепалки, как ребенок радуется тому, что вечно упертая Софи слишком быстро сдается и позволяет ему надеть на нее капюшон, не замечает даже, как Авазашвили вздрагивает от прикосновения едва ощутимого, костяшками пальцев.       И нет ведь ничего плохого в том, чтобы от дружеской заботы удовольствие получать, взаимностью той же дружеской отвечая, но у Софи пробоины в стене ее бетонной стали появляться слишком часто, а соленые воды океана чужого, заполонившие на той стороне все и вся, неистово опоры подбивают, фундамент рушат, и хоть сколько пытайся восстановить – не выходит ничерта, ведь бетона не осталось уже совсем, сил не осталось, пыль только, вечный самообман, песня не о том и, уж тем более – не о той.       Таксист, видимо, тишиной звенящей утомленный, радио включает негромко, а Софи вздрагивает невольно, ведь в динамиках прямо над головой малышка Кристина Кошелева поет о чувствах, которых нет прекрасней, но у Софи чертовы кошки под ребрами скребут, сердце нелепо измученное ранят, принуждая ее от вины задыхаться, ненавидеть себя за чувства, которых вообще не должно было быть, но…       Но они есть, и Софи никуда от них деться не может, сбежать у нее не получается никак, скрыться не выходит, ведь она же сама их выдумала, сама в них тонет, сама…       Софи сама виновата в том, что броне своей позволила рассыпаться пылью прямиком Анисимову под ноги, когда он обнимал ее так же по-дружески, а она, чуть покачиваясь и мысленно обещая себе, что больше никогда не будет пить, дым сигаретный вдыхала и, видимо, кислород ей понадобился вдруг чертовски срочно, именно поэтому и только? поэтому она в отчаянии губами прижалась к губам Макса, от никотина горьким, но от Кристининой заботы мягким.       Всего пара секунд, сигарета, с шипением приглушенным в луже потухшая, и взгляд его, ничуть не меньше алкоголем затуманенный – обрывками воспоминаний теперь вместе с пылью мерцают, теряются на беспросветно черном, тонут в сине-неоновом, а Софи, кажется, окончательно себя утопила, взрывом этим чертовым стену бетонную разрушив полностью.       Сбежала без оглядки, заказав такси дешевое.       Сбежала, и звонки поочередные, то от Кристины, то от него сбрасывает, самой себе тугую веревку, из чувства вины сплетенную, на шее затянула и продолжает мучить себя, снова и снова на их фото счастливые смотрит, снова и снова себя убеждает в том, что никакого права не имеет между ними становиться, ей же только рядом можно, с дистанцией минимум в полшага, а после произошедшего – похоже и вовсе запрещено, однако…       Софи из такси выходит возле многоэтажки панельной, где за стенами на пятом однушка полупустая прячется, и невольно глаза трет тыльными сторонами ладоней миниатюрных, поверить не может никак, не хочет совсем, неистово увиденное желает на алкоголь списать, но фигура высокая в полутьме возле подъезда вселенную чертову шагами нервными меряет, курит, номер набирая снова и снова, а у Софи телефон в кармане на беззвуке вибрирует и она, как девчонка пятнадцатилетняя, почти что бежать готова прочь, когда Анисимов ее замечает и к ней шагает прямиком по лужам. - Софа, ч-черт возьми, куда ты убежала?! Мы все тебя потеряли, боже! – Максим взволнован совершенно искренне, даже напуган неподдельно, ведь уж от кого-кого, а от вечно примерной Софы таких «выкрутасов» никто не ожидал, даже он, потому он хмурится, сигарету недокуренную в лужу кидает не глядя, и вдруг снова Софи обнимает, слишком крепко, но все так же совсем по-дружески будто бы, все так же словно бы по-родному, вот только, черт возьми, непонятно почему и неизвестно зачем. – Как себя чувствуешь? Черт, надо было, все-таки, вино отбирать у тебя, да? – Анисимов улыбнуться пытается, снова руками тянется к ее капюшону так совсем привычно, а Софи дрожит ощутимо, осознать ничего не может, ведь… - Макс, ты помнишь? – Авазашвили спрашивает совсем тихо, решается, все-таки, взгляд поднять, и снова с океаном сталкивается, снова тонет и снова понять пытается, и его, и себя, и чувства, которых не должно быть между ними обоими, а Анисимов… - О чем ты, Соф? – Максим хмурится заметно обеспокоенно, все-таки умудряется капюшон накинуть поверх сотни мелких косичек, наблюдает за ней и будто бы тоже понять пытается, и ее, и себя, и, возможно, чувства, которых ни в коем случае быть не должно. – Мы с Серегой и Джеем покурить вышли, Крис тоже вышла, и ты, а потом мы и офигеть не успели, когда ты такси вызвала и убежала, так ничего и не объяснив, сказала только, что плохо себя чувствуешь и еще про кислород что-то, боже, Софа, точно все в порядке? – Свобода говорит много, хрипло, взволнованно, и даже не замечает, будто по привычке уже, когда ладонь опускает на плечо хрупкое и пальцами так же привычно узелок на косичке завязывает, а Софа…       У Софы океан пересыхает, кажется, в один миг, шипит поверх сотен мелких ран, как перекись водорода – больно безумно, но, наверное, лечит, все-таки, и совершенно точно обеззараживает, отрезвляет, от чужих привычек и чувств запретных избавляет, и блоки бетонной стены постепенно на свои места расставляет, реальность проясняя. - Мы с Крис такси взяли и погнали к тебе, она вон, в машине ждет и волнуется очень, поедем обратно? – Анисимов говорит негромко, с надеждой спрашивает, второй узелок вяжет чуть ниже первого и улыбку никак сдержать не может, потому что Софи тоже улыбается, но… - Нет, Макс, прости, пожалуйста, но я лучше дома останусь, высплюсь, ладно? – Софи головой кивает растерянно, а от улыбки скулы до боли сводит, ведь не было ничего, не было никогда, и Авазашвили ровно полшага назад делает, взгляд поднимает – будто бы легче уже, и с той же улыбкой решается и тоже капюшон поправляет Максу, будто так и нужно. – Дождь начался, иди в машину скорее и Кристину от меня обними, а я домой, спать, все хорошо, честно, ты же мне веришь? – Вопрос неуместным кажется и Софе в следующую же секунду чертовски хочется обратно его забрать, но…       Анисимов с той же улыбкой совсем дружеской тихое «верю» произносит почти честно, обнимает фигурку хрупкую и «все хорошо» какое-то слишком странное выдыхает куда-то чуть выше виска, а затем отворачивается и к машине идет, под ноги глядит, но все равно все лужи снова собрать умудряется.       А Софа свет включает в тесной прихожей пустой однушки на пятом, ключи кидает на тумбу и наклоняется, чтобы кота белого погладить, того самого, который еще месяц назад на улице к ней привязался и никак отстать не мог, да она и не пыталась прогнать. Штормом его назвала, в попытках от других штормов спастись, но…       Мелкие пылинки блеклые, осевшие на ткани черного пальто – теперь и правда единственное из всего, что на этой стороне тесной осталось от пространства безграничного на той, ведь другого-то ничего и не было вовсе, да?       Только пылинки, в скудном освещении мерцающие, только два узелка среди сотен косичек, только «все хорошо» голосом хриплым и только «верю» совсем тихое и почти честное.