сондер

Забавен тот факт, что некоторая часть людей, избавившихся от кокаиновой зависимости, разделяет еду и прочие мелкие детали на простые элементы. Это что-то вроде дозы, какой-то порции, которую ты долбанешь после. Ты высыпаешь сахар прямо на стол и ложкой, разделяя дорожки, прикидываешь на глаз, сколько тут может быть граммов. Когда ты просыпаешь мелкие бисеринки на приводящей в гармонию терапии, тебе думается о том, сколько таких будет в пакетике, который ты возьмешь у сахарного человека вечером, после бесцветных похорон или изнуряющей работы. Наркотическая точность приурочивается к бытовому рациону, и это забавный факт. Чонгук никогда не был наркоманом, но он думает об этом, пока смотрит на рассыпанный сахар. Чонгук просыпается ровно в девять сорок одну. Его завтрак — это бекон, яичница и сыр. Два ломтика бекона, три взбитых яйца и несколько сырных кубиков. Купить сыр, нарезать кубиками, употребить. Системность заставляет его существовать. Она не движет им, но мягко подчиняет, соблазнив комфортом от распорядка. Если кубик прилипает к ножу и отрезается не так, как Чонгук того хочет, от кубика следует избавиться. Он просыпается в девять сорок одну, чтобы около минуты ждать теплой воды от крана в ванной, чтобы около трех минут тщательно почистить зубы, чтобы около тридцати секунд полоскать рот. Его тошнит от трехкомпонентной зубной пасты. Его рвотный рефлекс начинает давить на газ, если он чувствует запах прополиса. Он заправляет постель, достает с полки чистую футболку. Его одежда пусть и старомодно, но пахнет мылом. Он встает в девять сорок одну, чтобы приготовить завтрак, разделить его на две части, выпить кружку чая с сахаром и отправиться на пробежку. Время пробежки может варьироваться от сорока минут до часа двадцати минут. Чонгук совершенно ничего не знает о контроле. Чонгуку двадцать четыре, и он не пьет уже около пятнадцати месяцев. Он алкоголик в обществе, выставляющем алкоголизм как проказу. Иметь навешенный ярлык, быть социально опасным — это как клеймление. Стигматизацию рассматривают с точки ментальной разрушенности, но не с точки человека, зависимого от алкоголя. Если ты алкоголик, то ты и останешься таким. Ты можешь представлять опасность, можешь покалечить себя и других, если допьешься до ручки. Люди думают, у тебя есть голова на плечах и ты отдаешь себе отчет, прикладываясь к бутылке. Но это не так. Чонгук говорит, это не так. Им проще повесить на человека ярлык, определить его как не самую здоровую единицу, отделить его от остальных, выставить за дверь, ограничить чертовы ресурсы. В Чонгуке много от негодования, еще больше — от голой агрессии. Он действительно злится, когда понимает, что пьющему человеку лучше не помогать. Потому что он в любом случае сорвется. Жизнь полна стрессов. Любого человека в завязке стресс подтолкнет к самому логичному его разрешению. Чем выше уровень стресса в твоей жизни, тем больше становится вероятность срыва. Так говорят богатые, здоровые и независимые. Чонгук слушал это достаточно долго, чтобы понять простую вещь: системность способна заставить его существовать. Распорядок изолировал его от хаотичных напряжений. Он чувствует себя спокойным, ритмичным и практически стабильным. Чонгуку двадцать четыре, и он не пьет уже около пятнадцати месяцев. Чонгук говорит, рутина — это не болото, это чистой воды сумасшествие. И иногда его порядок, его устроенность и его комфорт превращаются в рутину. Он чувствует себя плохо, стены его угнетают, мысль о выходе на улицу прельщает только одной направленностью: он может купить себе бутылку. После первых пяти месяцев он смотрел на пиво, как на кусок мяса посмотрел бы самый отчаянный голодающий. Он не пил виски, он пил водку. На его третьем месяце кто-то в супермаркете разбил алкогольный стеллаж. Чонгук просто стоял и смотрел, как к его ногам подтекает это багровое море. Он слышал, как какие-то кислородные пузырьки лопаются в его венах. По позвоночнику пробежал ток, и ему пришлось хрустнуть шеей. На седьмом месяце он пришел в магазин, открыл бутылку с вермутом и просто нюхал. Он стоял в магазине и нюхал вермут. Открытую бутылку ему пришлось купить. Он принес ее домой. Поставил на стол. И сказал ей, что такие, как она, отняли у него огромную часть юности. И Чонгуку надоедает смотреть на них, стеклянных и доступных, со слезами на глазах. Он дышал ртом, когда выливал вермут в раковину. Ему пришлось помыть ее после, надраить так, чтобы и намека на алкогольный запах не осталось. Чонгуку двадцать четыре, и он не пьет уже около пятнадцати месяцев. Безалкогольное пиво, безалкогольное вино, водка с молоком, нейтрализующим алкогольные токсины. Он смотрит на соль и вспоминает, что щепотки будет достаточно для текилы. Можно обвести солью ободок шотовой рюмахи. Чонгук сглатывает вязкое и сопливое, забившее горло пятнадцатимесячной жаждой. Ему сложно приходится. Он не может встретиться с кем-то в баре, ему тяжело целовать человека, который недавно выпил. Ему тяжело. Порой накатывающее раздражение становится слишком отчетливым, и он еле удерживает себя от соблазна выдрать волосы на затылке. Время от времени его голова болит, а пальцы сводит, и Чонгук вспоминает, как не замечал всех этих физических мелочей, когда был пьян. Он вообще ничего не замечал. Даже когда травился виски или просыпался в рвоте после рома. Чонгука могли переехать, пока он решил подремать на асфальте. У него много проблем. У него действительно много проблем, ведь иногда он не может порезать сыр кубиками. Его руки могут трястись, потому что такое с утра — в порядке вещей. Он может чувствовать дискомфорт, когда на чьем-то дне рождения все вокруг него пьют, а он сидит с каким-нибудь соком или газированной водой. Чонгук давно не пьет. И иногда его жизнь становится настолько серой, что вероятность выпить и сломать все, что он сделал, кажется слишком прельщающей. Жизнь — это соблазны, а соблазны — это стрессы. Чонгук — двадцать четыре года, а двадцать четыре года — это пятнадцать месяцев без алкоголя. Он не хочет терять разряд начинающего чемпиона. Сегодня был тот самый день, когда его сердце требовало если не глобальных перемен, то точно некоторых расхождений в привычном для него сюжете. Он завтракает, потеет, пока бегает, затем заходит в какой-то небольшой магазинчик, чтобы купить пачку сигарет. Когда ты бросаешь одно, ты начинаешь другое — такова его натура. Чем больше он не пьет, тем больше курит, но не ест. Он как последний герой, ради которого не организуют спасательную операцию на остров, затерянный в океане. Он как последняя сигарета, которую из пачки никто по какому-то там правилу не берет. Он решает что-то изменить в своей жизни. Рядом с сигаретным стендом стоят маленькие подарочные бутылочки со всяким градусным. О, как велик соблазн. Как же чертовски он велик, когда ты просыпаешься утром, и твоя кровь настолько вязкая, что на пробежке может стать плохо. И ты пьешь охренительно сладкий чай, чтобы не упасть в обморок. Чонгук засматривается на маленькую водочную бутылочку. Совсем кроха. Эта малышка поместится в его руке, ляжет ладно на ладонь и будет греться до тех пор, пока он не осушит ее в добрую пару-тройку глотков. Несчастный спиртосодержащий ребенок. Соблазн велик, потому что любой алкоголь разжижает кровь. И разве не это ли то самое с утра? Чонгук терпеливо вздыхает, пока продавец молча ждет. — Можно… пачку мальборо? — Чонгук достает из кармана несколько купюр, пересчитывает их неспешно и поднимает голову. — И пачку пэлл-мэлл. Еще пачку кэмел. Он замолкает, рассматривая стеллаж, и паренек с бейджем, уперев руки в стол, спрашивает: — Еще что-то? — Да, — Чонгук щурится, — парламент, стейт экспресс… — По пачке? — перебивает он. Чонгук поджимает губы, кивает и отсчитывает столько, сколько требуется. Пачки укладываются в небольшой бумажный пакет, который становится влажным в чонгуковой руке. Домой он возвращается пешком. Вызывает лифт, жмет шестой этаж, коридор, дверь, квартира пятьсот двадцать один. Милый съемный дом: ванная комната, спальня-кухня-рабочий стол в одном флаконе. Ему не нужно много места для того, чтобы чувствовать себя хорошо. Он не придирчив в плане ремонта. Здесь ему комфортно. Он просыпается в девять сорок одну, и у него есть два окна, через которые примерно угадывается время. Он каждый день это делает. Каждый божий день, он божья тварь, и законы, принадлежащие богу, он хочет чтить. Но Чонгук не ходит в церковь, потому что как-то раз обоссался прямо на причащении. Так что он служит богу, но у того за спиной. Неплохая роль для алкоголика, думает он. Он не исправляет себя на бывшего алкоголика, потому что алкоголики не бывают бывшими. Чонгук говорит, он болен, и его болезнь — честно и откровенно — называется алкоголизмом. Он никогда не боялся, что наследственность может отыграться на нем именно так, но это произошло. И Чонгуку хватает сил бороться с этим. Да, он до сих пор засматривается на алкоголь. Да, он до сих пор не может быть среди людей, от которых хоть немного тем алкоголем пахнет. Да, он чурается вспоминать о прошлой версии себя. Он был отвратительным. Целым, взрослым и абсолютно отвратительным человеком. Но он меняется, как меняются сезоны в году. Ему двадцать четыре, он не пьет пятнадцать месяцев, он хорошо и упорно впахивает в автосервисе Намджуна. Намджун — фигура, сделавшая один из лучших ходов в чонгуковой жизни. Чонгук пробовал лечиться в клинике и не единожды. После первого выхода он надрался и расхерачил лобовое своего психолога. После второго выхода он насрал на коврик у дома своего отца. После третьего выхода он попытался повеситься. После четвертого выхода чуть не ударил маму. И мама, возможность напасть на нее, причинить вред, ударить ее, все это охладило его в один момент. Неповинный человек, но он злился на нее всякий раз, когда она запирала его. Он думал, она хочет избавиться от него. Он называл ее и шлюхой, и мразью, которой блядского ума хватило только на то, чтобы ноги раздвинуть перед парнем, крадущем деньги на выпивку. Крал деньги, пил и блядовал. Иронично, но это не только про его отца, но и о нем самом. Он прожигал все, что имел, вместо того, чтобы учиться и заранее заботиться о своей жизни. Он портил все, портил себя, портил других. Он как механизм, запущенный пубертатом и нацеленный на тотальное разрушение. Его жизнь никогда не была сложной, потому что мама помогала, подставив свое женское, хрупкое, но все же плечо. И Чонгуку — глупому ребенку, производящему маты, прыщи и недовольство — было совсем не до осознания чьего-то желания просто помочь. От него несло дешевой водкой и взрослым отчаянием, когда Намджун, выходя из простенького кафе, решил накормить промерзшего парнишку пирогом. Все было просто. Намджун был простым, Чонгук был простым, была простой сама история алкоголизма в целом. Ничего мудреного, сложного и радикального. Обычное желание спрятать зад, сбежать от проблем, скрыться от ответственности. У каждого за плечами багажа с вагон и маленькую тележку. Прошлись по деталям, прикоснулись к поверхностям. Намджун предложил собрание и спонсорство, а Чонгук согласился любопытства ради. В первое посещение его, как новенького, сразу же заметили. Никто не принуждал его представиться и рассказать о себе. Намджун тогда шепнул, что Чонгук сам дойдет до той стадии, когда захочется раскрыть душу и оголить перемотанные изолентой нервные проводки. Когда такой день настал, Чонгук вздыхал, и его дыхание дрожало. Он волновался, когда брел к трибуне, чтобы начать первым. Он разрешил себе пару слез, когда говорил о том, насколько собственное поведение иногда пугает его самого. Намджун после пригласил на вечерний кофе с молоком и пирог. Всякий раз, когда Чонгуку хотелось выпить, он звонил Намджуну, и в этом заключалась его спонсорство. Он поддерживал Чонгука, вкладывал в него большую часть своих сил. Чонгук чувствовал это, но не понимал, не мог определить и понять, как ему самому стоит себя вести, что нужно делать и как нужно действовать. Намджун после долгих разговоров, после некоторых почти слезных просьб приехать, чтобы отобрать возможность нажраться, подумал, что Чонгуку требуется работа. Чонгук далеко не глупый парень. И Намджун его быстро пристроил. Он был только на четвертом месяце прогресса. Они все также ели пироги, пили кофе. Потом Чонгук начал бегать, посещать собрания в шесть часов вечера и делить завтрак на две части. Он становился упорядоченным и подконтрольным. В нем, молодом и когда-то совершенно беззаботном, было много силы, которую Намджуну удалось направить во что-то стоящее. Чонгук получал деньги за работу, получал деньги от мамы за продолжительность успехов и просто жил. Системность заставляла его существовать, и он действительно соблазнился комфортом от распорядка. Чонгук набирает ванну, слушает, как напряженно дребезжит кран, и думает, с какой пачки лучше начать. Вода под напором подходит минут за пять, и у Чонгука остается примерно два часа и тринадцать минут до работы. Провести время с пользой — это то, что он пытается говорить себе изо дня в день, настаивая на полезности безмерно повторяющихся действий. Все, что есть сейчас в его жизни, — это то, что способствует проведению времени с пользой. Даже горячая вода и ванна — это не губительное для планеты расточительство, а доступное ему благо. Раздеться, залезть в воду и погрузиться по самые корни волос. Посидеть, распариться и перестать думать о сложном и строго организованном. Так он восполняет убытки от выходных, отведенных на отдых, но, как правило, он тратит их на что-то вроде вкусной и токсичной пищи или вкусных и токсичных книг. Здесь он может расслабиться. По-простому, голым, становясь чистым. Никаких сложностей. Прямо как в его реальной размеренной жизни. Ничего великого, потрясающего, но все это далеко от бесполезного прозябания. Он не убеждает себя в этом, не давит на личность. Он просто старается верить, что делает все правильно. К тому же мама, Намджун, они только подтверждают это, укрепляя его потуги и измышления. Он начинает с мальборо, переходит к парламенту, затем — к пэлл-мэлл, после — к стейт экспресс, но заканчивает привычным кэмелом, потому что от остального приходится отплевываться. Во рту насрано доброй сотней маленьких паршивых котят, и он морщит нос, сухо ворочая языком. Хотеть что-то исправить, когда и так все исправлено, — это обыкновенное желание накачать свою жизнь чем-то еще более лучшим. Но все лучшее он уже собрал, сгреб и теперь хранит как зеницу. То хотение не утихает. Он покуривает сигарету, шевеля пальцами на ногах под водой. Скоро его распарит так, что станет плохо, но именно поэтому он держит дверь в ванную открытой так же, как и окно на проветривании в комнате. Он пытается растянуть примитивное удовольствие. Потому что когда ты бросаешь пить, все обычные довольства становятся либо невероятно ценными, либо немыслимо никчемными. Чонгук делает правильный выбор в правильной вариации собственной жизни. Но ему хочется что-то исправить. Через минут десять он позволяет себе еще одну сигарету. Когда у Еджи отошли воды, Чонгук ужинал вместе с ними за одним столом. У Еджи черные волосы до ключиц, тонкие брови и меланхоличный взгляд. Она не особо набрала вес с беременностью, но в груди и рядовом овале лица стала немного круглее. Беременность была ей к лицу, но не к глазам. Взгляд все такой же нерасторопный. Они с Намджуном хорошо смотрелись, но отец Еджи ее выбор не оценил поначалу. Приютить алкоголика, делить с ним кров и периодически вспоминать о том, что он может вынести весь дом, если напьется, — вот, на что давил ее отец. Еджи с ее непроницаемым выражением лица, выпроводив отца, открыла Намджуну дверь, пустила в постель и залюбила. Намджун размяк, раздобрел и проявил особую участливость, когда дорогая сказала, что они могут позаботиться о себе ее деньгами и его руками. Их дело не прогорело. Когда у Еджи отошли воды, Чонгук прекратил жевать, потому что впервые увидел, насколько большими могут быть глаза Еджи. Зрелище захватывающее, но только в области тревожности. Намджун сгреб ее в охапку и повез в больницу. Чонгуку было наказано закрыть дверь после и спрятать ключ в цветочном горшке у крыльца. Джеуку полтора года. Он, маленький и только родившийся, любил хватать Чонгука за палец и таскать его из стороны в сторону. Намджун сказал, Джеуку нравится Чонгук, потому что от Чонгука пахнет молоком. Дети обожают это, и Джеук обожал Чонгука, но не подаренную им игрушку. Он облизывал ухо незатейливого мишки с голубой ленточкой на шее, а потом плевался, ощущая на языке ворсинки. Чонгуку просто нравилось, как малыш реагировал. Намджун был рад настолько, что напился. Еджи выгнала его и к ребенку не подпускала около двух или трех месяцев. Быть отцом, по мнению Чонгука, значит вовремя деактивировать проступки, за которыми тянется сопливая нить из отвратных последствий. Сделал гадость — осознай ошибку, прижги рану и больше так не делай. Простая схема, которой никто не любит следовать. Все забывают о моментах, когда были получены определенные шрамы. Время стирает следы и подчищает программные продукты. Такое бывает, это совсем не ново. Намджун — хороший отец, для которого Чонгук был хорошим спонсором. Смена ролей показалась самой логичной и разумной, пусть Чонгук и не знал всей намджуновой истории. Но Намджун был его другом, был товарищем на собрании и коллегой в автосервисе. Намджун был важным для него, посему Чонгук не отказался утереть в одно время его проспиртованные сопли, порядком накормить и попытаться вернуть в родные пенаты. Еджи, сопротивляясь, отписала Намджуну испытательный срок, с которым тому полагалось смириться и справиться. Намджун, будучи поистине порядочным и примерным, свое отслужил. Когда Джеуку исполнился год, Намджун позвал Еджи замуж. Эта тонкая женщина. Высокая, стройная, красивая и ухоженная. Намджун намывался после работы, чтобы не вонять дома машинным маслом. И Чонгук был очарован этим. Их семья доказывала ему исправность собственной ситуации. Чонгук мог так же. Он тоже мог исправить себя, свою жизнь, искоренить недочеты, избавиться от несовершенств. Вырасти и стать чем-то большим. Не быть оборванцем, а иметь стабильную заработную плату, семью и теплый ужин. Он мог, он хотел этого. Еджи всегда пускала его в свой дом и позволяла баловаться с сыном. Джеук имел ее глаза, но, улыбаясь, выставлял напоказ отцовские ямочки как музейное достояние. Очаровательный, мягкий, крепкий мальчишка. На свадебные сборы понадобилось время в целях накопления нужных средств. И вот теперь, сейчас, когда до венчания и последующего скромного празднования остается меньше недели, Намджун начинает поблескивать нервно и дергано. Чонгук пытается узнать, в чем причина, но Намджун кое-как отмахивается и говорит, что волнуется по поводу той части его семьи, что сможет присутствовать. Чонгука не напихивают подробностями. Он пожимает плечами и лезет в салон, чтобы проверить стартер. Его влажные после ванны волосы высохли и распушились. Намджун улыбается, просит сигарету и говорит, что они могут пропустить по кофейку, пока работа не горит. Чонгук соглашается, ставит чайник и забирается на стол. Он мнет пальцы и смотрит на серые штаны. Его рубашка серая. Забавно, но вместо «будь свободным» Намджун говорит «серого на самом деле не существует». И Намджун замечает, с каким раздражением сегодня на все смотрит Чонгук. — Что стряслось? — спрашивает он: его сигарета тлеет и пепелится, потому что Намджун всегда курит так, прямо не стряхивая и не вытаскивая ее изо рта. — Сегодня после пробежки, — Чонгук поджигает свою сигарету, — зашел в магазин и спустил деньги на какую-то табачную херню. — Бывают разочарования, — кивает Намджун. — Надоело это, — Чонгук поднимает на него глаза и хмурится, — надоело, что хочется чего-то, чего нихрена не знаешь. Весь этот порядок… знаешь, как будто в хаосе. Все на своих местах, но мне кажется, что есть места и получше. — Чонгук, — Намджун, вздыхая и вынимая сигарету, садится рядом, — это нормально. Серьезно. Ты просто устал. — Мне не от чего уставать. — Скажи об этом, когда начнешь двигать мебель, — Намджун усмехается и хлопает Чонгука по бедру, — а ты начнешь ее двигать, поверь мне. Устанешь, плюнешь на это и ляжешь спать. А после с новыми силами в новый день. — Все дни одинаковые, хен. Абсолютно все одинаково серые. — Они не могут быть серыми, — Намджун пожимает плечами, — день — черный, день — белый, но не серый. Понимаешь, о чем я? Чонгук понимает. Разделение способствует пониманию. Твоя эмоция положительна, твоя эмоция отрицательна, но это не непонятный сгусток беспорядочного дерьма. Так это понимает Чонгук, и ему подобного понимания вполне достаточно. То есть Чонгук не превращается в сгусток беспорядочного дерьма, просто его настроение сегодня в затемненных тонах. Возможно, если он перепланирует свой дом, ему станет немного легче. Он соглашается, докуривает и делает кофе, в котором от кофе одно только название. Дома его аппетит после кофе и сигарет требует чего-то более осязаемого. Чонгук разогревает то, что вчера приготовил. Он всегда готовит ужин на два дня. Знает свою порцию от и до. Знает, что может встать среди ночи и пойти перекусить. Его организм не чудит, адаптировавшись к стабильному нахождению в доме еды. Чонгук — добросовестный мирный житель. Добропорядочный гражданин с налогами, на которые ему насрать. Он хороший человек. Он ест и читает что-то о законе Паркинсона, пытаясь задвинуть подальше мысль о мебели в доме. И он с этим не справляется. Сдвинуть шкаф, переместить кровать, рассчитаться с письменным столом, позаботиться об обеденном столе; в его доме не так много всего, что можно теребить из стороны в сторону. Он натирает зеркало в ванной, моет ванну и унитаз. Заботится о том, чтобы столовые приборы лежали каждый в своем отсеке. Он переставляет тарелки от плоских до глубоких. Он стирает коврик с порога. Он стирает рабочую одежду. Стол, который он сделал из стольких десятков книг, приходится разобрать, чтобы сложить заново уже в другом месте. Он перекладывает их, перекладывает, пока не решается оставить возле кровати как прикроватную тумбочку. Чонгук садится на пол в центре и вздыхает: теперь он чувствует себя потным, но спокойным. Он может избавиться от одежды, которая его больше не устраивает, но засматривается на белую рубашку к свадьбе друга. Мама сказала, Чонгуку идет такое. Рубашки, воротнички, вся эта хрень с мужской классикой. Чонгук думает, мама пытается сделать его костерком, на который ломанули бы мотыльки. Чонгук давно ни с кем не спал. Он выбрасывает несколько футболок, висящих рядом с рубашкой. На самом деле он потерял сноровку, стал суховатым и черствым, наверное. Он почти ничего не помнит о флирте, промежуточной стадии знакомства и свиданиях. Чонгук никогда не ходил на свидания. Он может показаться жестким и неотзывчивым, но все это разве что от недостатка опыта. Не сексуального — это точно. Грубо говоря, но Чонгуку достаточно пары заходов, чтобы понять, что это точно не тот человек, которому хватит сил выслушивать его тусклые истории. Его тело в порядке, его член функционирует исправно и без перебоев. Ему недалеко до мастера, но эта не та область, в которой ему нужна специальность. Он просто пользуется тем, что имеет на данном отрезке жизни. Он не требует большего и на меньшее время тратит минимально. Его секс — это единственное, от подсчетов чего Чонгук сознательно отказывается. Прямо как с приемом ванны. Удовольствие, которое он растягивает. Благо доступное и практически неограниченное. Он давно ни с кем не спал, потому что собирал прикроватную тумбочку из книг. Большого количества книг, которые он в жизни не станет перечитывать. Они же в идеальном состоянии, можно двинуть их по дешевке. Но как будто его литература — это не то, что стало бы читать большинство. И как привило, в суде меньшинство не выигрывает. Особенно — сексуальное. Намджун говорил, что он устанет двигать мебель, но пока он устал только от собственной головы. В день свадьбы Намджуна Чонгук просыпается в девять сорок одну. Он завтракает двумя порциями за раз и не идет на пробежку. Между порциями курит прямо за столом и просматривает некоторые новости в сводках. Его привлекают некрологи. Самое лицемерное из всего, что придумало человечество. Приятное о неблагоприятных; хвалебное об отрицательных; сочувственное о плохих. Что стоит признать, так это невозможность узнать правду. Каким человек был хреновым, безответственным и жадным. Или каким он был примерным, добрым и славным. Чонгук часто себя на подобных мыслях ловит: вокруг него столько людей, у которых мечты, страхи, всякие радости, а он совершенно ничего об этом и о них не знает. Некролог — это что-то вроде его персонального утешения: он пропустил какую-то личность, но о ней написали, так что косвенно, но он знаком теперь с новой историей о старом и безынтересном. Их свадьбу приостанавливают. И делает это сам Намджун, потому что его брат все еще не приехал. Они ждут пять минут, ждут семь минут, ждут одиннадцать. Никто не раскрывает двери, чтобы войти. Намджун нервно вздыхает, смотрит в пол и мягко перед Еджи оправдывается. Потому что его брат никогда не был идеальным. Он был просто сам себе на уме. Он — центр мира, и вдруг его уговорили явиться вовремя. Конечно, он бы этого не сделал. Чонгук украдкой отпрашивается на ступеньки перекурить, и Еджи, скромно сжав его крепкое плечо, говорит, что все в порядке, не он тот, кто все задерживает. Он скуривает половину, когда рядом с церковью неловко и словно бы неповоротливо паркуется антарчатый опель в асфальтовом цвете. Из машины выскакивает парнишка, натягивающий на ходу ботинок прямо на босу ногу. Чонгук хмурится, наклоняет голову в сторону. Этот парнишка поправляет белую рубашку, быстро застегивает оставшиеся пуговицы, когда останавливается у Чонгука. — Я сильно опоздал, да? — он не улыбается, не пытается слюбезничать. — Прилично. Намджун на нервах, — Чонгук бегло рассматривает его сережку в нижней губе и волосы с пробором на черный и белый. — Как всегда, — он приподнимает бровь, бросая короткий, но острый взгляд на Чонгука, пока тот высматривает несколько пятен от шеи к ключицам. Глаза маленькие, узковатые. Несложно представить, как они закроются, если он улыбнется. Сухие глаза, прагматичные и трезвые. Он весь такой яркий, обращает на себя внимание даже в монохроме, но его глаза — это другое. Сухие, оценивающие и незаинтересованные. Если это тот брат, из-за которого Намджун так нервничает, то Чонгук на самом деле не понимает, как один из них может быть настолько приветливым и радушным, а другой — остывшим и небрежным. И его ботинки на босу ногу не дают Чонгуку покоя. Намджун знакомит Чонгука с братом не без забавы и радости: с особой охотой сблизить на какое-то время, кажется, одно из своих лучших достижений в благих намерениях. Чимин — это небольшая ладонь с ухоженными, чуть отросшими ногтями, ладонь крепкая, но пружинистая. Такая же сухая, как и его глаза. Чонгук пожимает руку, отпускает рядовую усмешку и отворачивается. В небольшом, но светлом банкетном зале, где все устроено скромно и вполне комфортно, Чимин ведет себя так, словно все шампанское в этом месте принадлежит ему. Он пьет в приличном темпе, чтобы опьянеть быстро и, видимо, свалить домой пораньше. Чонгук отвлекается на Джеука, вытаскивает его из рук танцующей Еджи, позволяя ей насладиться временем и мужем. Джеук ерзает в его руках, пытается уместиться поудобнее, а потом дергает Чонгука за волосы и смеется, когда Чонгук морщится всем лицом. Иногда Чонгук думает, что он — это самая лучшая игрушка Джеука. Натуральный развлекательный продукт. И Чонгуку нравится это, потому что все детские выходки не несут в себе негативных подтекстов. Сама невинность, избавленная пока от необходимости аргументировать каждое свое действие. Он качает Джеука, пританцовывает, улыбается ему, но не сюсюкается с ним. Он коротко смотрит на Чимина, который выглядит среди всех людей так, будто случайно сюда попал. Эдакая птичка, влетевшая в окно и приметившая местечко, где можно ухватить крошку. Он забавный в целом. Общается со всеми, кого может здесь ухватить. Улыбается, танцует, вертя всем, чем природа одарила. Он привлекает подруг Еджи, и некоторые сопровождающие их парни слегка напрягаются. Открытого недовольства не выражают, но искоса присматривают. Чимин присматривает за Чонгуком. Когда Чимин приближается к Джеуку, Чонгук на каком-то инстинкте прижимает ребенка к себе покрепче. Чимин убирает отросшие волосы с детской моськи и подмигивает ему. Джеук на жест симпатии реагирует броско: сразу же тянется к чиминовому рту, чтобы ухватить приглянувшееся колечко. Чимин чуть подается головой назад и улыбается шире, ярче, покачивая пальцем. Джеук отказ принимает спокойно. — Такой милый, — говорит Чимин, и Чонгук просто молча кивает. Помимо Джеука здесь еще пятеро детишек. Их усадили за отдельный круглый стол, организовав все по высшему детскому разряду. Чимин подходит к ним, чтобы спросить, сколькие из них курили. И они хором отвечают, что ни разу не пробовали. Чимин с особым энтузиазмом спрашивает, кто из них хочет попробовать, и дети хором отвечают, что все готовы на испытательные инсинуации. Чимин говорит, первая затяжка пройдет туго, но пристраститься к такому можно легко и быстро, без особых проблем и нареканий. Чонгук понимает, что его брови понемногу начинает сводить: в удивлении он слишком долго держал их вздернутыми. Чонгук пьет так много яблочного сока, что начинает подташнивать. Он чередует сок и еду, но легче не становится. Коэффициент выпивающих растет, а его желание продолжать терпеть этот шум начинает уменьшаться, сдуваясь. Он движется в сторону выхода, чтобы просто покурить и отдышаться, но Чимин хватает его за руку и тащит в сторону. — Ты смотришь на мои ноги, — улыбка легкая, но заманчивая, — тебе понравились мои щиколотки? Чонгук не выдергивает руку из его хватки: — Нет, ты просто забыл про носки. — Какая жалость, — вздыхает Чимин, — наличие носков оказалось важнее прелестей моей фигуры. От него пахнет сигаретами, яблоками и шампанским. Чонгук морщит нос, потому что выпил за сегодня слишком много яблочного сока. Он чаще ходил в туалет, чем говорил, насколько Еджи сегодня красивая. Они оказываются в туалете без поцелуев и лихорадочных ужимок людей, желающих побыстрее заняться сексом. Чимин просто опустил руку и сжал чонгуков пах, и Чонгук поддался в его руку, пропустив момент, когда вздох, отпущенный в чиминову сторону, оказался наполненным легким предвкушением и довольной сластью. Он не засекал время последней мастурбации, но, бурно кончив в собственную руку, осознал необходимость в партнере. Чимин наклоняется к раковине, опирается на нее предплечьями, пока Чонгук стаскивает его штаны до колен. Чонгук рассчитывает на что-нибудь быстрое. Короткая разрядка, тихий выстрел и разойтись так, словно не было никаких темных дел. Чимин не выпускает из рук бокал с шампанским, и Чонгук старается не смотреть на это. Немного влаги в плотной пустыне, тягучий плевок на член, обтянутый резинкой. Чимин не кричит, не стонет, не извивается. Все выглядит простым, неимпозантным, вполне природным. Чонгук двигается ритмично и интенсивно, держит за бедра, сминая в пальцах рубашку, которую Чимин так и не застегнул на все пуговицы. Чимин покачивается, видимо, слишком ритмично. — Кажется, — мямлит он, — кажется, мне… Договорить он не успевает. Вместо того, чтобы сблевать все прелести желудочного потребления в раковину, он блюет прямо на ноги, отвернув голову в сторону. — Какого, блять… — стонет Чонгук, разглядывая рвоту на своей брючине и на брючине Чимина: попало даже на его начищенные ботинки. — Теперь отлично, — Чимин вытирает рот рукавом и приподнимает бокал, — теперь порядок, продолжай. Что самое безыскусно отвратительное, так это продолжение. Потому что Чонгук действительно продолжает. Все еще в том же ритме: бесперебойно и интенсивно. Кончает с легкой судорогой в бедрах и кончиках пальцев. Чимин, смирившись, кончает в свою же руку. Уходит он быстро: вытаскивает несколько бумажных полотенец, стирает отлажено то, чем напачкал, и с широким глотком открывает дверь. Чонгук стягивает резинку, бросает в урну. Брючина влажная, потому что он подтер то, чем его отблагодарили. Он моет руки и думает о том, насколько все действительно было мертвецки никаким. Пока Чонгук наскоро меняет масло в машине прикатившей красотки, Намджун спрашивает, как ему Чимин. Чонгук хмурится, потом вытирает руки об и так грязное полотенце и говорит, что Чимин облевал ему штанину. Намджун сначала сдерживается. Приступ смеха накрывает его, когда Чонгук пристально смотрит ему в глаза, ожидая понятной реакции. Намджун сжимает его плечо и говорит, что всякое бывает. Но на самом деле Чимин не настолько заносчивый и спесивый, каким мог показаться. Чонгук рассматривает нашивку на намджуновой рубашке и отвечает, что ему в принципе нет до этого дела. Они познакомились из-за Намджуна, так что впоследствии вряд ли увидятся. — Но он уже сделал это, — улыбается Намджун. — Заблевал меня? — Чонгук нетерпеливо разводит руки в стороны. — Да, определенно и точно да. — Нет, — Намджун качает головой, сводит брови на какую-то секунду, — он зацепил тебя. Он умеет это, знаешь. — Ему нечем меня зацепить, — Чонгук опускает капот с хлопком, — его волосы привлекают внимание, но не он сам. — Зря ты так, — Намджун вздыхает, почесывает руку, — ты не общался с ним толком. Он… не так плох, как мог показаться. Он не сломан, Чонгук. Он просто не завершен. Чонгук понимает, что это значит. С Чимином все в порядке, но его порядок — не предмет общественных восхищений. У Чимина свой порядок, у Чонгука — свой, и так должно быть. Но это брат Намджуна. И, наверное, с Чимином просто нужно провести чуть больше времени, чтобы обнаружить что-то такое же интересное и манящее, как в случае Намджуна. С общечеловеческой точки зрения. Чимин работает в тату-салоне, и Намджун, отписывая Чонгуку адрес после работы, не подмигивает и не улыбается в намеках. Чонгук курит, пока думает, насколько процентов эта затея может быть хорошей. Он курит одну, вторую, третью, растягивая время. Чимин может и не быть тем человеком, которого Чонгук бы посчитал пустой тратой времени. Если Чимин сейчас работает, значит, он трезв, и Чонгук не испытает прежнюю неудобность. Со входа огромное помещение и прямо перед глазами стойка, три комнаты с открытыми дверями. Выглядит неплохо. Чонгук неуверенно оглядывается, мешкая, присматривается. Чимин, опирая руки в кушетку, рисует что-то в блокноте. Чонгук стучит в дверной косяк, чтобы обратить на себя внимание. — О, — чиминов рот мягко округляется, — привет… Чонгу? Чонгук закатывает глаза: — Чонгук. — Прости. Да, привет, Чонгук. Провальность затеи — миллион к одному. Но он старается не думать о том, что стоило подобное предусмотреть. — Что-то хотел? — спрашивает Чимин. — Да, я… — Чонгук смотрит в потолок, на яркую встроенную лампочку, а потом опускает глаза к Чимину, — не хочешь сходить куда-нибудь? — Что? — вот одна из отталкивающих от него вещей: он строит такую гримасу, словно Чонгук — пришлый с улицы бездомный, который просит у него большую денежную сумму в долг. — Я должен повторить? — Нет, — Чимин поднимается, снисходительно улыбается и поправляет воротник рабочей рубашки Чонгука, — послушай, после такого перепиха я бы на твоем месте никуда и никого не звал. Серьезно. — Послушай, — передразнивает Чонгук, — это тебе не кровать, а ср… — Дело не в месте, — Чимин покачивает головой, поджимает губы, — а в тебе, Чонгу. — Чонгук. — Неважно. Чонгук, делая глубокий вдох, медленно убирает от себя чиминовы руки. Чимин говорит, секс был плохим, потому что все, что Чонгук делал, — это просто тыкался в него своим членом. Буквально тыкался. Просто двигался в нем. Как болванчик. Вперед и назад. Вперед и назад. Чимин говорит, что понимает, Чонгук может быть не изощренным в сексе, но то, что было между ними, — это было вообще не очень. Совершенно. И повторять подобное Чимину не хочется. — Знаешь, — Чонгук отходит в сторону, сжимает челюсти, — нахуй тебя. Я пришел только потому, что Намджун попросил. Ты возомнил из себя главную задницу планеты всей, но это такой себе повод для гордости. — Ну, раз ты так уязвлен, — Чимин складывает руки на груди, — значит, мне есть чем гордиться, а ты настолько деревянный, что ни черта не смог ничего оценить. Чонгук разворачивается и, широко шагая, направляется к двери, когда Чимин вдогонку бросает: — Потому что задница планеты всей была достаточно хорошей, чтобы взяли ее как подобает. — Да пошел ты, — Чонгук открывает дверь. Он мог исхудать, некоторые социальные качества в нем поистрепались. Он не говорит себе, что мог быть действительно не очень. Он просто повторяет, что потерял сноровку. И он наверстает упущенное, если захочет. Пока ему комфортно в своих условиях и в той зоне, которую он с аккуратностью и бережливостью создавал и огораживал. Это стоило потраченных сил и потраченного времени. Если Чимин не знает, насколько Чонгук усидчивый и старательный, это не значит, что Чонгук не является таким. Таким обстоятельным. Чонгук обстоятелен. Он курит у себя на кухне за поздним ужином, спокойные минуты которого были отведены на короткое выявление у себя неких недостатков.