сондер

Местами Чонгук может быть абсурдным. Он заглядывает в сахарницу в десять пятнадцать и понимает, что песок кончился, а он и забыл об этом. После сухого чая и безвкусной порции завтрака он снова идет на пробежку, после заглядывает в магазин и вместо того, чтобы взять сахара около килограмма, берет две упаковки рафинада. Пока доедает дома, пытается вскрыть упаковку, но у той, кажется, забыли прозубрить линию срезанного вскрытия. Он думает, как можно открыть упаковку более методично. Чонгук не берет нож и не поддевает край кончиком ножниц. Он пытается расковырять картон подгрызанными ногтями, и картонка просто разрывается, высыпая кубики на стол и пол. Чонгук закрывает глаза секунд так на пятнадцать, считая про себя и недовольно вздыхая. Местами Чонгук может быть абсурдным, и, если в чай сыпется не точные две с половиной ложки, он просто выливает всю кружку в раковину. Не песчинкой больше, не песчинкой меньше, рафинад нужен ему, чтобы сдвинуть собственную систему. Но даже чертова коробка ему отказывает. Хорошо, он достаточно предвзятый и категоричный. Хорошо, у него есть еще коробка, если рассыпанные кубики настолько выводят его из себя. Он собирает раскиданное и отправляет все в мусорный пакет. У него всегда есть вторая коробка. Жизнь учит его не бегать в магазин за курицей каждые три или четыре дня, он может просто заказать десять килограмм одним заходом. Он дик и абсурден не в экономии, а в подчинении себе некоторых бытовых вещей. Чонгук поддевает край второй упаковки, игнорируя хороший и удобный срез. Картонное крылышко поддается, затем еще одно, после еще одно. Он не высыпает кубики на стол и не тормошит коробку. Он пытается выковырнуть один кубик, но тот не поддается. Упрямое дерьмо, но либо сахар сделает Чонгука, либо он — сахар. Это бой на равных и одинаково неодушевленных в случае, когда и то, и другое хочет следовать предположенному режиму. Проклятая тоталитарность. Кубик ворочается под его большими для этой сахарной коробки пальцами, перекладывается с одного ребра на другое. Рафинад оказывает ебаное сопротивление, но Чонгук не из робкого десятка. Не прямо сейчас, когда ему отказали. Не прямо в тот момент, когда он может допустить мысль, что плох в обычном сексе. Не во время, когда он пытается доказать обратное какому-то сраному сахарному, мать его, кубику. И когда он его выковыривает, раздается довольный вздох. Остальные кубики более покорны и сговорчивы, оперативно идут на компромисс и соглашаются на временное место жительства в виде сахарницы. Чонгук не так плох. Местами абсурден, но действительно не так плох. На сегодняшнем собрании в шесть Чонгук замечает новое лицо. Круглое, симпатичное, с небольшим шрамиком у уголка губ. Крупные глубокие глаза и растерянный, почти виноватый взгляд. Признавать вину — это неплохо. Значит, в тебе остается та совестливая единица, которая взывает к твоему желанию разобраться в последствиях. Этот парень копается в волосах на своем затылке и нервно слушает историю алкоголика, которого он видит впервые. И когда тот заканчивает, они не говорят «спасибо», но некоторые из присутствующих позволяют себе похлопать рассказчика по спине или потрепать плечо. Жест понимания, жест принятия и поддержки в клубе, на который всем насрать. Но не насрать тем, кто здесь сидит, и для них этого вполне достаточно. Этот парнишка поднимается, обходит несколько занятых стульев и останавливается впереди, прямо перед всеми. Говорить здесь бывает сложно. Ты понимаешь, что здесь сидят люди, которые страдали, может, точно так же, как и ты, пережили то же дерьмо, какое переживал ты на другом конце этого города. А иногда ты понимаешь, что можешь взболтнуть здесь что-то, и в глазах этих людей маякнет осуждение, они посчитают тебя психичным куском дерьма и не будут слушать дальше пары твоих предложений. Парень выглядит именно так. Словно сейчас он откроет рот, поделится своим болезненным. Он вздыхает, коротко хмурится и, кажется, пытается полноценно осознать, что здесь его не будут распинать за содеянное. Когда ему хватает сил и смелости, он кивает сам себе, чтобы начать. — Меня зовут… Тэхен, — он смотрит в пол перед собой, — и я не пью уже около… трех месяцев, наверное? Но эти три месяца, знаете… Тяжело не просыпаться с мыслью, что хочешь накатить от момента, как только разлепил глаза, но я стараюсь. Я действительно стараюсь. Напротив моего дома есть неплохой бар, и я часто слышу музыку оттуда. И я пытаюсь думать о том, как рыбки дышат под водой, а не о том, смогут ли те же рыбки дышать в аквариуме, наполненном водкой. Ему двадцать четыре, и он просто хочет быть честным с собой и остальными. Он много писал раньше, но слова давались только в тот момент, пока он потирал горлышко бутылки собственными губами. Это было даром ангелов. Божьим просвещением в колеблющемся огоньке подожженного коктейля. Он видел сочетания, связки и предложения после трех рюмок. Вся погребенная писательская рать целовала его мягкие щеки красноватым цветом кампари. Он чувствовал слова в пальцах и между ними так же, как чувствовал засахаренную лимонную дольку, которой можно закусить после коньяка. А теперь он ничего не пишет, ничего не чувствует и ничего не создает. Исключив стимуляторы, он удалил свою склонность к писательству и постарался зачистить вирусное желание выпить, чтобы творить. Все из-за сестры и ради нее одной. Он бросает пить и завязывает с сомнительными словами исключительно ради нее. Просто как-то он напился так сильно, что избил ее. Выбил несколько зубов, сдвинул носовую перегородку. И, как последний ублюдок, не забыл пнуть ее ботинком прямо между ног, пока та лежала на полу и пыталась отплеваться от крови во рту. Тэхен плачет. Он размазывает по лицу слезы и глотает сопливые сгустки. Слова его скомканные и прерывистые, дыхание влажное и спертое. Ему больше чем просто отвратительно. Это был первый и последний раз, когда он сотворил такое. Он не был жестоким человеком, не был доморощенным монстром и законченным извергом. Она, его единственная и родная, его маленькая и любимая, пережила капельницы, стоматологов и одного психолога. Тэхен не пьет три месяца. Все деньги, которые он когда-либо заработал, все было отдано ей. — Это жестоко, — говорит Чонгук, и он не может смотреть на Тэхена не потому, что тот сделал со своей сестрой, а потому, что он стоит там один, скукоженный и сломленный. — То, что мы творим под выпивкой, это всегда жестоко, Чонгук, — Намджун на Тэхена, к слову, тоже не смотрит. Тэхен говорит, что больше не хочет писать. Он хочет сделать все для сестры, но сделать это иными способами. Она простила его, пусть и не сразу подпустив к себе. Он падает ей в ноги всякий раз, как видит. Он оплатил ей всех врачей. Он оплатил ей все. Он убедился в том, что она сможет иметь детей, несмотря на то, как сильно он ударил ее тогда. Ему было важно знать, что он не разрушил ее как женщину. И теперь Тэхен ей верно служит и в службе своей не видит ничего зазорного. Кто-то говорит ему, что он молодец. Кто-то говорит, что все в порядке, ведь теперь он становится совершенно другим человеком. Порядочным, готовым прийти на помощь, честным. Чонгук не говорит ничего. Но смотрит, как Тэхен, возвращаясь к своему месту, пытается сделать хотя бы один нормальный вдох. После, когда можно озаботиться безвкусным кофе в бумажном стаканчике и пончиком из коробки, Тэхен подходит к Чонгуку, смущаясь и явно нервничая. Чонгук продавливает дырку в своем пончике на тарелке, потому что обычно он не ест здесь, но не упускает возможность побыть тут чуть дольше. Тэхен выдавливает из себя робкое приветствие и сует незанятую кофе руку в джинсовый карман. Чонгук здоровается с ним, все еще держа палец в пончике. Картинка потянет на шесть из миллиарда, потому что Тэхен нуждается в крепком плече человека его возраста, а этот человек занят распознаванием структуры глазури. — Я… слышал, что ты здесь на хорошем счету, — мнется Тэхен. — Да, — Чонгук пожимает плечами, быстро оглядывается в поисках Намджуна, — бросить сложно, да? Тэхен опускает глаза, моргает несколько раз, отгоняя прежнее липкое, и кивает: — Да, но не в случае, когда почти забиваешь свою сестру до смерти. — Будешь жрать себя бесконечным чувством вины — вернешься к бутылке, поверь мне. И вернешься очень быстро. Потому что терпеть такое буквально невыносимо. — Ты будешь моим спонсором? — выпаливает Тэхен, перебивая: его лицо реагирует на порывистость собственной просьбы неярко, но выразительно. — Я не… лучший вариант, — позади Намджун кладет руку на чонгуково плечо, — я хоть и бросил, но, знаешь, лучше обратиться к кому-то, кто давно в этом собрании находится. К Намджуну, например. — Просто я подумал, что мы одного возраста. И я предположил, что ты можешь понять меня, поэтому. Когда Чонгук открывает рот, чтобы снова попытаться отказать, Намджун сжимает его плечо и сжимает достаточно сильно. Чонгук понимает, что Намджун догадывается о его следующем ответе. И этот ответ — тот самый «не лучший вариант». Чонгук рассматривает тэхеново лицо, молодое, помятое, но свежее. И говорит, что подумает. По-настоящему подумает. На следующем собрании он говорит Тэхену «да». Они отмечают это нормальным кофе, с которого Тэхен снимает пенку ложкой, и вишневым пирогом, в котором Чонгук находит косточку. Тэхен рассказывает о том, чем сейчас увлекается. Рассказывает, как помогает сестре по каким-то совсем незначительным мелочам. Говорит, иногда ему бывает действительно одиноко, и это навязчивое чувство тяжело от себя отогнать. Домашние стены начинают давить на голову, ребра сжимаются, сердце бьется тяжело и на износ. Он не так много плачет, как плакал раньше, но выход всех негативно окрашенных эмоций до сих пор видится только в слезах. Он увлекся рисованием. Он рисует, пока не нужен сестре. Или рисует ее. Или рисует город, цветы, детишек. Красивых мужчин, красивых женщин, красивую, но простую жизнь. Чонгук выпрашивает у него рисунки и на одной из страниц обнаруживает зарисовку бара с видом из домашнего окна: черно-белая вывеска с названием в штриховке — «Барокко». Тэхен может не быть мастером в подобном виде искусства, но в нем явно есть задатки. Чонгук вырывает страницу с рисунком бара, оборачивает клочок вокруг своей сигареты и показательно курит. Тэхен смеется. Такие вещи доставляют ему удовольствие. Он смотрит на Чонгука большими и теплыми глазами. Примерно так на Чонгука смотрит Намджун. И Чонгук не может не улыбнуться. Как-то Тэхен звонит ему ночью. Говорит, что сидит в баре через дорогу. Говорит, что не смог удержаться. Чонгук подрывается с кровати, не забывает надеть носки и вызвать такси. Первое, что он делает, когда обнаруживает Тэхена за стойкой, — это хватает за лицо, заставляет открыть рот и подышать. Тэхен не пил. От него пахнет мятой и лаймом. Тэхен пахнет как лимонад. Чонгук выдыхает, почувствовав, как какая-то часть тяжелого напряжения мелко обрушивается с его плеч. Перед Тэхеном стоит два бокала. И один из них с алкоголем. У Тэхена влажные глаза, влажные губы и красноватый кончик носа: он плакал, пока пил безалкогольный мохито и смотрел на бокал с алкогольным. Тэхен тянул время, ждал, пока Чонгук примчится и предотвратит все. От Чонгука пахнет лимонной водой, сигаретой, которую он скурил в машине, и мятным шампунем. Тэхен утыкается лбом в его грудь, и Чонгук крепко его обнимает. Когда ты бросаешь пить, тихая поддержка — это то, в чем ты нуждаешься. Чертовски сильно нуждаешься. Чтобы не было слов, аргументов, осуждения, взвешиваний «за» и «против». Чонгук отодвигает полный бокал с алкоголем, видя, как бармен движется в их сторону. Они покупают много сэндвичей с каким-то невероятно вкусным соусом, ветчиной, помидорами и капустой. Берут две большие колы со льдом, и Тэхен присасывается к трубочке практически сразу же. Они едят за чонгуковым обеденным столом, и Тэхен делает комплимент диагонали его телевизора. Когда Чонгук сюда въехал, здесь не было ни телевизора, ни стиральной машины. Зеркало на шкафчике в ванной было грязным и покоцанным, и он сменил его. Тэхен причмокивает, когда ест, и не замечает этого за собой. Сытный чавкающий звук — на удивление — Чонгука не раздражает и не напрягает. Соус действительно вкусный, Чонгук облизывает пальцы после. Тэхен смеется, потому что его Чонгук заставил вымыть руки после еды, когда как сам сидит и полирует кожу языком. Чонгук стелет ему на полу, потому что Тэхен отказался ложиться с ним в постель. Не по каким-то сторонним и неуместным соображениям, а просто потому, что не хочет стеснять Чонгука в его же собственном доме. Но Тэхен не засыпает быстро. Чонгук тоже ворочается в поисках позы получше. В итоге они просто смотрят телик. Крестины Джеука — это волеизъявление отца Еджи. Он посчитал, что мальчик уже достаточно взрослый, но все еще без какого-то там ангела-хранителя за спиной. Намджун пыжился недолго. Он сам своему сыну ангел-хранитель, дом и пища для ума и духа. Сдался только потому, что Еджи попросила. Доводы в пользу того, что в их время ребенку с возрастом стоит самому выбирать себе веру или не выбирать ее совсем, ни к чему не привели. Намджун сдался, потому что на самом деле все это не имеет смысла. И когда Джеук подрастет, он сам от навязанного Бога и откажется. Он сказал это Еджи тихо, под шумок. Отцу она такие вещи передавать, конечно, не стала. Чонгук нагладил рубашку, отутюжил стрелку на брюках. В церковь посчитал нужным прийти богобоязненно праведным. Это должно быть чем-то коротким. По сути, все дело только в окунании Джеука в воду. Он давно не младенец. Его помажут, окунут, нацепят крест как колокольчик. Духовность, вера, познание и понимание. Крохотное таинство в елейных основах правил и канонов. Бессознательное принятие ребенком церкви — обряд принятия ребенка Богом. Чонгук видит в этом что-то особенное, когда рассматривает обширно, абстрактно и совсем неопределенно. Намджун посчитал нужным сделать Чимина крестным, и Чонгуку это кажется не совсем правильным. Дело не в том, что он, кажется, проводит больше времени с ребенком. А в том, что Чимин в принципе не тот человек, который может на эту роль сгодиться. И он это только подтверждает. Чонгук садится на лавочку в церкви, и приглашенный Тэхен садится рядом с ним. Намджун позволил Чонгуку позвать его с собой, потому что это то, что он сам бы сделал. Чонгук поблагодарил и сказал, что пока не готов выгуливать Тэхена на длинном поводке. Чимин появляется в темно-синей майке с надписью «жизнь слишком коротка, чтобы пить дешевое пиво». Чонгуку хочется вдарить себе по лбу. Намджуна на секунду перекашивает. Еджи вздыхает, отворачивается и просит сделать все побыстрее. Чимин становится у руки Намджуна, оглядывается и замечает Чонгука. — О, — улыбается он, — тыкалка! И ты здесь? Какими судьбами? Чонгук сжимает челюсти, дышит ровно, пока Тэхен по-тихому на ухо спрашивает, что это значит. Намджун выглядит так, будто всячески сдерживается, чтобы не отвесить Чимину подзатыльник. На левом запястье Чимина набит плюс, на правом — минус. На шее с левой стороны незатейливая родинка, с правой — тонкий крест около пяти или семи сантиметров. Крест Чонгук мог заметить сразу, но родинку, как мишень, распознал позже. Словно точка, нажав на которую Чимина можно беспроблемно удавить. Наблюдение забавное и краткосрочное. Дома у Намджуна снова знакомые лица, и Чонгук подает Тэхену бокал с соком. Тэхен говорит, здесь очень уютно и пахнет приятно. Чимин подкатывается в тот момент, когда именно его хотят ожидать меньше всего. — Ты милый, — говорит Чимин Тэхену, а потом блестит глазами в чонгукову сторону, — это твой щеночек, Чонгу? — Чонгук, — Чонгук продолжает смотреть на Тэхена. — Неважно, — Чимин словно отмахивается. Тэхен разглядывает надпись на чиминовой футболке и с усмешкой говорит, что память Чимина настолько же коротка, насколько жизнь, отпущенная на дешевое пиво. Чимин улыбается широко, и Чонгук замечает, как прикрываются его глаза и поджимаются щеки. Он обаятелен, чего уж там. Не признать этот факт значит не быть объективным. Чонгук предельно объективен. Чимину идет его черно-белый в волосах и сережка в нижней губе. Его рот выглядит плавным и эластичным. Тугая, упругая правоверность в бледном пурпурно-розовом. Чимин показательно прихватывает зубами сережку, чтобы Чонгук, замеченный и распознанный, просто отвел глаза. Кажется, Чимина больше интересует Тэхен. Тэхена отчасти интересует бокал в чиминовой руке. Но он отвечает на вопросы Чимина, резюмирует о себе, о том, где они с Чонгуком познакомились и кем ему Чонгук приходится. Чонгук слышит в его голосе теплый восторг, тягучий такой и сладкий. Чонгук вспоминает о конфетах с нугой и чувствует острую необходимость в них прямо сейчас. Пока Тэхен рассказывает, Чимин выглядит понимающе. Черты его лица смягчаются, желание отпустить неуместную шутку становится заметно меньше. Он начинает отвечать Тэхену более развернуто и к итогу избавляется от бокала с вином, чтобы не мозолить глаза. Чонгук, улучив минуту, выходит на улицу, усаживается на ступеньки, рядом сложив пиджак, и закуривает. Сытый змееныш выползает следом. Он зовет его тыкалкой, и Чонгук не оборачивается. Он зовет его Чонгу, и Чонгук игнорирует. Он зовет его Чонгуком и только тогда получает хоть какую-то реакцию. — Покури со мной, — говорит Чимин. Чонгук поднимает пачку со ступеньки и подает раскрытой Чимину. Тот тянет сигарету, садится рядом и вытаскивает зажигалку. Чимин делает глубокие затяжки и смотрит на тлеющий кончик своей сигареты. Выпускает дым густой и насыщенный, Чонгук смотрит на это краем глаза, напрасно не выказывая заинтересованность. Хотя почему напрасно, если единственное, что теперь пытается сделать Чимин, — это как-то подшутить над былым промахом. Чимин ковыряет джинсовую ткань на колене, потом чуть поворачивает голову в сторону Чонгука, чтобы: — Предложение сходить куда-нибудь еще актуально? Чонгук усмехается — жидко и водянисто. Ему пришлось сказать Тэхену, что секс был неудачным, и Чимин закусил из-за этого. Хотя сам проявил инициативу. А теперь — после злоебаного отказа, из-за которого Чонгук выбросил целую коробку сахара — подает голос и спрашивает, все ли в силе. — А что изменилось? — спрашивает Чонгук. — Я даю тебе шанс исправиться, — Чимин выбрасывает сигарету подальше от крыльца. — Нихрена. Найди кого-нибудь другого для подколок, ладно? — Чонгук берет пиджак, поднимается, чтобы вернуться в дом. — Мы можем и не спать на первом свидании, — Чимину приходится дернуть его за запястье, чтобы приостановить. — О, теперь это свидание. — Брось, я не думал, что ты будешь таким обидчивым. Чонгук предупреждает Тэхена, что должен уехать, и Тэхен говорит, что все в порядке. Чонгук просит его позвонить, если что-то снова пойдет не так. Он пожимает плечами и говорит, что справится. Он же всегда может взять себе побольше еды. Чонгук кивает, соглашается, но поджимает губы, потому что сам не хотел оставлять Тэхена одного, но. Чимин просто подбросил ему ключи и сказал, что Чонгук поведет. Записав себя с самого начала в оппозицию, Чонгук не очень слушает Чимина от того момента, как только пристегнулся. Чимин пристегиваться не стал, ведь Чонгук выглядит так, словно ему можно доверить тысячи тысяч двухцветных котят, и каждый котенок точно будет сыт и обогрет. Чонгук шутку юмора не оценил. Чимин не стал продолжать шутить, но улыбка его рот не покидала. Не губы, а целый рот, в котором всякие словечки подаются языком, как ложкой, и ехидно-сонорно постукивают о зубы. Гулкий, заливчатый рот. С совершенно нелиричными губами. Чимин говорит, его никогда не сможет поиметь тот, кто не в его вкусе. Чонгук смотрит на дорогу и представляет, как обжаривает куриное филе. Несколько куриных грудок, которые он может приготовить в сыре и чесноке. Хороший будет ужин. Чимин говорит, Чонгук в его вкусе, потому что и у него самого, и у Чонгука, кажется, синдром стервозного лица. Чимин говорит, малозаметная улыбка Моны Лизы — это херня полнейшая, потому что ее неизведанный миром секрет — это всего лишь синдром сучьей морды. Чонгук смеется, потому что Чимин говорит это так, словно сам проводил какие-то исследования. Сметанно-чесночный соус, зелень, помидоры, сыр, бекон и курица, тонкая и горячая пита; Чимин берет какой-то сладкий соус к картошке фри. И все это так дико и аппетитно пахнет, пока Чимин держит пакет с едой в своих руках. Он хочет куда-то к реке и есть, раскрыв огромный багажник. Он не позволяет Чонгуку даже попытаться стащить картошку. Чонгук вздыхает и, отодрав руку от руля, нервно и голодно растирает глаза. — И как у одних родителей могли получиться настолько разные дети, — возмущается Чонгук. — А мы не родные, — улыбается Чимин, Чонгук поворачивается с вопросительным взглядом, но Чимин просто пожимает плечами. — Меня усыновили года в три. Так что мы не родные. И мы абсолютно разные. Его «абсолютно разные» могло бы звучать просто и обыденно, но звучит так, словно он машинально делает на этом какой-то акцент. Интонация не была стихийной или рефлективной — специально для тех моментов, когда заходит подобная тема. Но Чонгуку кажется, что он расслышал непроизвольное ударение. Он продолжает следить за дорогой, но потом спрашивает, знает ли Чимин своих настоящих родителей, и Чимин отвечает, что его настоящие родители — это родители Намджуна. Намджун — его настоящий брат. И Чимина прочие варианты не интересуют. Его семья если не богатство, то точно что-то вроде шестого чувства: его нутро и его интуиция. Чонгук думает, Намджун может быть нутром, а мама, вероятно, интуицией. Место отцу он почему-то не находит. Чонгук рассказывает, что начал пить в пятнадцать. Пил все подряд, сжигал организм как мог. Рассказывает, что отец — мужлан-алкоголик, но маме удалось справиться с ними обоими. Рассказывает, что давно не пьет. Ни с кем не встречается. Хорошо работает. Любит Джеука. Много читает. Сытно ест. Какие-то бесчувственные, автоматические детали его элементарно устроенного механизма. Никаких интригующих вбросов, резких поворотов и внезапных стечений обстоятельств. Он просто такой. — Хорошо, ты как будто хочешь от меня отвязаться, — Чимин складывает руки на груди и сползает по пассажирскому сиденью. — Дело не в этом, — Чонгук смотрит в боковое зеркало, включая поворотник, — просто это не то, что я рассказываю с интересом. — Тогда расскажи что-нибудь, что будет интересным для тебя. — Ты уснешь. Это скучно. — Попробуй, Чонгук. Чонгук рассказывает о первом законе Паркинсона. Работа заполняет все отпущенное на нее время, и на самом деле ты никогда не закончишь работу раньше назначенного срока, сколько бы времени у тебя ни было. Чонгук чувствует тепло на щеке от того, как пристально Чимин смотрит на него. Твоя работа может занять всего два часа, но ты отдаешь ей целый день. Мозг, завидев дичайший кусок времени, решает усложнить тебе дело, застопорив процесс. Усложнение задачи в целях забивки пустого времени. Уменьшается скорость работы, подыскиваются отмазки, чтобы эту самую работу сделать позже, ведь ты мог устать или захотеть есть. И все ради одного — растянуть поставленную задачу на все доступное тебе время. Чимин тихо посмеивается, когда Чонгуку не хватает дыхания из-за того, как быстро он говорит. Чонгук делает вдох и кратко рассказывает о первом правиле продуктивности. Чонгук говорит, почувствовать этот закон на себе достаточно легко: нужно просто составить расписание на неделю. Чимин открывает багажник, и они присаживаются на краю, чтобы есть, смотреть на реку и пытаться говорить с набитыми ртами. Пока Чимин говорит о том, что самая минетная фразочка — это get ugly, Чонгук думает, отмазка от секса вроде головной боли — это ерунда, потому что трахать будут вовсе не голову. Чимин говорит, если произносить эту фразочку быстро и беспрестанно, чья-то головка точно мазнет «спасибо». Чонгук морщится, поворачивает голову к Чимину и смотрит на то, с каким спокойствием и непоколебимостью тот ест. Словно нет вещей, которые могут его смутить или напрячь. Чонгук может подозревать тему, не нуждающуюся в затрагивании. Желания бередить старые раны практически нет. Иначе Чимин затребует равноценный обмен. Чонгук не готов потрошить свое нутро. По крайней мере, не сейчас. По большей части говорит Чимин, но Чонгук совсем не против. Чимин рассказывает о том, как долго бил ворона на спине какого-то парня. Рассказывает, как сводил обглоданного пса с предплечья взрослого мужчины. Рассказывает, как бил «тебе понравится» почти на самом лобке молодой и симпатичной девушки, от которой едва уловимо попахивало травкой и бифштексом. Он привык к такому. Все люди странные, и некоторых это делает потрясными. Замечательными, ценными, редкими. У каждого свои тараканы, но зоопарк у всех устроен почти одинаково. Они забираются в салон, и Чонгук рад мягкому креслу. Они, сытые и довольные, выменивают друг у друга сигареты, и Чонгуку приходится раздавить две кнопки в одном фильтре. Как будто черника и яблоко, но ему почти жаль, что приятный вкус еды будет испорчен чем-то вроде этого. Он рассказывает, как притащил в намджунов сервис какую-то развалюху, которую Намджун разрешил прямо там и в течение какого-то времени доводить до ума. В итоге Чонгук неплохо за реставрацию выручил. Чонгук открывается ему понемногу просто потому, что Чимин смотрит на него внимательно и действительно вслушивается во всякого рода смысловые завихрения. Если что-то остается непонятным, он просит Чонгука объяснить чуть более широко, и Чонгук старается подбирать примеры из жизни в целях упрощения подаваемой информации. Чимин прищуривается, когда начинает понимать. Чимин говорит, на самом деле он знает что-то из того, что рассказывает Чонгук, но никогда не думал, что об этом можно рассказать настолько сложными и трудноусваемыми словами. Чонгук кивает, но его мозг достаточно способный, времени у него бывает много, чтобы потратить на что-то бледное, безвкусное, но из логических поползновений полезное. Когда Чонгук на секунды задумывается, подбирая слово, его рот остается приоткрытым. Чимин, заприметив тусклый отблеск влажного языка, попытался прикоснуться к нему кончиком пальца. И Чонгук позволил. Открыл рот пошире. Пустил подушечку указательного за щеку. Потому что Чимин выглядел уж больно ожидающим и уповающим. Чимин давно протрезвел. Привкус еды, сигарет и переваривающихся умозаключений. Он целует Чонгука с нажимом, предположением и предвидением. И Чонгук, обойдя мягкость набритой кожи чужого лица, сразу отправился пальцами в волосы. Чтобы попытаться смешать черный с белым, получив пусть серый, но собранный и воссоединенный. Словно Чимин всем этим расщепил себя надвое, сережкой довершив обозначенные границы. Он не язвит, и язык его не чувствуется острым. Он пытается выведать у Чонгука все о поражениях, проигрышах и жизни положения генетического изгоя. Чонгук не отпирается, потому что чувствует, как впервые Чимин не пытается свести их близость к малопримечательной точке. Опускаются сиденье, чонгуковы штаны — ниже колен, чиминовы — на заднее сиденье. Он ловко, оперативно и точно стягивает майку, и Чонгук видит череп мертвого кролика в цветущем плюще. Чимин отдаляется, чтобы заглянуть в бардачок, и Чонгук старается не думать о том, на какое количество случаев там у Чимина припасено. Чонгук представляет, что где-то внутри Чимина зарыто золото. Но хранящий его ящик стар и хрупок, и, если Чонгук будет грубым, резким и слишком настойчивым, он сломается под сомнительным давлением. Разойдется по швам, превратится в пыль и останется в толще земли, обращенный в пепельное ничто. Он прикасается только кончиками пальцев, не тратя время на узоры, но перебирая сантиметры кожи, как перебирает страницы книг. Все страницы под его пальцами всегда остаются свежими, нелинованными, форменными. Чонгук целует его грудь опрятно, шею — тщательно, линию челюсти — прозрачно-чисто. Чонгук целует его губы законченно, порочно и глубоко. Чимин помазывает его пальцы, обращает в веру если не совершенную, то почти безукоризненную. Разрешает ему искать в себе то, что позволит им обоим шагнуть за черту кратковременного, но все же возмещения. Искушение, навязчивое и связующее, греется между чонгуковых пальцев, и Чимин впускает их в себя, чтобы Чонгук мог искупить абсолютную вину перед Вселенной за то, что родился таким подвластным и подчиняющимся. Чимин может воспользоваться им, как воспользовался бы троном. Чонгук не золочен и серебра в его кармане не запрятано, но значит, не продаст за рассчитанное и выгодное. Чимин двигается медленно, наслаждаясь владением хотя бы какой-то частью регалий. Он прижимается к Чонгуку, вцепляется пальцами в волосы, словно пытается показать, насколько цепкой на самом деле может быть его корона. Стоит Чонгуку внутри раздвинуть пальцами границы, как Чимин подает свой пряный голос. Чонгук грызет его надплечье, хватается за ключицу, принимается за грешное яблоко на горле. Чимин раскрывает рот, приподнимается, чтобы снова опуститься, изобразив Чонгуку один из первых лучших заходов солнца в жизни: нежный и трепетный розовый становится темным, мешается земной грязью в лиловый, но под расплавленным взглядом и бархатной кожей становится розово-персиковым. Очаровательно невозможный, чувственно невероятный, потрясающе блаженный. Облачный десерт или сигаретный дым, но одинаково то, что Чонгук берет с удовольствием, с желанием насладиться, насытиться и не думать о благочестивости. Чимин получает скипетр. Принимает его, словно рожден был только для него. Словно ждал именно его. Он трется о Чонгука, плавный, покладистый, ручной, будто Чонгук обит бархатом. Будто не Чонгук имеет власть, а Чимин позволяет власти иметь себя. Поглубже, сбито, в привычной суматохе остановиться, чтобы не допустить раннее пресыщение. Разбавить льстивым с губ, паточным — с языка. Позволить зубам побороться за территорию и вернуться к прежнему, незабытому через года, века и прочие пустые единицы измерения. Подобродушничать, приветливо сжать в руке то, чем Чимин кончается. Чонгук аккуратен и бережен, когда Чимин мягко, умоляющий и разгоряченный, просит погладить и приласкать. Добросердечный Чонгук, воркующий пальцами, любовный кольцом вокруг. Чимин собирает себя вокруг одной точки, стягивая мышцы потуже, а Чонгуку с раннего возраста ведь туго приходится. Горьковато-сладким отдает чиминово первоначало, но Чонгук облизывает после пальцы, пробует славу на вкус. Чимин к итогу позволяет ему достичь триумфа, поощряя присносветлое, бледное и теплое внутри. Чимин садится за руль, чтобы подвезти его. Взлохмаченный, но светящийся и немного сонливый. Чонгук удерживает себя от того, чтобы не держаться пальцами в волосах на чиминовом затылке в течение дороги. Чимин с каверзной лыбчонкой говорит, что сегодняшний их раз был на твердую семерочку. — Это была девятка, — Чонгук закатывает глаза. — Максимум — семь с половиной, — усмехается Чимин. — Восемь и девять, — Чонгук прищуривается. — Семь и девять десятых. — Восемь и девять. — Восемь и семь, — Чимин останавливается рядом с лестницей, ведущей к чонгуковому корпусу. — Хорошо, я согласен на восемь и семь, — ворчит Чонгук. Чимин все еще держится одной рукой за руль, когда поворачивается к нему. Чонгук собирается поцеловать его коротко, формальное прощание. Но соприкосновение отдает былым вкусом и цветом, которым все в этой машине пропиталось и окрасилось. Губы задерживаются чуть дольше, никакой мокрой пошлости. Простое, совершенно незамысловатое сложение мягких тканей, идеально, кажется, подходящих друг другу. — И не приходи ко мне на работу за любезностями, ясно? — улыбается Чимин. — Простите, разве мы знакомы? Я не помню вашего имени, — Чонгук с ответной улыбкой захлопывает дверь и отворачивается раньше момента, когда Чимин, довольно покачав головой, с шумом уезжает.