Звёзды злодеев

      Порядком обкусанная мелкая бледная луна была где-то высоко, и её поминутно закрывали тучи, света до притихшей в холоде земли почти не доходило – то есть, смотреть за окно не было совсем никакого смысла, там было ровно так же темно, как в душе. Но люди чаще смотрят в окно не потому, что что-то эдакое там разглядывают, а чтоб утопить где-то глаза. Лучше в бокале, но он почти пуст.       – Со мной всё нормально, - качнул бокалом в сторону окна, едва не чокнувшись с отражением, и другое отражение, позади, подальше, вздрогнуло, - твой силуэт. Он твоим свойством не обладает.       – Да я… я и не намеревалась прятаться. В смысле… - она, потерянно комкая руки, прошла, в темноте загрохотав стулом, - просто проходила, смотрела…       – Всё ли в порядке? Да, действительно. Ну, видишь, да, - он повернулся в тот момент, когда она включила случайно нашаренный торшер и, кажется, теперь сожалела о своём действии, потому что сразу ведь встаёт вопрос – зачем? Зачем вошла, зачем включила? Предполагается какой-то разговор? Это действительно так? Не разумнее ли было буркнуть «спокойной ночи» и отчалить, сделав вид, что ничего особенного, потому что действительно ничего особенного? – я думаю, всё вообще, со всем миром, хорошо. Если не в деталях, то глобально.       – За исключением того, что…       – Что я пьян? Ну, ты должна согласиться, не сильно. Не как тогда… Извини, может, я просто вижу в тебе отражение своих мыслей, потому что… потому что у меня они вот такие. Как тогда, но… но всё не так, нет. Я для того и пил…       Она глубоко вздохнула, собирая в кучу мысли, которые что-то тоже все растрёпанные, как причёска:       – Думаю, тебе надо пойти к себе. Думаю, ты сам справишься.       Чуть было не добавила – «пока кто-нибудь из учеников не увидел». Удержалась, потому что это могло быть понято неправильно. Хотя бы раз напивался до положения риз тут каждый, не то чтоб для учеников это было такой уж тайной. Они в курсе, что учителя тоже люди, им бывает очень плохо, ну или напротив, очень хорошо. Дети многое понимают, не всегда обладают нужной тактичностью и здравомыслием, но понимают, это правда. Просто есть те, кого пьяным видеть нельзя вообще, потому что это зрелище и для взрослого сердца нестерпимое. Таков вот Бобби Дрейк. У него слишком кровь приливает к лицу, слишком влажно блестят глаза, слишком все чувства наружу, даже если он молчит. Он слишком хороший парень, это такой типаж, такой приговор, так говорили уже многие, он сам в том числе.       – Конечно. Вот зачем ты… - он горько усмехнулся и, как показалось ей, опасно покачнулся, но она не успела подставить руку, и хорошо, потому что он просто поставил бокал на столик, - опять… Я хотел бы, чтоб всё было понято правильно. Она вернулась, и я весь день по вашим глазам видел, что вы ждёте от меня… чего-то, не знаю. Не говорите ни одного слова об этом – но думаете все об одном, тут Профессором быть не надо, чтоб это знать. Следите, как за человеком, готовым совершить суицид. И от того, что всё нормально, ничего не происходит, ваши глаза впиваются в меня ещё сильнее, вы думаете – он так хорошо скрывает свои чувства, что-то будет… Ничего не будет, я тебе говорю, Нора, всё иначе! Это не потому, что я не осознал, что она вернулась. Очень даже осознал. Не хочу сказать, что совсем всё ровно, я пока не знаю, как, я пью для того, чтоб это понять. Слушаю себя. Я знаю одно – невозможно 20 лет страдать одним и тем же образом. Это правда. Это очевидно. Я страдал разным образом… Человек смиряется с очевидным однажды. То есть… согласись, это очень противное слово. Смирение. Что-то похожее на камень, с которым топится утопленник. Или какое-то такое специальное вретище, в которое должен одеться неудачливый соперник, чтоб продемонстрировать осознание своей неудачливости. Это не так. Но я не знаю, поймёшь ли ты – как… Просто она вернулась. Она где-то там, с ним. Мне спокойно. Я пью не для того, чтоб не было больно, а чтобы слушать себя.       Нора молчала – любое слово сейчас могло быть ошибочным. Он понял, что больше не любит её? Или просто имеет в виду, что нет разницы, там она, где-то далеко, или здесь, на его глазах, ничего от этого не меняется? Или что время так или иначе никого из нас не оставляет тем же, каким был эти самые 20 лет назад (но если быть дотошным – то немного меньше, если подразумевать ту ночь, которую так карикатурно напоминает эта), и теперь он другой, она другая, нормальная встреча бывших одноклассников, которые когда-то немножко дружили в любовном смысле? Если наблюдать человека день за днём много лет, можно и не заметить, что он изменился (но она, наблюдая Бобби, всё же замечала изменения), может, в этом заключалась мудрость Мари Хоулетт – уехать, вернуться через несколько лет как бы другим человеком? Но вот как раз она, кажется, не слишком изменилась. Быть может, у неё теперь есть морщины, не слишком много, но есть, и она набрала три лишних по чьему-то мнению килограмма, но это такая ерунда. Быть может, она теперь в совершенстве владеет устрашающими интонациями и мимикой, необходимыми в воспитании юных звероморфов, но и смеётся, и смущается она точно так же. Даже профессор сказал что-то такое… что именно – дословно не вспомнить, потому что вслед за этим Уортингтон сказал, что выносить столько бессмертных – это хоть как должно оказывать влияние. Когда-нибудь Уортингтону всё же проредят перья, когда ж это уже произойдёт?       – Вернее, нет, мне не спокойно. Но по-другому. Потому что вот вошла ты, и тоже вспомнила про ту ночь, потому что ты такая есть, ходишь, смотришь, везде ли всё в порядке… Правда, тогда ты не…       Она вздохнула ещё удручённее, сострадая его сложностям с подбором слов. Да, тогда было иначе, тогда это он вошёл, намереваясь сидеть здесь в больном пьяном одиночестве, не заметил сперва её на диване. Бесценный дар, позволяющий оказаться рядом в момент, когда добровольно человек не принял бы никакого соседства – только вот кому-то надо было поймать его, пока не поприветствовал своим чистым юношеским челом столешницу. Да, было иначе. Тогда он был пьян в дрезину. Тогда он совсем иные слова говорил. Потому что тогда – это была свадьба Роуг.       – Бобби, я не пойму, о чём ты. Если бы ты сейчас говорил то же, что и тогда, то и это было бы… ну, нормально – это тоже какое-то плохое слово. Нет ничего нормального в том, что рядом кому-то плохо, а ты ничего не можешь сделать, только выслушать. Я имею в виду… людям необходимо с кем-то делиться тем, что они чувствуют. Хотя бы иногда.       Да, тогда он говорил другое. Тогда у него сложностей с подбором слов не было – хоть по всем обстоятельствам они должны были быть, и ещё какие. Потому что был пьян в эту самую дрезину. Потому что простой, многим знакомой формулой «любимая девушка выходит замуж за другого» индивидуальная драма не так уж хорошо описывается. Потому что у хороших мальчиков вообще проблемы с выражением злости, и тем более тогда, когда злость эта такая… беспредметная. Разве мог он сказать, что ненавидит Росомаху? Что за чушь. Это нелепо уже хотя бы потому, что это член команды, наставник, защитник, который, будем говорить прямо, спас их всех в самом натуральном смысле на поле боя и спасал потом ещё многократно, когда казалось, что этого послевкусия победы им нипочём не переварить. Мог ли он восклицать «почему он, а не я»? Может, в какой-то момент и хотелось. Но внутренний голос, почему-то с пакостной ухмылкой Пиро, затыкал на подлёте. Пиро и вживую что-то такое сказал, помнится… типа того, что надо дорожить моментами этой сопливой романтики, это всё, что у тебя будет, и будет недолго. Почему даже тогда он не разбил эту паскудную рожу? Потому что в глубине души (не очень-то и в глубине) понимал, что он прав. Уж Пиро кое-что в этом понимал. Он ушёл босиком по снегу не за покровительственной похвалой Магнето, а за рыжим пламенем глаз Мистик. Что, это было более тупо, чем влюбиться в девушку, убивающую прикосновением? В девушку, влюблённую в бессмертного зверя? Влюблённого в девушку, едва не спалившую целый мир… Росомахе как, легко было видеть Джин с Циклопом? Роуг как, легко было видеть, какими глазами он их провожает – её-то внешняя сдержанность не обманет, если Росомаха не превратил Циклопа в карту звёздного неба южного полушария, так от тоскливого взрослого понимания, что толку в этом не будет, но почему не помечтать… Какая тут может быть ненависть, вообще? Они прошли через ад куда худший. И если этой идиотской цепочке неразделёнки угодно было распасться и преобразоваться во что-то вменяемое, то пусть, действительно, так. Пусть в пролёте – он. Ему пережить это будет легче. Он другой, в нём эти чувства могут жить тихо, невидно, как спящая тёмная вода под панцирем льда. А они другие, они бешеные, их страдание было слишком жгучим, пусть таким же жгучим будет и счастье. Просто больно, никуда от правды не денешься – больно…       И Норе было мало сказать, что неловко, как любому, кто не может ничем помочь страдающему товарищу. Неловко, потому что не могла ни на чью сторону встать, ни на чьём месте себя представить, никогда никого так безумно не любила. Просто радовалась за тех, у кого счастье, переживала за тех, у кого наоборот. А свадьбы – это хорошо уже в том плане, что символ некой стабильности (что бы там ни говорила статистика разводов, мы всё ещё привыкли понимать именно так, немного сказочно), что двое аж настолько уверены в своих чувствах, что вот, под венец собрались…       – Попутно теряя всякие берега, да.       – Дрейк, мы уже, кажется, говорили об этом! Ты. Меня. Не насиловал. Извини, в том своём состоянии ты мог изнасиловать только труп. Я знаю, через какие места мужику можно сделать очень больно. Если не сделала – значит, меня всё устраивало.       – Что тебя устраивало – пьяное животное…?       – Какая разница, что меня там устраивало! Вот именно, ты был пьян, но я-то нет, если рассматривать с этой стороны, то виновата скорее я перед тобой, а не наоборот, но я себя виноватой не чувствую и тебе не советую. Было и было, Бобби. В жизни людей бывает секс без сумасшедшей любви и свадебных платьев, давай не делать из этого трагедии? Извини. Наверное, нам нужно было ещё тогда поговорить об этом подробнее, если б я только могла предположить, что ты будешь грузиться из-за этого годы.       – А должен был просто забыть, как о… каком-то незначащем факте?       Очень хотелось ответить – да. Серьёзно, для кучи мужиков это норма, почему этому впёрлось быть настолько… хорошим парнем, вот действительно?       – Ну а что он должен значить? Жениться ты на мне из-за этого не был обязан, невинности меня не лишал, всё было лишено до тебя, это-то, надеюсь, помнишь. Меня должно коробить, что перед этим ты распинался о любви к другой девушке, а потом в тебе заговорило низменное? Я не знаю, что делать с чьей-то любовью, если люди сами-то не знают, что с ней делать, но мне думается, если б ты был влюблён в меня, мне б было более неловко. Сексуальный голод проходит после удовлетворения, а с любовью не так просто.       Он нервно тёр физиономию, заставляя вновь невольно размышлять над неоднозначностью влияния времени. В какой-то момент может показаться, что, действительно, не было никаких этих долгих лет, они вернулись в ту ночь, и он снова незаслуженно, но естественно отвергнутый хороший мальчик, неуклюже топящий боль в алкоголе и случайном тепле. Но это правда, всё иначе, и никуда не денешься от того, что мы стали старше. Где-то, может, и мудрее, но в основном – проблемы те же, только уже меньше надежд, что со временем всё образуется.       – Каждая девушка заслуживает лучшего.       – Во-первых, не каждая, девушки разные, и не все они сами хорошие. Во-вторых – лучшее тоже у каждого своё. В-третьих – пока этого лучшего нет, лучше хоть какое-то, чем ничего. Я, в конце концов, тоже не экстра-класс, но если на тот момент тебя всё устраивало, так в чём проблема?       Да, тогда она моделью тоже не была, но юность это юность, она и более крокодилистым хоть пару очков накинет – и живот был прямо реально плоским, и грудь более упругой, и одета была празднично, даже привлекательно смотрелось. Свадьба всё-таки, на ней все красивые («Должен кто-то портить картину, да?» - ворчал док. Док, поощряемый коллегами к всяким современным улучшениям жизни, в честь своей свидетельской роли заказал себе невероятно красивый костюм в интернете. Автоматически кликнув прежний, мутантский размер. В этот костюм можно ещё свидетельницу упаковать, хмыкнул Росомаха, будете ходить компактно. И не вернуть уже было, точнее, толку-то – времени не было…). Ей этот юбочный костюм тогда Шторм практически принудительно вручила, сказала, за отказ будет молнией под сраку. Ну тут она права. И сел по фигуре так хорошо, и удобный оказался – из иных праздничных нарядов весь праздник мечтаешь выбраться, а тут даже не осознала, что присела с книжкой на диван в нём же. И снимать его, в общем, оказалось не обязательно…       – Я не знаю, что ты помнишь, кроме того, что сам факт был, и это тоже нормально и не обидно. Так действует алкоголь, это биохимия. Ну, мог у меня спросить. Для перепившего девственника ты был вполне на высоте. Всё приемлемо, серьёзно. Если у меня в какой-то момент была не слишком блаженная физиономия, так потому, что было несколько многовато… Да, я именно об этом. Я не склонна к тупой лести, Бобби. Я говорю как есть. К тому времени секса давно не было, а когда был, так там, в общем, поменьше было… Я верю, что он у тебя обыкновенный и вовсе даже скромный, просто я в своём опыте кинг-сайзы не собирала, как-то так сложилось. Да и слава богу. Короче говоря, моё дело сказать, что грузиться не из-за чего. Там уж сам для себя решай, конечно.       Он в продолжение этой речи смотрел в её лицо – может, из-за алкоголя, может, из-за скромного освещения сложно понять, что это такое в его взгляде. Наверное, хорошее всё же, но что именно – трудно подобрать слово.       – Ладно, я неудачник. Но вот ты-то почему одна?       – Честно? Да не знаю. Просто всё идёт как идёт. День за днём, дела школы, хлопоты… В основном всё в жизни есть, а что чего-то нет – что теперь. Наверное, если какая-то любовь в моей жизни возможна – мне надо об неё споткнуться и расшибить нос. Так что, если возникнет желание повторить – почему нет. Никому дорогу не перейдёшь и сердце не разобьёшь, как видишь.       Да, сейчас на ней обыкновенный домашний костюм – довольно заношенный, ни разу не сексуальный, снимается довольно легко, но, наверное, не здесь же, раз уж фактор пьяной спонтанности в этот раз не настолько силён?       – Ну, если по дороге до более подходящего места настрой пройдёт – то, может, лучше здесь? А то я лично уже настроилась.       – В принципе, какая вероятность, что сюда кто-то зайдёт? Время позднее, все спят. Только звукоизоляция так себе. Это в прошлый раз мы даже не подумали…       – А где она прямо хорошая? Внизу, на тренировочной площадке? Идея так-то отличная. Лишь бы доку, например, не приспичило заглянуть, о былых временах поностальгировать. Я хоть краснеть и не очень способная, но ради такого повода… А вот если я отойду кое-зачем, о чём мы в тот раз опять же не вспомнили, у тебя настрой не пропадёт? Просто очень уж тупо будет… Так что может, и нафиг. В прошлый раз обошлось без последствий, поди и в этот, фертильность с годами не повышается. А если и не обойдётся – может, и не так плохо, возраст уже такой, что можно и о детях подумать. Почему бы и не от тебя, кандидатур лучше всё равно нет…       Дрейк, может, в глубине души и сам понимал, что насчёт «все спят» это он погорячился. Уортингтон, например, не спал. Казалось бы, надо уже, но пока не хотелось, да и завтра занятия не с утра, а если проспит завтрак – не смертельно, с прокормом себя справится и сам. Раз, правда, уже получил леща от сеньориты Медина за то, что посшибал крыльями какие-то сковородки. И вот удивился ли он, увидев на своём пороге старшего росомашонка? В первую секунду вроде да. А во вторую уже нет.       – Что-то опять лишает тебя сна, Хоулетт?       И у этого в первую секунду лицо было то самое, что и тогда застигнутое внезапной вспышкой света, а в следующую уже ничего, взял себя в руки.       – Вообще-то да, сэр. Но в этот раз я по крайней мере побеспокоился, чтоб вас не разбудить.       Уортингтон отложил книгу без всяких сожалений. Какие книги, когда тут жизнь предлагает сюжеты позабористей.       – Что ж, это прямо приятно. Так что у тебя за вопрос, который снова не мог подождать до утра?       Если б Чарли сколько-то морально не подготовился, у него б, наверное, вырвалось, что такие вопросы с утром вообще не сочетаются, потому что утро – это учёба, беготня и столько лишних ушей вокруг, что Уортингтон сам не рад бы был, но он сумел сделать самое кроткое лицо, пожалуй, даже покаянное.       – Потому что вопрос опять же нескромный, сэр. Но кого, кроме вас, тут спрашивать. Понимаете, я вот в тот раз, сразу, не сообразил… две пары верхних конечностей. Одна пара ключичных костей. Как мышцы-то крепятся?       Ангел выразительно уронил лицо в ладонь. Чарли украдкой улыбался. Это ж если б он знал все остальные мысли… Судя по такой реакции, ничего ему Гарфилд не разболтала. Типа того, что вот ключица по-латински клавикула, помимо того, что вообще слово чудное, похоже на звук колодезного журавля (а вот почему он так называется?), ещё похоже на клавицепс – спорынья. Это как-то связано, или случайное совпадение? Свою цепь ассоциаций он и МакКою не готов был объяснять, тем более, боже упаси, Гарфилд.       – Ладно, иди сюда, юный натуралист. Надеюсь, так как-то сумеешь понять, путём наблюдений, без расчленёнки. Я её за последние годы почему-то разлюбил. Значит, смотри. Не сразу поверив, что преподаватель имеет в виду именно это, Чарли положил руку ему на плечо. Уортингтон медленно отвёл согнутую в локте руку, потом вновь прижал к телу.       – Вот, чувствуешь? Это, собственно, дельтовидная мышца. Крепится спереди к ключице, сзади к лопатке. Это роль ключиц в жизни абсолютно каждого человека – обеспечивать такое положение лопатки, которое позволяет свободные движения плечевого сустава. Можно отвести так… ну куда руку убрал? Попытайся прощупать характер движения… так, так. Теперь положи руку на лопатку… в принципе, руки у тебя две, поэтому можешь одну положить на лопатку, а другую… да, идеально, - теперь он отвёл плечо назад, ссутулил вперёд, потом вернул в исходное положение, - это – большая грудная мышца. То есть, действуют они в основном в совокупности, где-то больше одна часть волокон, где-то другая… Поскольку человеку ещё со стадии приматов нужны крайне разнообразные движения верхней конечности, то у людей сложилась вот такая механика. Лошади же, например, нужно быстро бежать, а не танцевать в группе поддержки, поэтому её плечевой сустав таких изысков лишён. Теперь, перемести правую руку чуть-чуть, да, вот так нормально, а эту вот… чувствуешь?       – Ой.       – Это, собственно, киль. По сравнению с голубем он у меня более чем скромный, но совсем-то без него нельзя. Помнится, в моём сопливом детстве он до усрачки пугал мою мать, подозревавшую в нём что-нибудь смертельное… А вообще-то полезная штука, к ней крепятся мышцы крыльев. Теперь смотри, в смысле, щупай…       Чарли проследил за тем, как крыло, которое и так-то было в довольно развёрнутом состоянии, поднялось почти вертикально, едва не коснувшись кончиками перьев потолка, а потом опустилось чуть ниже прежнего положения, и перевёл совершенно обалделый взгляд обратно вниз, на свои руки, под которыми чувствовал новое, уже другое движение.       – Подключичная мышца. У обычного человека – ничего особенного, а у птицы поднимает крыло. А большая грудная его опускает. У меня, как и у тебя, больших грудных мышц в целом две, левая и правая. Но строение их сложнее – потому что им приходится обслуживать две пары верхних конечностей, совершенно верно. Начинаясь на грудине, один пучок она отдаёт к плечу, а другой проходит дальше. Ко второму плечу – к крылу. А подключичная мышца имеет совсем другой вид. Давай, положи пальцы сюда. Вот её ты сейчас и чувствуешь.       – С ума сойти…       При всей шизофреничности ситуации, Уортингтон осознавал, что получает от происходящего странное удовольствие. В детстве это был сплошной мрак – почему у ребёнка эта странная выпуклость на груди? У него был перелом, кость неправильно срослась, он не сможет дышать, он умрёт? Почему у ребёнка такой недостаток веса? Да, он выглядит совершенно нормально, он ни боже мой не истощённый, но вот нормы, а вот его вес, почему он такой лёгкий? У него лёгкие кости? Что это значит? Ему не хватает минералов? Что это за странные бугры у лопаток? Когда он уже знал, что это за странные бугры, стало в какой-то мере даже легче, теперь проблема была известна по имени, теперь нужно было только одно – прятать её от родителей, бороться как может… А теперь вот, не каждого бодибилдера с таким восхищением щупают. Даже неловко было – всё-таки его заслуг тут по минимуму, и аномалии строения мышц, и их совершенное развитие это дар природы, он молодец только в том, что перестал однажды с этим даром бороться. И как же это сладко… Казалось вот, за годы эта сладость капитуляции не то что притупилась, на нет сошла, всё стало нормой, вошло в обыденную колею, а вот же. Словно он снова тот экзальтированный сопляк, выбивший собой окно лаборатории…       – Конечно, я описываю всё это примерно, насколько знаю сам. Кое-что можешь дорасспросить у дока – он как-то загорелся идеей исследовать меня полноценно, рентгеновских снимков у него точно должна быть коллекция. Может, он тебе даже компьютерную модель анатомии и работы этих мышц сварганит, с него станется.       – Да… – бормотал Чарли, и голос его дрожал, и кончики пальцев, которыми он пробегался по крылу, от плеча до локтя, дрожали тоже, - представить невозможно, сколько с ними безумных сложностей – и со сном, и с одеждой… и как всё же здорово. Такая красота, величие, свобода…       – Да, теперь и я думаю как-то так же. Мы не всегда способны сразу оценить то, что нам даётся. Эту мысль мне отец тогда изрёк в нескольких разных словесных формах.       – Тогда… это когда вы отказались делать укол?       – И благодаря этому смог его спасти. А позже и ещё одного хорошего человека…       – Это ту девушку… - Чарли не смог выбрать продолжение. «С которой у вас была любовь»? Или вместо слова любовь лучше – отношения? Это не одно и то же ведь. И вообще об этом ли речь? Если верить неким общим упоминаниям отца, Уортингтон спас точно больше, чем ещё только одного человека, была какая-то история с пожаром, когда он вытащил каких-то детей, которые боялись прыгать… Он подумал, что лезет куда не следует (мог бы угукнуть и завершить эту слишком личную тему) уже после того, как вопрос сорвался с языка, но видимо, Уортингтон этой бесцеремонностью так был ошарашен, что и не сообразил на неё вовремя указать, а запоздало уже какой смысл.       – Да, Лауру. В этой истории нет абсолютно ничего интересного, Чарли. Она была такой, словно её сочинил десятилетний ребёнок. Поймать бросившуюся с небоскрёба самоубийцу, сказав ей, что предлагаю пожить ещё день, поговорить о своих проблемах, а потом, если не расхочется, может повторить попытку – это было ну таким идиотским куражом.       Если уж не в своё собачье дело залез – чего б не повозиться в нём как следует, говорит Скотт. Попросту, другого случая может и не быть. О девушке Уортингтона в школе даже слухов толком никаких нет – маловато данных. Только имя, только то, что он её спас, только то, что встречались они год или чуть больше, а потом она уехала и на этом, кажется, всё.       – Но ведь он оправдал себя, сэр?       – Ну, да. При обсуждении самоубийств часто говорят, что все проблемы решаемы, не уточняют только, что многие из них решаемы при участии других людей. Наверное даже, большинство. Деньги можно заработать – но не тогда, когда отдать долги нужно прямо сейчас, а делать это с помощью новых долгов – это как лечить алкоголизм героином. Поступить в институт мечты можно – но для этого нужно год непрерывно готовиться, а для этого нужно опять же решить финансовые проблемы. Ну а пережить то, что парень, который нравился, оказался… не очень хорошим человеком, и в том числе из-за него все эти проблемы – на это просто требуется время, а этого времени нет… Кажется, что нет – но слово «кажется» это с твоей точки зрения счастливого, богатого и крылатого. Но да, я не дал ей совершить непоправимое, я помог ей оплатить долги, потому что для меня это была не такая сумма, чтоб из-за неё девчушка расколотила свою хорошенькую и умную головку о мостовую. И в принципе этого оказалось достаточно, чтоб она встряхнулась, перезагрузилась и через год всё-таки поступила в институт своей мечты.       – И чтоб смогла при этом расстаться с вами?       Как объяснить ему, что он представляет всё наверняка неправильно, что это не было любовью всей жизни, ни с одной стороны. Она начинала свои письма, когда ещё писала их, обращением «мой ангел», это может ассоциироваться с пылкими чувствами, но она писала его и в том письме, где сообщала, что кажется, скоро выходит замуж, и должна была точно знать, что он будет рад за неё.       – Жизнь – река, Чарли, в ней всё течёт, всё меняется, и расстаются даже с ангелами. В реке жизни есть и нечто постоянное – камни, отражающееся небо, крепкие браки, в которых чувства не охладевают, но в основном… Забыла ж она этого… забыл, как его точно, Джек или Джефф. То есть, меня она не то чтоб забыла, просто отношение стало другим, перешло в однозначно дружеское качество. Не обязательно влюбляться только потому, что тебе спасли жизнь, тем более что ты об этом не просил, и не обязательно влюбляться только потому, что у спасителя шикарные белые крылья и в принципе смазливая физиономия. Тем более если по жизни тебе нравятся брюнеты. У нас была симпатия. Этого достаточно для свиданий и секса, а не для того, чтоб кто-то из нас отказался от своих карьерных планов…Чарли?       Уортингтон поднял лицо и прямо ощутил, насколько жалкое, неподобающее для взрослого и преподавателя выражение оно сейчас имеет. А каким оно ещё может быть под таким-то взглядом, да под такими прикосновениями – одной рукой гладит крыло, погружая пальцы в перья, ловя мельчайшую дрожь мышц и биение пульса в артерии, а другая скользит от киля вверх, к ключицам, легонько, но плотно обхватывая их щепотью, ощупывая рельеф, очерчивая ярёмную впадину, несколько большую, чем у человека – потому что ключицы хоть в вилку, конечно, и не превратились, но первый шаг к тому сделали, расположены более косо. Взгляд этот очень хотелось назвать не маниакальным, как-то благовиднее, но Уоррен слишком хорошо, увы, понимал сейчас, что перед ним не малое дитя, при всей бесхитростности вопросов, с которых всё началось. Это вполне себе развитый по возрасту парень, как в этом возрасте кипит кровь и какие мыслишки в голове колобродят – помнил по себе. Он вот в его годы был девственником ввиду сложностей с тем, чтоб раздеться перед кем-нибудь вообще, но по дрочке мог бы мастер-классы давать. И никакие увещевания в ключе «мы же оба мужики, ну ты чего» даже на язык не шли – у подростка ориентации как таковой нет, есть развернувшаяся во всю тушку жажда удовольствия, и насколько её обуздают религиозные и моральные установки, комплексы и прихотями судьбы определённый вектор – кто пригреет, кто оттолкнёт, обсмеёт или соблазнит – вот такая и будет ориентация. Вот он 15 лет назад попал в очень заботливые руки, которые после признания в девственности просто не могли оставить всё так, а у него такой момент, думается, наступит куда раньше… Прямо в ответ на эти мысли Чарли склонился, провёл носом по плавному изгибу крыла, а рука в это время переползла с ключиц на горло, нежно царапая ногтями где-то под уголком челюсти – гусиной кожей моментально покрылось всё, не только то, чему птичьей природой позволено. Кажется, всё как-то далеко зашло? Самое время спросить, о чём он думал? О чём, о чём… точно не об этом вот. Губы, скользнувшие по плечу к затылку, шепчут что-то про невозможное совершенство. Видеть этот взгляд уже и не надо, он со спины жжёт.       – Чарли, что ты делаешь?!       Самый тупой вопрос из возможных. Очевидно же – оглаживает грудь и плечи уже отнюдь не с целью прощупывания мышц. Очевидно готов переходить к изучению всей прочей анатомии. Движения рук жадные, судорожные, даже грубые, но поцелуи по плечам крыльев рассыпаются, напротив, бережные, благоговейные, почти невесомые. Обоняние звероморфов – их преимущество, а иногда их погибель, слишком уж пьянящий коктейль. У пера есть свой собственный, такой тонкий и мягкий запах, он и контрастирует с запахом практически человеческой кожи между крыльями, и органично переплетается с ним, как запахи цветов с запахом земли, и чем же это существо моет голову, волосы пахнут не просто какими-то там травами – разросшимся, истомившимся под солнцем разнотравьем, пряным, медовым, конденсированным летом. Вот так должна пахнуть амброзия – говорят, что амброзия это полынь, чушь какая, полынь горькая как сволочь, кто стал бы её хлестать целыми кубками? А может быть, вот так пахнет спорынья? Это ж её называют медвяной росой? И это всё и тогда было таким? И как эта Лаура вообще…       – Мистер Уортингтон, сэр…       Слова, прозвучавшие из собственных уст, должны были его как-то охолодить, отрезвить. Да, именно, ты очень неделикатно и непочтительно лапаешь препода, очнись. Он как будто и очнулся, отстранился резко, словно его отбросило электрическим разрядом. На руках, стиснувших складки одеяла, под кожей между костяшками так чётко проступают острия когтей, это просто видеть больно, а в глазах тоскливая мольба… поди пойми, о чём. Простить эту дикую выходку, забыть, не было ничего, приснилось? Сказать ещё что-нибудь такое, чтоб точно попустило, или нет, не говорить? Частое, жаркое дыхание ощущалось и на таком расстоянии, словно ветер, пропитанный полуденным зноем, овевал лицо. Не сразу, но он справится, возьмёт себя в эти отчаянно терзающие одеяло руки, вернёт дыханию подобающую ровность, за это время надо придумать, что сказать, как всё уладить, чтоб и впредь спокойно смотреть в глаза друг другу…       Но что-то такое мелькнуло в глазах. Что-то такое малое – как изменение на долю градуса или миллиметра, но птичье зрение с высоты улавливает шевеление добычи под ворохом палой листвы, и это улавливает тоже раньше, чем осмыслит корой головного мозга. Раньше, чем так же стремительно этот взъерошенный комок бросился обратно, безмолвно отвечая на безмолвный же вопрос – «боюсь, нет, сэр, не могу». Потому что всё тело охвачено лихорадкой борьбы (в которой есть один проигравший – самоконтроль) – хочется прижаться тесно, крепко, до синяков, стиснуть судорожно, чувствуя игру всех этих чудесных мышц, чувствуя, кажется, и это более высокое содержание эритроцитов в крови, но немыслимо и представить такое, чтоб как-то небрежно задеть эти божественные крылья, помять хоть одно перо на них. У каждого, впервые так тотально охваченного огнём желания, эта дихотомия своя, хотя вообще-то она общая – и хочется наброситься, тиская, целуя и кусая исступлённо и озверело везде и сразу и всем собой, и невозможно это, ни физически, ни как вообще, можно глядеть только, как глядит зверь на слишком большую и безраздельно его добычу – с какой стороны за тебя приняться да как слюной не подавиться, не умереть от этой восторженной любовной жадности. Какой ещё возможен способ это безумие остановить? Самый здравый способ всегда – это не искать какие-то «объективные» причины, а просто сказать «нет, не хочу». Только ведь для этого подобающий градус убеждённости нужен. Чего именно он не хочет? Чего он мог бы хотеть – он примерно знал, он помнил в своих руках нежные девичьи округлости, и в мечтах, и уж тем более наяву. У Чарли Хоулетта соответствующих округлостей не имеется, жаждать рукам просто нечего. Но эта страсть… рядом с таким живым факелом естественно хотя бы немного, скажем так, затлеть. Это ж он ещё подросток, а какая силища в этих мышцах – словно камень заключил в кольцо, трепыхаться можно, но толку? С чего-то вспомнился ролик, который перед уроком просматривали, счастливо хохоча, Анх и Сэм Марко, показали в очаровательной ученической щедростью и ему – щенок-овчарка дружит с гусёнком, но не вполне понимает, что он такое, и бежит героически спасать всякий раз, как гусёнок лезет в воду. Бережно несёт в пасти, гусёнок висит, обречённо распластав крылья – а что сделаешь супротив такой суровой нежности.       – Чарли, я понимаю, что всякие воззвания к разуму тут как мёртвому припарка, но ты хочешь, чтоб твой отец сделал из меня курицу-гриль?       – Так а зачем ему знать-то? – жарко прошелестело за ухом.       В логике не откажешь. И если этот аргумент не аргумент, то кивания на пропасть между взрослым-учителем и сопляком-учеником тем более, если б это работало, никакого Чарли, между прочим, не было б. И что сказать? Что это нужно прекращать, потому что тупик, он всё равно не будет этого делать, не будет… Нет, нельзя сказать, что сыпящиеся на шею и плечи поцелуи неприятны, поцелуи Лауры бывали и более жёсткими и если честно, это заводило до потемнения в глазах. Губы парня от губ девушки, оказывается, в этом плане не слишком отличаются – Лаура не пользовалась косметикой со дня их знакомства, а природных различий нет. Руки мужчин считаются более грубыми, хотя по факту уже не первое поколение не грубит их об рукоять меча или топора, о чём речь. Половой диморфизм снижается, хмыкнул как-то док, и это даже не по поводу Мэл Уэст было. Но вот пусть док о таких вопросах и рассуждает, ему, старому девственнику, более к лицу. Он не будет делать этого, это единственное, что важно сейчас. Понятно, что сложно заставить себя разжать объятья, а заставить себя совершить развратные действия в отношении ученика невозможно вообще, что бы этот ученик сейчас себе ни думал, нижней частью тела. И только почувствовав, как изучение анатомии спустилось на нижнюю часть его тела, Уортингтон понял свою ошибку. Младший возраст вообще-то не означает автоматически готовности к пассивной роли. Это не шокировало, шокировала – собственная реакция. Первая мысль – ну если так… в таком случае, наверное, Логану уже меньше резона его убивать? Господи, о чём он… Но чёрт возьми, это… корчась в горячих живых тисках, не слишком легко подбирать определения… интересно? Волнующе? Как-то всего этого недостаточно, чтоб описать чувства звероморфа, ступившего на путь форменного звериного безумия. Он на этот путь, вообще-то, ступил не сейчас, а тогда, когда, в полшаге от исцеления, ринулся в окно и взмыл в небо, и глотал, глотал бьющий в лицо ветер, как глотают воду вырвавшиеся из пекла. Безумное веселье падения – почему не узнать, каково это… Покуда речь не про наркотики или ядерную кнопку, такие рассуждения не слишком порочны, правда же. Люди говорят «лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном» по более приличным поводам, но какого чёрта, у приличных поводов оснований для сожаления по определению меньше.       – Чарли, там, в третьем ящике… он откуда угодно третий, он средний… солнцезащитный крем, извини, ничего больше нет, но это лучше, чем ничего…       В теории он знает, что делать. В теории это знают, думается, абсолютно все в старшей группе, это с практикой у кого как. Вряд ли недостаток опыта всегда компенсируется непоколебимым намерением, но в данном случае это так. В своих жадных, первобытно бесстыдных ласках Чарли не слишком тороплив, но и ни капли сомнений, нерешительности в них тоже нет. Начавшись медленным размеренным движением, толчки постепенно ускорялись, складываясь в безупречный природный ритм, Уортингтон вжался ртом в подушку и молился на звукоизоляцию, как никогда до этого в жизни, за гулом крови в ушах он слышал шумное, в голос, дыхание, уже не допускающее ни слов, ни даже междометий, но красноречивее на свете нет ничего…       Мина и Жаба спать, в принципе, собирались. Через некоторое время. А это чем замечательное понятие – точная длительность не установлена. Посмотрели ролики и презентации к завтрашней химии, посмотрели какого-то стендапера десятилетней давности – не особо популярный, странно, о школьной жизни он рассказывает прямо в самую душеньку. Нет, у нас, конечно, не так, но в общих чертах всё равно близко и понятно. Продолжали то и дело разговорами возвращаться к недавней теме, и как-то незаметно, не вспомнить, как именно, рядом легла фотография, где два лица из трёх – те, что никогда не постареют.       – Согласись, вот эта короткая фраза – «Келли жив» – переворачивает весь мир с ног на голову. И всё сразу становится понятным. Почему они так старательно уничтожали эти записи, роняли серваки и запугивали особо упрямых любителей паранормальщины. Потому что такое в широкие массы лучше не выпускать, люди к этой правде просто не готовы. Слишком много вопросов за собой подтянет… Добрых и благородных солнышек из Братства это всё равно не сделает, да и ничто не сделает, но всё же. Никогда не понимала, зачем излишне демонизировать противника, потом такие затраты тупо на то, чтоб лёгкое преувеличение не было раскрыто.       – Чтоб легче было его ненавидеть?       Жаба саркастически хмыкнула.       – Да ладно! У людей в массе своей это получается и без предельного сгущения красок. У нас справа и слева были соседи, которые враждовали сколько я себя помнила и некоторое время до того. Там такие баталии были – куда там вашим экстремистам. Люди те и другие. Люди в общем-то обыкновенные, без выраженной ауры злодейств, просто вот терпеть друг друга не могли до стадии этой самой зоологической ненависти. А от некоторых историй разводов поседеет средний мафиози, а это люди, которые когда-то клялись в любви до гроба. Люди умеют ненавидеть, нет нужды учить учёного. Это просто какая-то дурная традиция. Почему кажется недостаточным говорить то, что есть? Зачем эти нелепые пассажи про угрозу всему человечеству? Тем более что они опровергаются показаниями самого Келли. А, ну да, кто их слышал, кроме Шторм и ещё некоторых ныне покойных товарищей. Но вот так логически подумать – всё человечество это слишком много. Магнето был сколько угодно сволочью, но не идиотом. Человечество это не только биомасса, хоть в первую очередь и она, это ещё электростанции, спутниковая и прочая связь, лаборатории со всякой хернёй, есть ряд сомнений, что всё это получилось бы вытянуть исключительно мутантским населением. Если это понимаю я, то он тем более понимал. Ну и плюс да, то, что сказал Койот – собраться всем кучно на территории максимум в пару штатов это отдать всё остальное на откуп техногенным катастрофам и разрушающим силам природы, а при рассеянности выживших по шарику где-то неизбежно возникнет это самое «бутылочное горло». Вымереть не вымерли б, но часть генофонда попортилась бы. Даже не знаю, когда это он успел так в популяционной экологии прошариться, неужто влияние Гарфилд.       Мина вяло пожала плечами.       – Это не для прошлого, а для будущего. Для того, чтоб народ как можно сильнее боялся всякого экстремизма, всякого сильного возмущения вообще. Чтоб никто не пожелал повторить их путь. Это должно видеться безумной озлобленностью загнанного в угол зверя. Сколь угодно неуклюжую попытку облагодетельствовать человечество можно понять и простить, их столько уже было. Всегда есть риск, что найдётся хоть горстка фриков, которые скажут, что они как раз не против. Может, всё было б иначе, если б Келли не сбежал с базы, если б здесь его додумались… в какую-то бочку собрать, не знаю. Хотя бы из соображения изучения того, что осталось. Но было так, как было, и всё последующее тоже было неизбежно. Естественный финал для подобных историй.       Жаба тоже повела плечами – иным образом, словно отметая эти депрессивные соображения.       – Финал? Не, дорогая, может, я мало в жизни понимаю, но до финала как раз далеко. Это скорее книжное «прошло столько-то лет». Почему-то эти файлы вдруг всплыли. Зачем-то какой-то Чарльз докопался до Симонидеса. Что-то, скажу пафосно, вызвало из тьмы призраков прошлого.       Мина приподнялась на локте, вслушиваясь, сквозь тихое густое гудение настольной лампы, в шум ветра за окном. Да, под такую погодку говорить о призраках самое то, эти завывания легко представляются стенаниями неупокоенной души. Айерс сказал, что по этой стороне архитектура такая, ветер так хитро закручивается, но внятно растолковать не смог. Эксперт, что говорить. У него окно на другую сторону выходит. А Алмонд – что по его глубокому убеждению, это Хоулетты воют. И всё, и разговор понемногу перешёл в обычные пикировки, а смысл продолжать? Засыпать под непривычные звуки сложно только какое-то время, пока они не станут привычными. Отец говорил, первую осень-зиму ночами почти не спали, казалось, что вот сейчас ещё раз громыхнёт – и ветхий домишко похоронит их под обломками. А потом ничего, притерпелись. А потом заткнули-заколотили наиболее крупные дыры, всё равно свистало, но уже меньше. А они вспоминали это всё смазанно, смутно – потому ли, что детская память даже страшное долго не хранит, потому ли, что просто росли с этим рядом, и это было нормальным, обыденным. На самом деле, сказала как-то мать, в реальной жизни взрослые боятся грозы куда больше, чем дети – потому что беспокоятся и о возможных разрушениях, и о том, не испугались бы дети. Здесь вой ветра тревожит не рационально – стены и окна крепкие, а теми мыслями, которые навевает.       – Призраки… Если б они существовали, им нечего б было здесь делать. Они ведь привязываются к месту своей смерти.       – На планете мало недосягаемых мест, если так говорить. Вопрос времени, допустим, денег…       Мина уронила голову обратно на подушку.       – Брось, Жаба, какой в этом смысл? Хотя… Призраков нет, кроме как в нашей голове, в смысле памяти или чего-то вместо неё, связи с историей – такой странной, болезненной… Вот они, почти такие, как мы, только им ничего не скажешь, ничего не спросишь, нас с ними разделяет жизнь, понимаешь? Мы родились – они умерли.       – Да как и с большинством тех, кто когда-либо жил. Но согласна, что насчёт условного Джорджа Вашингтона это понять легче, чем насчёт ровесников твоей матери. У моей матери в детстве погиб братишка, машина сбила. Вот когда тебе показывают фотку дяди Брендона, а на фотке десятилетний шкет – это, знаешь… Сопляк не может быть ДЯДЕЙ. Дяди – они большие, плечистые, с щетиной. Но у моей подружки – той, которая после яблочка в больницу отъехала – было ещё прикольнее, у неё на такой фотке был дед, восемнадцати, что ли, лет. Случается в жизни такая дичь. Прожил мало, но ярко. Но потомство оставить успел. Дело всё-таки не долгое, не сложное, для мужиков особенно. Когда я была в возрасте дяди Брендона и младше, мне было сложно представить, что когда-нибудь мне будет, допустим, тридцать. И буду я тётей, прямо действительно ТЁТЕЙ, или кем-нибудь там ещё. Такое может случиться с мамой, с соседкой, не со мной. Теперь вот легче поверить – половину уже отмахала. Другое дело, что жизнь-то непредсказуемая…       – Что-то такое рассказывала мама, про какой-то свой разговор с Миной…       Жаба, перегнувшись через неё, вернула фоторамку на стол. Мина запоздало, уже когда соседка снова вытянулась вдоль стены, отметила, что в вырезе растянутой футболки видела, похоже, край шрама. Того же самого? Он идёт у неё вдоль всей грудной клетки?       – …и подлая. Одна была в мире девчонка, с которой мне можно б было целоваться, и с той мы разминулись во времени. Ну это чтоб не говорить о том, что целовать меня она бы и не стала. А если серьёзно…       – Да вряд ли прямо одна. Ты ж слышала, что говорила Гарфилд, мутации возникают независимо в разных очагах…       – Так то полезные, приспособительные мутации, в ответ на вызов окружающей среды. В смысле, случайные приколы матери-природы тоже склонны порой повторяться, но конкретно та тема была…       – Ну это да. Следующей случайности можно ждать лет 50, для природы не срок. Ну или можно не ждать…       Жаба приподнялась на локте.       – Мина. Мы это уже обсуждали. Я на такие эксперименты не готова.       – Да, а я так и не поняла, почему. Ведь та девчонка осталась жива? А тут до врачей тем более ближе. И ты старше, ты уже понимаешь, что к чему, можешь контролировать эти свои… железы… Управляемый эксперимент, короче говоря, безопаснее случайности.       – Мина. Я не поняла. Ты мне предлагаешь экспериментировать на ТЕБЕ?       – Так больше тут никого нет. Ну или можем провести по школе опрос для набора добровольцев, но это уже утром тогда…       Жаба, коротко взвыв, уронила лицо в подушку.       – Вот зашибись. Полно в школе ненормальных, но самую ненормальную ко мне и подселили! И как же мы отобьёмся-то от толпы желающих?!       – Думаю, МакКой бы согласился, он учёный до мозга костей, но как-то это бы… некрасиво выглядело, да? И тебя такая кандидатура абсолютно не возбуждает, думаю.       – И вот это не сказать чтоб плохо-то.       – Что?       – То. При возбуждении сохранять самоконтроль обычно сложнее, чем при его отсутствии. Пойми меня правильно, Мина, я в тебя не аж прямо влюблена, но это достаточная симпатия, чтобы помешать. Да зачем тебе это, бога ради?!       Что сказать, правду? Что она как-то вот недавно пробовала целоваться, и поняла, что ей это нравится, только вот продолжения, похоже, не светит? Что брат отдаляется, всё больше времени проводит с Анх, и невозможно совсем не допускать мысли, что он прав? (Объективно, кого ни спроси, если б она рехнулась до подобных вопросов, сказал бы, что Сэм прав). И само его отдаление говорит в пользу того, что он прав, если у него получилось переключиться, то почему у неё не может получиться? Сложнее ответить, почему именно Жаба. «А почему бы не Жаба» подойдёт? Действительно ли у всех, кто когда-либо в этой школе целовался, были железобетонные обоснования?       – Интересно.       – Интересно, придётся ли отъехать под опеку Джейн Уилсон, или нет?       – Если угодно, да. Риск, знаешь ли, возбуждает. Понимаю, это может звучать безнравственно, но не всегда из чего-то безнравственного получается что-то плохое, не знаю, понятна ли моя мысль… Ну, я испытаю некую гамму эмоций, ты поверишь в себя и тебе будет чуть легче, если что, подкатить к кому-то, кто тебе действительно понравится – чем плохо-то? Жизнью я не рискую, мы не в тёмном лесу… Можем даже сочинить приличную версию, в которой мы попили из одного стакана. Я точно помню, где-то у тебя была бутылка минералки…       И Жаба сдалась. А почему б не сдаться-то, не каждый ли человек мечтает встретить кого-то с нужным градусом безбашенности? Вот если того же МакКоя спросить, в этой школе совершали и более странные и авантюрные поступки. И ничего, стоит школа. Губы у Мины несколько обветренные и такие… сильные. Не странно, наверное, для девушки, которая вся состоит из силы. В противоположность (и даже вызов, хочется сказать) осеннему безобразию за окном, она дышит летним зноем. У неё на губах чувствуется слабый привкус клубничной зубной пасты (самой обыкновенной, она у них одинаковая), но сейчас он кажется вкусом диких ягод, собранных в кратких перерывах между покосами.       – Что ж… Я так понимаю, теперь мы должны подождать… Примерно через сколько наступают первые признаки?       Обе старались дышать не слишком часто-бешено, не показывать всей величины своего волнения, так ведь станет понятно, что волнение это на большую часть не из-за рискованности эксперимента, а… До какого возраста нужно дожить, чтоб «ты же взрослый, серьёзный человек, что за ребячливая безрассудность?» действительно работало? До возраста МакКоя, наверное?       – Довольно быстро. Минут пять, не больше. Эффект яркий, не пропустишь – онемеет рот. Поскольку я, слава богу, не ужасный листолаз, до паралича дыхательных мышц минут 15 есть… Может, заблаговременно выдвинемся в сторону медблока?       Чтоб не смущать Жабу явно сумасшедшим блеском глаз, хороший вариант воззриться на часы, засечь время. Губы у Жабы мягкие, нежные, но – может, это воображение, конечно – в них чувствуется с трудом уже сдерживаемая страсть. Если б человек мог прожить без поцелуев, такие вот губы были б ему ни к чему, прорезь для приёма пищи можно и проще оформить. Во-первых, сам человек не заслуживает такого приговора, во-вторых – те люди, которые могли б испытать его ласку.       – Ну знаешь, строго говоря, я сомневаюсь, что… ну, это не следует в полной мере считать поцелуем. Мы ведь просто… прижались губами, можно так сказать. Я имею в виду, люди ведь не так целуются. В смысле, и так тоже, но… таким образом яд и не мог попасть в мой рот, разве нет?       – Я б в этом так уверена не была. Мою слюну не обязательно глотать литрами, чтоб двинуть кони, хорошо хотя бы, что токсин медленнее, чем классический лягушачий, у него функциональных групп меньше. И через неповреждённую кожу почти не проникает… а то б проще было плюнуть тебе куда-нибудь на ногу, запас времени был бы больше, пока распространится… Зато вот через слизистые он проникает прекрасно, да. Концентрация тоже ниже, чем в лягушках и насекомых, но плохо то, что она повышается. При рождении я вообще ядовитой не была. А к старости, наверное, сравняюсь с лягушками. Буду очень ядовитой бабкой в самом прямом смысле, ха-ха.       Мина отвела взгляд от смартфона Жабы, где только что на часах пятёрка сменилась на шестёрку. Это значит, расслабиться можно на 31 минуте? Минуты по-разному текут в зависимости от того, хочешь ты, чтоб они истекли поскорее, или наоборот, в иных обстоятельствах и одна минута – это слишком много. Если не отвлечься на обсуждение и осмысление, это сведёт с ума, без вариантов.       – А по твоим ощущениям как? Ты контролировала эти… железы?       – Мина, это, блин, сложно самой понять, не то что кому-то объяснить. Мне-то может казаться, что да…       А обсуждение и осмысление – не одно и то же, нет нужды и говорить. Не скажешь ведь – ну да, всё происходящее не назовёшь иначе, чем безумием, но ведь не большее безумие, чем чувства к родному брату, правда? Наверное, бежать от них нужно в сторону какого-то более естественного варианта, Хоулетта там, или Алмонда? Ага. Где мы и где естественность? Но того, что Хоулетта или Алмонда будешь так или иначе сравнивать с Сэмом – не в их, естественно, пользу – а Жабу нет, тоже не скажешь. Разве что когда-нибудь сильно потом. Но это значимо, это очень значимо. Жабу вообще ни с кем не получится сравнивать, Жаба это Жаба, самое самобытное существо под этой крышей.       – Короче говоря, я думаю, что вот сейчас мы ждём ещё три минуты, и если этого самого онемения не наступит, это будет значить, что яда я не получила, так? И мы можем попробовать…       – Ещё раз? То есть, ты твёрдо настроилась этой ночью всё-таки умереть?       – Жаба, ну перестань драматизировать. Если ты просто не хочешь продолжения, это можно так и сказать. Ты ж не обязана целовать всех, кто тебе это предложит.       – Да-а, я как раз хотела тебя спросить, что ж мне делать-то с валом предложений, как отбиться. Мина, ты это всё серьёзно вообще? Мой самоконтроль покоился на прекрасном базисе полного отсутствия чьего-либо интимного интереса, тут ты пришла и как дала по этой опоре с ноги. Мои мотивы целовать тебя даже выспрашивать не надо, тут всё понятно, твои-то какие?       Помнится, как она сказала, что в детстве была даже хорошенькой – очень легко представляется, что она имела в виду, пухлый русокудрый ангелочек с озорной улыбкой, глядя на которого, наиболее проницательные взрослые могли сказать: увы, она не вырастет красавицей. Говорил кто-то это вслух или нет – хорошо, что Жаба не пыталась превратить это детское очарование в обыкновенную взрослую красоту, осветлять и завивать волосы, которые становятся более тёмными и прямыми, более невыразительными, втискивать ставшие избыточными объёмы в стандарты. Маленькие цыплята похожи на кусочки солнышка, это практически воплощённый восторг, но разве мы жалеем о том, что они вырастают в больших птиц и покрываются взрослым опереньем?       – Да, действительно, ты-то сразу сказала, что ты по девочкам, я же такого не говорила и сказать не могу – на самом деле, как и ты, потому что ни у тебя, ни у меня опыта нет вообще никакого. Только предположения, в которых можно и ошибаться. Если ты по девочкам, это ж не значит, что тебя привлекают абсолютно все девочки, и я, и Фэн, и, господи помилуй, Анх, а что, она тоже девочка так-то. И у кого угодно так, то есть, форм гениталий на планете всего два вида, явно нужны ещё какие-то критерии для выбора… И если я скажу, что не смогла устоять перед твоей красотой, или вроде того, это будет смешно и для тебя, и для меня, но если это скажешь ты мне – это будет не менее смешно, потому что кто сказал, кто доказал, что я именно красивая? Допустим, я симпатичная. Это можно сказать и про тебя. Мы обе не пытаемся делать себя красивыми в общепринятом понимании, разве нет? Можно просто любоваться сногсшибательной красотой и даже не помышлять к ней прикоснуться, и можно считать, что важнее вот это… эти наши разговоры, общие мысли, ум, характер… Речь не о том, чтоб в дальнейшем пожениться, вроде бы, и для тебя, и для меня. Но если спрашивать, кого б мне в этой школе поцеловать, то почему не тебя, в самом-то деле? Может, недостаточно аргументов за, а аргументы против вообще какие?       Их взгляды сошлись на светящемся табло и оставались на нём (проще, чем смотреть друг на друга), пока последняя цифра не сменилась на единицу. А потом словно пружину отпустило. Это был уже настоящий поцелуй, глубокий, крепкий, в нём чувствовалась весёлая злость с полной готовностью преодолеть расстояние до обители Уилсон за время, посрамляющее любые спортивные нормативы, и заготовленное с обоих сторон, для любого сценария «вот видишь, я была права», и настоящее наслаждение совершением немыслимого. И Мина готова была сказать, что она упёрлась ладонью в грудь Жабе не из-за настигшего вдруг страха, не Жабу она хотела оттолкнуть, а скорее себя, ей просто нужно было перевести дыхание, но все заготовленные слова канули без следа, потому что под рукой было странно, неправильно, там, где должны сходиться рёбра, они не сходились, и этот зазор, который почувствовали пальцы, был слишком мягким и даже, кажется, влажным. Словно там открытая рана, но ведь это немыслимо…       – Мина. Не делай так больше.       Сформулировать вопрос сама она б, ей-богу, не сумела, к счастью, и не потребовалось. – То, что у всех нормальных людей в другом месте. Раздельные купальники мне лучше не носить, но я решила, что как-нибудь это переживу. Там по мелочи ещё кое-что не на своих местах, естественно, спасибо, что мозг всё-таки в голове и жопа там, где надо, жить можно. Так что про гениталии всего двух видов ты ошибалась, да. Я ж говорила, мои родители сразу знали, что родили что-то не то.       Это не шрамы. Это края сходящихся половых губ.       – Ничего себе… - только и сумела выдохнуть Мина.       – Наверное, мне стоило сказать сразу, да?       – Наверное, я б на твоём месте не придумала, как.       – Брось, не думаешь же ты, что я из-за этого комплексую или вроде того? За 16 лет как-то привыкаешь к данностям бытия. Первые годы да, было непонятно, как жить, потому что печень расположена слишком низко, желудок будет по мере роста давить на сердце, почки вообще, с такой топографией и формой, работать не должны. Но всё это переживали мои родители, а к тому времени, как я начала что-то понимать, уже было очевидно, что хрен знает как, но живу же. По-видимому, это такой эксперимент природы – если в человека напихать органы как попало, и ещё приделать ядовитые железы, которых в проекте вроде как не было, сможет ли он выжить. Оказалось, сможет.       Вот поэтому. Поэтому, неужели это действительно нуждается в объяснениях? Потому что она может совершенно спокойно, без стеснения и мук подбора слов, говорить о таких вещах, и уже поэтому с ней так легко, так естественно. Потому что она принимает жизнь (и себя, и других) такой, как есть, и это принятие так широко, до любования ею, страстно подпевающей старой песне, до азарта, с которым она включилась в расследование, до всех сказанных тогда и сегодня слов… Потому что это, чёрт возьми, первый человек не из семьи, который на нашей стороне.       – И это потрясающе…       Может быть, кто-то в школе сейчас и спал, но для Сэма и Анх об этом не могло быть и речи. Настольная лампа ещё горела, напоминая о благопристойном начале вечера за чисткой аквариума, продолжении в попытках высушить одежду методичным выбиранием капель из ткани (под удручённое шипение Анх, что когда-нибудь она всё-таки запомнит последовательность действий с этим фильтром), и сейчас её мягкий золотой свет выполнял одну неочевидную, позабытую функцию – отгонял страх. Если б кто-то из них решился вспомнить и погасить её – Сэму действительно стало бы страшно. Это бы означало признание происходящего во всей полноте и серьёзности. Что они не просто целуются, они целовались и до этого, и не просто обнимают друг друга, такое тоже было, но рубашка на нём расстёгнута, и он не помнил, чтоб он это делал, значит, это сделала Анх, но в какой момент? Откровенно, он потерял чувство времени, он только понимал, что промежутки между их поцелуями всё короче, словно каждый поцелуй кажется всё более незавершённым, словно пьёшь, а жажда только сильнее – и они оба знают, что это за жажда. И пока горит лампа, кажется, что всё ещё можно остановить, не пересечь рубеж. «Мы слишком торопимся… так нельзя…» - но первым разорвать контакт заставить себя не мог.       – Ты такой красивый… - прошептала Анх, скользя ладонями по его плечам и тем самым свергая рубашку вниз. Он отстранился, чувствуя эйфорию благодарности за эту передышку и вместе с тем новый прилив тревоги. Её глаза сияют ярче, чем лампа, их свет более похож на огонь. Всевластный первобытный огонь. Её лицо сейчас настолько восхитительно хищное, что сладкая боль в груди становится совершенно нестерпимой.       – Я? Нет, я обыкновенный. Это ты красивая, Анх. Фантастически красивая. Ничего не стоит потерять голову. Не понимаю, почему по школе не ходит толпа безголовых.       – Вообще-то ходит, - расхохоталась Анх, - но да, не из-за меня, такие и были. Вот из-за этого, Сэм, как ты смотришь, какие слова говоришь… это заставляет поверить… почувствовать, что мне нравится, что на меня так смотрят, что мне это говорят. Неведомое мне раньше чувство. Немного пугающее даже, словно я уже не вполне я. Что-то новое.       Его пальцы скользнули из-под короткого рукава её блузки вниз по руке, очерчивая чешуйчатый узор на её коже. Они сидели, вернее, правильнее сказать – полулежали на её кровати, соседняя пустовала и собиралась пустовать долго, Сара ушла к Тиму. Основательно так ушла, и эта мысль тоже была караулящим где-то поодаль страхом – ушла примерно для того же, что происходит у них здесь. Это нормально. Это у всех однажды происходит.       – А что я говорю-то? Что я вообще могу сказать? Сравнивать кого-то с космосом начали задолго до нашего рождения, если я скажу, что твои глаза как неистовые солнца далёких миров в фиолетовой бездне, это вряд ли будет звучать так же, как чувствуется, и если я скажу, что твои руки, вот эти вот узоры, напоминают об астероидах… слитках, рождённых не земным огнём, чувствовавших лучи и гравитационные влияния, которые нам неведомы… это будет звучать не очень, да, потому что астероид – это мёртвый камень? Но метеоритам, занесённым сюда прихотью космических сил, люди поклонялись.       Анх нежно и жадно провела по его руке, гладящей её руку.       – Мы превозносим жизнь – органическую, земную, но иной мы пока и не знаем – в силу того, что сами к ней принадлежим и не мыслим иначе. И забываем при этом, что органическая жизнь – не норма, а случайность, норма – то, что мы называем мёртвым, что кажется нам безрассудной тратой материи и энергии, все эти каменные и газовые планеты, все эти астероиды, где чего-то хоть отдалённо подобного нам нет и в помине… Нам сложно поверить, что смысл вселенной – это совершенная взаимоуравновешенность каменных и газовых шаров, раскалённых или оледенелых, но равно безжизненных, а мы – лишь побочный продукт, мы с горем напополам смирились, что Солнце не вращается вокруг Земли, но вот что вселенная не вращается вокруг Солнечной системы и не служит лишь грандиозной оправой для бриллианта Земли, нам поверить пока сложно. А я думаю о том, что многие астероиды содержат лёд, а тебе достаточно мановения руки… Люди, поклонявшиеся метеоритам, и тебя назвали б богом. Мне нравится, чего уж греха таить, что иногда, в какие-то малые мгновения, мы не только глупые дети, ученики, которым удаётся не слишком часто расстраивать учителей, мы боги.       Боги не знали ни страха, ни стыда, хотелось ему сказать. Мы же от таких чувств не свободны… Тим и Сара могут встречаться под покровом ночи для чего-то тайного и решительного, они знакомы давно, и давно знают, что нравятся друг другу, и в светлых фантазиях, возможно, они уже поженились и выбирают имена детям. Но мы… Хвост Анх скользнул по его ноге, а её рука скользнула к ближайшему ящику стола. Он боковым зрением видел, что там, краем сознания понимал, а смотреть прямо не мог себя заставить. Хотя видел в жизни уже не раз – дома в вещах Ронни, в школе у парней, с разной степенью артистизма как бы случайно демонстрировавших это свидетельство того, что у них бывает секс. Сарабет Харпер как-то стащила у родителей какие-то невероятно крутые-дорогущие, сидели девичьим кружком, разбирали и обсуждали характеристики, взвизгивая и хихикая, Мина рассказывала. Мина в том обсуждении была с боку припёка, в компанию не входила, Сарабет остановила её с вопросом «а у твоих какие», видимо, из девичьей стервозности. Мина ответила, что в их семье по родительским вещам шариться не принято. Вряд ли это юных змей устыдило, но звучало достойно и убедительно. Знать, что чьи-то родители по здоровью уже половое взаимодействие не ведут, им точно незачем.       С детьми околоинтимных разговоров почти не велось, это правда – всё не до того как-то было. Мать пыталась, в ознаменование Мининого взросления, заговорить о контрацепции в сторону тех таблеток, что сама ела когда-то, отец сказал – не дури девке голову таблетками своими, таблетки дело мутное, тут разбираться надо, а гондоны тема на все времена. Беременность всё-таки не единственное, что от половых контактов приобрести можно, если парень от гондона отказывается, то с ним и разговаривать нечего. Мало ли, куда он своим отростком до этого тыкал. На словах они все чисты как слеза младенца, по факту в этом возрасте ни у кого мозгов нет. И вообще, им сейчас в школе всё на этот счёт рассказывают честь по чести, по-современному, куда мы со своей просроченной мудростью лезем. Сэм уж не стал говорить, что в школе, где царствует преподобный Глэдстоун, не больно много рассказывают, анатомия-биология вся да, она в программе, никуда не денешь, а говорить о добрачном прелюбодеянии юных, несовершеннолетних созданий, серьёзно? Создания, впрочем, не страдали и прекрасно справлялись сами – у одних были достаточно прогрессивные родители, у других собственная любознательность, третьих просвещали так-сяк первые две категории. А кому эти сведенья реально пригодились, а кто обыкновенным образом пыль в глаза пускал, это им с Миной было не интересно.       Здесь – иначе. Хэнк МакКой, говорят, сам ни разу ложе с женщиной не делил (и то понятно, он и так кроме науки преподавание в свою жизнь пустил, куда ещё женщины-то?), но делать вид, что подростки не занимаются сексом, не собирался. Прочий педсостав тем более здравомыслием не обделён. Систему с фишками-баллами придумала Ороро, и возможно, придумала именно главным образом для этого. Фишек было три номинала, 1, 3 и 5 баллов соответственно, получались за особо хорошую работу на уроках, особенно если кто продемонстрировал знания сверх программы, за хозяйственную помощь, спортивные достижения и т.д. Официально в конце года проводился подсчёт этих баллов с определением самого образцового ученика, по факту, конечно, это никого не интересовало. Фишки можно было обменять на карточки доступа к каким-то платным видеоиграм, кое-какие понтовые побрякушки и вот, презервативы, для этих целей мастеровитый Сил по проекту МакКоя специальный автомат смонтировал. Естественно, фишки быстро стали предметом специфического школьного теневого оборота, их продавали или выменивали, например, за помощь с домашними заданиями, но в слишком яркие злоупотребления старались не ударяться – это могло стать заметно учителям, так ведь могут и прикрыть лавочку, а народ уже втянулся. Неизвестно, воровали ли их – те, кто не спускал свой капитал сразу, обычно и хранили прилежно. А Койот был предметом анекдотов примерно семестр после того, как несколько своих фишек просто потерял.       – Вот когда порадовалась за свою бережливость и особенно за то, что пятибалльных у меня тоже немало. Их обычно Сид выменивает за однобалльные… Сэм, ты… ты боишься?       Он рассмеялся тоже – с нервным облегчением. Благослови бог её проницательность!       – Да. Это странно? Наверное, это неподобающе для мужского пола, постыдно и всё такое, но я не хочу врать. Не в такой момент. Я понимаю, чувствую, к чему всё идёт…       – Разве плохо идёт? Одно дело, если ты не хочешь этого, но мне почему-то так не кажется…       Он перехватил её руку, сплёл пальцы с пальцами.       – Если б не хотел – наверное, сумел бы просто не оказаться здесь. Я… я не знаю, как сказать, что всё происходит слишком быстро, чтоб это не звучало как «всё-таки не хочу». Просто… в моей жизни это тоже в первый раз. И это то, что делит жизнь на «до» и «после» и для парней тоже. Достаточно ли хорошо мы знаем друг друга?       – Я понимаю, поверь, понимаю. И я тоже порой чувствую, как кружится голова от того, как стремительно всё происходит. Но… оно так происходит, должны ли мы как-то сами это сдерживать? Мы живём не в каком-нибудь консервативном обществе, где скорость и этапность развития отношений расписана загодя и для всех – помолвка, сколько-то в таком статусе, потом бракосочетание, потом уже сексуальная близость, мои родители, и твои тоже, не откладывали этот вопрос до свадьбы…       Сэм усмехнулся. У Анх нередко получалось если не прочесть его мысли, то подобраться к ним достаточно близко. Учить жизни, как говорил дед, особо и не придумаешь, когда – то прополка, то покос, то вот ремонт, мало в нашей жизни напастей, ну так правильно люди умные говорят, если ты детей собственным примером не воспитываешь, то вообще не воспитываешь. Ну то есть, с него-то что за пример? Будто это по своей доблести и крепости характера он бабку столько лет ждал и по сей день ей верен. Просто когда такую девку в жизни повстречал, никакие другие в голову не лезут, сама собой она, эта верность, как-то получается. А отец раз сказал, не упомнить, с чего разговор зашёл: «Мы с матерью, знаете, друг за другом не долго ухаживали – время такое было, обстановочка к церемониям не располагала. То ли живы завтра будем, то ли нет. А вы имейте в виду, молодость, конечно, быстро проходит… а шрамы – нет. Спешка в ловле блох нужна, а человека сначала узнать надо, стоит ли с ним в койку прыгать. Если не твой человек, то и секс с ним никудышний будет, не стоило и гондон тратить». Сколько нужно знать человека, чтоб быть готовым к такому этапу отношений? Всю жизнь, и некоторое время до…       – Прости, если я слишком напориста, видимо, это наследственность. Мать как-то сказала (не мне, но я слышала), что если б она не взяла ситуацию в свои руки, отец до скончания дней исключительно молился б на её образ.       – Получается, в чём-то я похож на твоего отца? Это, если задуматься, не так плохо…       Чёрта с два, моментально ответил внутренний голос. У Змея с сёстрами, по крайней мере, полнородными, исторически не сложилось, ему уже в силу этого было проще. Да, правда такого рода, которую озвучивать себе лишний раз не хочется, а кому-то другому – нельзя вообще, но это правда. Анх удачный вариант клина, которым можно надеяться вышибить преступную страсть, действительно удачный. Её он точно не смог бы сравнивать с Миной, потому что её ни с кем не получится сравнивать. И понимая это, сейчас, однако же, он медлит…       Анх потёрлась носом о его нос, невесомо коснулась губами губ.       – Мы договорились ни о чём не загадывать, да? Может, мы разонравимся друг другу через месяц, люди встречаются, люди расстаются. Но сейчас я точно знаю, что ты мне очень, очень, очень нравишься. Так, как никто до тебя. И если ты хочешь, мы подождём, да, я не в силах тебя заставлять… хотя и остановить себя, если честно, не чувствую сил. Но что изменится через месяц, два, три? Ты станешь каким-то совершенно другим человеком?       Потому что это несправедливо, непорядочно по отношению к ней, это уж как-нибудь понятно. Такое нельзя сказать человеку – что используешь его как лекарство от влечения к собственной сестре. Хотя следует ли считать это чем-то плохим? Это хотеть свою сестру – плохо, а хотеть переключиться (и чувствовать, что это, по крайней мере, возможно) – это как раз хорошо. Правильно сказать, просто в отношениях (не говорим слово «любовь», но хотя бы «отношения»-то точно говорим) превозносится честность, но легко быть честным, когда речь о каких-то интрижках в прошлом или долгах, а не о таком вот. Любящая (ладно, которой ты нравишься) девушка может понять многое, но никто не сказал, что всё. Ещё можно найти слова (хотя бы попытаться) для этого страха, на грани оцепенения и беспомощности, готов ли, будет ли это так, как должно…       – А как должно, Сэм, кто это утвердил? Нас здесь только двое, никого третьего, кто принял бы у нас экзамен, и мы с тобой абсолютно в равных позициях. С каких-то пор принято считать ужасным, если в постель ложатся два девственника, кажется, что они обязательно налажают, будто есть какой-то один, выведенный плотным сотрудничеством научных институтов, способ сделать правильно, и тысяча возможностей ошибиться. Но если так говорить, религиозные правила довольно долго утверждали как норму именно это – укладывать в постель двух девственников. Да, все понимают разницу между декларируемым и практическим, но, но… У нас перед птенцом, выпинываемым из гнезда в первый полёт, есть уже то неоспоримое преимущество – мы совершенно точно не разобьёмся.       Наверное, кроме самого смысла слов, что-то такое есть в её голосе, он убеждает. Он помогает рукам стряхивать мешающую рубашку окончательно прочь, чтоб не сковывала, не мешала рукам скользить по талии, по спине, по этим узорам, словно он слепой, пытающийся читать древние письмена, в которых говорится, несомненно, о сакральных тайнах мироздания (блузка Анх тоже уже расстёгнута, и видимо, это уже и его заслуга тоже), он всё больше клонит в горизонтальное положение, накрывая горячей волной, только волна – она сшибает, останавливает, она всегда вне, она чужда, а это – обхватывает, подхватывает, заполняет собой, безумное, бурлящее, похожее на то самое, что гонит пьяных на всякий немыслимый кураж или просто в драку. Когда желаемое становится исполнимым, и исполнимым немедленно, потому что ты это хочешь и можешь – а что ещё имеет значение? Чешуйчатые узоры на её теле – единая вязь, и в то же время все разные везде, как нет двух одинаковых цветков в тропических лесах, они прохладнее, чем свободная от них кожа, но губам, изучающим эти лепестки, скользящим от одного к другому, струящимся, как солнечный ветер по тёмному космическому камню, как раз куда-нибудь отдать бы свой жар. И он почти не вздрагивал, когда она расстёгивала его джинсы, а потом и сам помогал их стягивать, от них необходимо было избавиться, как линяющей рептилии от старой кожи, и то, что они так и не погасили лампу – это было правильно, ему необходимо любоваться ею, а не только чувствовать. И шуршание серебристого прямоугольника почти не пугало… –       О, это же, я правильно понимаю..?       Холодным душем это, конечно, не было, хотя прежнее напряжение отчасти вернулось.       – Ну да. Мать объяснила, из гигиенических соображений. Врача так впечатлила картина фимоза, что он потом впечатлял всех, у кого рождались сыновья. Это же не создаст проблем?       – Нет, с чего бы? Просто необычно… но кто тут обычный, а?       И в этот момент они услышали крик… 17 лет назад, конец декабря       Насчёт праздничного настроения – это хрен знает, а вот кое-какое ещё явно расползается по базе с быстротой гриппа, шипела Мистик. Завёл одну парочку – всё, засекай время, через какое все разбредутся по углам обжиматься. Камень, видимо, в первую очередь был в огород Софит и Кувалды, но они на это совершенно искренне не обращали внимания. Не замечали. По утрам уходили в лес – зверьё распугивать своими стрельбами, матерился Саблезубый, в тире им, стервам, не стреляется, возвращались все извалявшиеся в снегу, раскрасневшиеся и хохочущие, как младшешкольницы. Они и там трахаются что ли? Не звероморфы ж вроде… Подъедали то, что осталось после завтрака, если оставалось мало – готовили ещё, потом заваливались с чаем и печенюшками смотреть какое-то кинцо, потом у них рукопашные тренировки были… Вечерами в лес уходили звероморфы – девки с Мустафой и Энгином, под предлогом охоты, но пока ни разу ничего не принесли, спирая, спасибо папе-Саблезубому за идею, на Софит и Кувалду, от которых и флора скоро разбегаться начнёт, не то что фауна, те в долгу не оставались – а и нехрен, ладно б жрать нечего было, но полные холодильники ж. Что такого сверхценного в дичи – глисты вот такенные? К тому времени, как Саблезубый достал таки вертушку, выходы наружу другой предлог приобрели – выбиралась площадка, где расставлялись мишени для стрельбы сверху. В процессе тоже дуракаваляния было больше, чем работы – снежками кидались, со склонов катались кто на этих мишенях, кто просто на жопах. Выволочки получали порой, но не сильно – в форме себя держат, о деле не забывают, но большого дела пока не предстоит, следующие выходки на январь уже планируются, сколько-то и порасслабляться можно. Вот и расслабляются в той или иной мере все, включая шефа, на людях морда серьёзная, свирепая даже порой, но всем уже понятно, не все ночи напролёт он над чертежами проводит, прерывается. Потому как в основном-то они закончены, чертежи эти, и даже первая простыня сметы уже подбита, нюансы всякие остались.       – Что, шеф, на ком испытывать будем? – восторженно лыбился Пиро, похаживая вокруг макета (макет очень условный, Магнето его хотел разобрать, Саблезубый не дал – сварганите новый, так пожалуйста, а пока пусть стоит, приобщает молодь к высокому искусству), - Черепаху жалко, вдруг что не так пойдёт. Попросим Саблезубого пару бомжей с города прихватить?       – На тебе б правильнее всего-то, - шипела Мистик, - но смысл…       – А что, шеф, - подключилась Кувалда, - может быть такое, что этой штучкой и наших лечить получится, кто после укола? Нам-то, может, и не надо, у нас, может, и своим ходом – вчера опять видела, как у неё по позвоночнику огонёчек пробежал – знаете, как рыбка под водой спинкой мелькнула… А вот хоть Груше?       Груша б не отказался, это уж точно. Груша наконец заметил Брин, но заметил оригинально, теперь втемяшил себе, что по утрате способностей ему мало что светит, жалость разве только. Брин так и сяк ладилась, как ему вправить мозги, и справляла советы с Мистик – ну да, больше с кого. Логика есть, она ж старшая, опытная, сильная, и через потерю способностей прошла, понимает, что к чему.       – Да возьми ты его за… - заметила проходящую поодаль Зейнаб и поправилась (хотя чем саблезубовскую-лабораторную смутить-то можно?), - за грудки, затащи в комнату и просто выскажи вот это всё, что мне сказала! У мужиков, конечно, операционка чаще кривая, чем нет, но уж это поймёт, это не схема сигналки у Питтсбургского склада!       Вот, кстати, Зейнаб. Даром что внешность не для слабонервных – клыки ещё выразительнее саблезубовских, когтищи тоже, и гипертрихоз прямо или нет, но усы такие явственные, поэтому её первое время считали тоже парнем – даже она личной жизнью обзавелась. С Хакимом. Главное – чтоб не размножались, сказал с нежностью Саблезубый, их же дети, чего доброго, вообще на четвереньках бегать будут.       В общем, в такой обстановочке самый психически стойкий свихнётся. Мистик думала о том, что надо б тоже начать курить. Тогда можно стоять у открытого окна, окуривать лезущий в него заснеженный бурьян и спрашивать себя, что она делает со своей жизнью. Тогда б хоть одеялом прикрылся, подонок. Но курит он – потому что это, вроде как, классика такая, курить после секса, и потому что тупо ж зажигалку просто так таскать, верно? Надо же, что-то для него неприемлемо тупо… А она ждёт, когда ей станет достаточно не лениво, чтоб подняться и вытолкать этого недоделка взашей. Да, прямо так, в чём мать родила. Ну ладно, пусть докурит хотя бы.       – Вот скажи, это я тебе последние мозги отбила, или так и было?       – Так и было, - ухмыляется, - сама подумай, красивая женщина сводит мужчину с ума, так если б изначально у меня ум был, это б была потеря, а так и жалеть не о чем.       Пару раз она эту паскудную лыбу кулаком стирала. А потом… извинялась. Это, во-первых, хуже, чем бить лежачего, во-вторых – она именно что сама виновата. Изображать из себя офисную пташку, страдающую от домогательств коллеги, у неё б получилось ещё хуже, чем у него – брутальность и невозмутимость, или что он там изображает. Давно б могла уже поменять настройки замка, чтоб на его брелок не срабатывало. Но видите ли какое дело, этот хорёк из очередной поездки по закупкам притащил ей какой-то комнатный цветок с матерным названием, она сразу сказала, что поливать сам будет, ей не до такой херни, вот он и поливает. Не разбивать же этот горшок об его башку, цветок не виноват. Тем более цветёт красиво, и это очень удобно, что поливает, и не просто водой, ещё удобрениями какими-то, и заодно уносит на кухню тарелки с огрызками пиццы, и прочее по мелочи. Ни одного убедительного оправдания, ни одного приемлемого объяснения. Да и похер, не её тут первую бес в ребро пырнул, просто поддерживает тему.       – Не ревнуешь? – услышала после того, как что-то такое брякнула вслух.       – Чего? С хера бы?       – Ну, всё-таки вы были вместе…       – Ага, были. В прошедшем времени. После и помимо того у нас обоих много чего было.       – Ну, первая любовь, говорят, не забывается…       – Если б она ещё первая была. Нда, кому я это всё говорю, господи… У вас же говорят «Он только друг», а слышат «его место на коврике у двери». В смысле – ТОЛЬКО друг? Если друг «только», он вообще ни хрена не друг. Друг – это когда секс не нужен, чтоб знать, что ты за него если надо – убьёшь и если надо – умрёшь.       У Пиро отвратительно понимающая рожа. Он по острословию на тему френдзоны мог бы мастер-классы давать. Но абсолютным эталоном френдзоны в его представлении был Бобби Дрейк, с которым Роуг вроде как встречалась, держалась за ручку и несколько раз целовалась – сдержанно, быстро, чтоб не убить. Куда больше она боялась прикасаться к Росомахе, знала, что самоконтроль может отказать. А он вот тут лежит точно не в качестве друга, нечего и говорить. Как и о том, насколько это его положение ни хрена прочнее не делает.       – Да, любовь. Конкретнее скажу, сумасшедшая любовь. И что? Это в представлении Чарльза я потеряла голову и меня, видите ли, увели, а в моём представлении у меня и свои ножки есть. Чарльз не дурак всем желающим и не желающим цитировать, что любовь это не смотреть друг на друга, а смотреть в одну сторону, сам бы ещё это понимал. Мы с Эриком смотрели друг на друга время от времени. А в одну сторону – всегда.       Пиро продолжал ухмыляться. В представлении Мистик он эти материи способен понять примерно как Саблезубый – балет, что ж, пусть считает так, на этот счёт он не гордый. Был бы гордый – его б, наверное, ещё первые пощёчины остановили. Горд он тем, что валяется тут голый и взмыленный не в первый уже раз и, надо полагать, не в последний. Мистик это всё сейчас с воспитательными целями говорит – сумасшедшая любовь перегнила и дала крепкий всход дружбы, союзничества-соратничества, потому что было кое-что помимо горизонтальных танцев, а ты на что рассчитываешь? С тобой не будет. А он рассчитывает и дальше оказываться кстати, чтоб «развеять скуку между вылазками» или как она себе это объясняет, не важно, в общем, как. Если б его спросила – предложил бы всё валить на алкоголь, даже тогда, когда и пробку не нюхала. Один же раз так и было – Софит с Кувалдой, сучки, решили, что двоим им этого винища, притащенного Саблезубым в компенсацию того, что неделю не мог электричество в комнате нормально наладить, много будет, а может – из вежливости предложили. А может, не понравилось оно им. В самом деле, кисловатое. Они свалили потом, и так сложилось – нечасто бывает – что ещё часа три в КЦ ни одной живой душе не понадобилось, вот почему она тогда не ушла? Считала, что уйти должен он? Ну ладно, а за язык её кто тянул, с полутора бокалов так развезло что ли? И по его теперь мнению, которого, правда, никто не спрашивал, сумасшедшая любовь была – то, о чём он слушал тогда. Вот действительно с ума рехнуться надо – они собирались пожениться. Соскочить, завязать, сбежать. Пожить обычной жизнью – ну насколько это возможно для синей-чешуйчатой и рогатого-хвостатого. В счастье, любви, согласии. Не до старости так доколе получится. Домик присмотрели в глухомани ГДР – там, поди, не найдут. Хотели даже вообще в Россию, там глухомань глухоманистее, там не нашёл бы точно никто и никогда, но немецкий они хотя бы знали, а русский учить всего юношеского энтузиазма не достало бы.       – Ну, для Церебро разницы нет, где какая глухомань.       – И Церебро предусмотрели. Шоу этот шлемак русские подогнали – что, это всё, что у них было, что ли? Азазель кое-что притырил, знал, что пригодится… На шлем там бы не достало, но оно и не надо, обруч вот такой вполне с этой задачей справлялся. Решили, люди, когда женятся, кольца надевают, а мы б – вот эти обручи…       – Жить и спать в обручах – так себе идейка.       – Кто об этом думал тогда. Идейка в самый раз для влюблённых идиотов. Иногда потом я пыталась представить этот дом – выходило что-то вроде книжных иллюстраций или мультиков, реалистично не выходило. Потому что, действительно, сказка. Придумали себе…       Мистик эта история кажется поучительной – показывающей, что бывает, если предпочесть личное общественному, захотеть этого самого «простого человеческого». Бог накажет или что-то вроде того. Хотя кто-нибудь непременно сказал бы, что просто бежать надо было быстро, не оглядываясь. Хотели дела закончить, а дела закончили их. Азазель погиб, Эрика посадили, а она… она потерялась. Из десяти лет года на три чётких воспоминаний наскребётся. Спасибо Калибану, каждому в жизни нужен такой святой, не у каждого только встречается. Без него б спилась или чего похуже.       – А что бы я – вернулась к Курту, вот такая? Рассказывала б ему, что не смогла спасти его отца? Ходила б по этому дому, которого Азазель заслуживал куда больше, чем я? Иногда лучшее, что мать может сделать – это исчезнуть, иногда у круглой сироты больше шансов на счастливое детство… Крёстные родители – тоже родители, хоть и старики, и люди вообще… они в нём души не чаяли, им всё равно было, какой он… да и я думала тогда, он как я, перекидываться сможет, как подрастёт. Что я, знала, что они через три года умрут, а этой… племяннице, мать её… втемяшится в ФРГ сбежать? Я тогда думала, дурнее меня не бывает, вот оказалось, бывает. Лучшей жизни захотелось, её ж на Западе всем выдают задаром, за то, что из соцлагеря сбежали… и своих похерила, и этого вон – в цирк сдала… А и знала б? Если б я что-то знала тогда, я б вообще никого не рожала. Потому что я любить не умею, даже детей своих. Я б на детях срывалась, это я точно знаю.       Пиро делал то же, что и обычно – ухмылялся. Он понимал, что она это для него говорит – в задницу засунь свои романтические фантазии, пока не поздно. От одного такого фантазёра уже кисточки от хвоста не осталось. И сама понимала, что без толку, и вообще не по адресу. Он ей тут простого человеческого домика в ГДР не предлагал, и не только потому, что нет уже той ГДР. Чем он с Черепахой схож, кроме геронтофилии – это маниакальной готовностью жить, как там Провидец выразился, практически скороговорка получилась, интересами своего личного интереса. Они разные, конечно – и Черепаха с Пиро, и она с Эриком. Ему это принять тоже не так легко было, но вон, принял, она, зная его как облупленного, чувствовала и кожей, и нутром – здесь обычно говорят что-то про «химию», так вот хрен, никакой «химии». Это радиация. Глазом не увидишь, но и не надо – она всё, что надо, уже сделала, пробрала тебя насквозь и танцует не просто в твоей крови, в органах кроветворения, чтобы твоя кровь никогда уже не была прежней. Каким чудом ещё остались на этой базе те, кто никуда свои гениталии не пристроили? «Ну, этот импотент, - говорил Саблезубый, кивая на Алекса, - такие врачи нынче пошли, себя вылечить не могут, а чего-то пыжатся. Этот, - про Росса, - компьютерщик, у них тоже не работает всё как надо. Груша по краю ходит, я с Брин воспитательную работу вёл…» Брин как раз не вовремя зашла, запустила в него чем-то. Как этот разговор зашёл-то, дьявола ради?       Она не ревновала, ничерта, она – завидовала. Тому, что он находил в себе силы греть руки и прочие части тела об юный огонь и принимать как должное. Именно. Принимать как должное. Здесь взрослых нет, сказал как-то Саблезубый по совсем не связанному поводу, только пара старых мудаков. Ладно, одного он, оказывается, себя имел в виду, а второго кого? Да, она реагировала не взросло, ни хрена не взросло, хуже какой-нибудь сопливой королевы класса, научившейся крутить парнями – и крутящей, крутящей с усердием толстухи с хула-хупом. Пиро свою дурацкую привычку попусту щёлкать зажигалкой бросил с тех пор, как начал курить (а начал – когда её вызволение планировал), но ему больше не надо, он сам как непрерывно горящая мощная понтовая зажигалка. Руки не распускает, ну да, почти. Ему незачем – у него взгляд такой, за какие реально надо феминистического леща прописывать, это даже перебором не будет. Но проблема не в этом – всяких-разных взглядов она насмотрелась, когда ничто не предвещало рождение этого сопляка, они были как солнце, мороз, дождь, холод и сырость камня. Фоном. От тех взглядов она не куталась в эффектные халаты с бантами и перьями. Точнее, в том и была проблема, что сперва она думала, что кутается ОТ. Человечки обнажаются, чтобы поиграть с мужскими реакциями, а она – прикрывается. Ей самым безумным и больным образом нравится, когда этот бесстыжий взгляд наталкивается на хотя бы тонкую ажурную преграду – он, действительно, раздевающий, вот и пусть раздевает. Но это было ещё… приемлемо, да. Как, вашу мать, они уже в четвёртый… а нет, в пятый, там, в оружейной, тоже считается – раз оказываются голыми в одной постели, должна же быть причина кроме того, что она чисто с физической стороны не пожалела об этом ни разу? «Я не люблю тебя, не люблю, не люблю…»       Венди приехала аккурат в день рождения Мины, но первыми свой подарок – гламурно поблёскивающую розовую коробочку – выхватили Лили со Стефани.       – Это чего там, фаллоимитатор? – вытянул шею Саблезубый.       – Ага, пошли, на тебе и испытаем. Бритва это, животное! Специальная, девочковая, если способен понять.       – А! То есть станки у меня наконец перестанут пропадать?       – Так это твои что ли были? Хотя можно было догадаться, твою-то морду чем-то слабже не проймёшь…       Хаким скромно улыбался в сторонке – большую часть отцовского запаса расхищал всё-таки он. С гипертрихозом бороться – вот действительно война, обречённая на поражение, да и Зейнаб его и таким воспринимала, просто самому хотелось чувствовать её кожей, как это у людей бывает… В прошлый раз Венди привозила по заказу девок какую-то пасту для удаления волос – так хорошо, что никто покуда не вспомнил, что эта паста была, потому что нет её больше. Спёр, было стыдно, но не до раскаянья.       Саблезубому Венди подарила спиннинг, настолько крутой и классный, что большинство присутствующих даже понять этого не способны были. Глаза звероморфа подёрнулись такой мечтательной дымкой, Мистик начала было подбирать остроту поострее, но ей в руки ткнулся её подарок – коробка дисков с мультфильмами.       – Ой, Венди, ну ты чего! Да я всё это в сети найти могу, да куда столько денег выкидывать…       – Э! Деньги для того и существуют, чтоб их тратить. На приятные всякие ништяки. Распакуй сначала, потом говорить будешь. Там специальная коллекция, с какими-то дополнительными материалами, наклейками, ещё чем-то…       Ввиду толкущегося тут же ухмыляющегося засранца, от восторженного визга пришлось удержаться. Засранец получил джентльменский комплект – пепельницу и зажигалку.       – Мозги надо было… зажигалка-то у него уже есть… - у Мистик было подозрение на грани уверенности, что этот комплект пропишется в её комнате.       А Мине Венди подарила – ты всё-таки и именинница к тому же – расчёску и заколку, резные такие, красивые, «тут что-то на эльфийском», прокомментировал Пиро, созерцая-ощупывая рукоятку.       – Слоновая кость, да. Тут, как видишь, не новьё, это из семейных запасов. Сейчас такое не делают, да и слава богу, а то так никаких слонов не останется. Маме это крёстная подарила, было ещё зеркальце, но вот разбилось. Я разбила, точнее, лет в 5, выпендривалась с ним.       – Но… - Мина ошарашенно вертела в руках заколку, - это ж семейная реликвия, получается…       – И что? Мне эту реликвию распорядиться себе в гроб положить? Реликвии тоже смысл и применение должны иметь. Дочери, которой это могу передать, у меня нет, вот теперь я тебе вроде крёстной буду.       – Она ж на мне и не удержится!.. Какие ж у твоей матери были густые волосы…       – Да, были… пока были. Я больше в отца удалась в этом плане, у меня уже не такие густые, да и длинными я их только в юности сколько-то носила, а сейчас хоть режь меня, отращивать не буду. И что, оно у меня так просто лежать будет? О матери напоминать? А то прямо так я о ней забуду.       Венди в конце ещё добавила что-то о том, что лучше передавать чужим-посторонним девочкам семейные реликвии, чем родным наследницам – наследство потяжелее, вот эту мысль Мина и продолжала переживать, пока Лили со Стефани в кухонном закутке строгали салаты, Мистик с Пиро собачились за починкой упавшей со стены гирлянды, Саблезубый показывал Венди запись тренировочного полёта мальчиков, оные мальчики на фоне были заняты кто чем: Хаким убирал осколки и замывал лужу, а Саид с Энгином в два голоса его материли – больше Саид, Энгину запаса курманджи для ситуации «разбили целую бутылку коньяка» категорически не хватало. И приняв решение, успокоилась. И совсем не требовалось уже великих усилий, чтоб не выпускать на физиономию клубящуюся внутри тревогу. Знание лучше незнания, каким бы паршивым оно ни оказалось. Вон Венди спокойно говорит, что в январе (а может – в феврале, это как пойдёт) на очередное обследование надо бы пойти. Просто надо, обычное дело, обыденное. Много лет так уже периодически проверяется, сперва была прилежнее, конечно, со временем внимание даже к таким вещам рассеивается. И она говорит уже не о том, что волнуется о результатах, а о том, как неудобно, если как раз и Лиззи в отпуск уйдёт, вот как пить дать, или контракты какие-нибудь новые заковыристые подоспеют, или по декабрьским работам какие-нибудь претензии. В ноябре новых мальчиков взяли – вроде и старательные, но учить приходится всему, а ученики не самые способные. Туповатые, проще говоря. Один уже тросом мизинец себе оторвал, и это в первый же день на объекте. Слушать рабочие истории Венди было очень интересно. Что-то из другой жизни, какою ей, да и никому здесь, уже не жить.       – Не это бы всё, - сказал как-то Саблезубый, - я б своих всех к тебе направил. Силы, а точнее дури, им девать некуда, а мозгов от рождения не было, у кого там были – те не выжили. Вот ты б из них что-то общественно-полезное сделала. А, ещё Черепаху заодно. Она у нас как может с высотобоязнью борется, ходили тут на внешке кое-чего монтировать, принесли оттуда всю зелёную…       Сгрузили на стол салаты, запеканку, миску колбасок (её не все заметили, что она была, саблезубовские втянули практически молниеносно), разлили, выпили за всё. За наступающий год и планы на него – планы вон висят, девки наконец финальную версию смастрячили, говорят, Кувалда по трафарету рисовала. Рядом и типа табло будущих достижений, на команды пока не нацело разбились, ещё Груша думает, к умным ему или к красивым, да Мистик всякий раз, как напомнишь, орёт по поводу того, что она в одной команде с Пиро, но никто не сочувствует, всем забавно за этим наблюдать. За проект шефа, Венди по смете сказала, почти всё знает где достать, кое-какое барахло припёрла уже сейчас. За Венди, ну и за её Симонидесов заодно, хоть с ними лично и не знакомы, пусть тоже будут здоровы. За Чипа, хоть его тут и нет, чтоб у него с почтальоншей всё сложилось. За всех, короче, у кого что складывается. Саблезубый тыкал кривым когтем в планшет – вот такую брату подарю, с перегонкой головняков не описать сколько, но не каждый день братья женятся.       – Меня на свадьбу, правда, не пригласили. Заявился б незванным, ха-ха – если б знал вовремя… Ну когда у нас что по-людски было, ха-ха. Он будто знал, куда мне приглашение высылать. Зато я знаю, куда ему подарок подогнать, хоть с опозданием, но лучше, чем совсем никак. Мужику, семейному тем более, как без тачки? Он же на Зверевой ездит, самому-то Зверю по здоровью уже не с руки…       За положением дел там следили в полглаза – понятно, и некогда, за обилием своих проблем. По миру не пошли – хоть на это соображаловки Ксавьеровой хватило, основным наследником был Зверь, второго порядка – Шторм, третьего – Змей. Видимо, с тем расчётом, что хоть кто-то из них живым из замеса выйдет. Смешно б оно, конечно, было, если б Вагнеру пришлось встать во главе этого шапито. Но вышло не худшим образом, учитывая, что с такими потерями могло никакой школы уже не быть. Лишились части коллектива – значительной такой части, лишились джета – там биометрия была на двоих, от одного только очки остались, у второго биология сильно так поменялась, благодаря кое-кому тут. Лишились Церебро… Бодрились, старались не терять присутствия духа, насколько могли. Жизнь продолжается, дело Профессора живёт и всё такое – ещё бы, полная школа сопляков, которых надо кормить и учить, на депрессию времени нет. Про эти свадьбы первым узнал Пиро, он мониторил, поделиться с Саблезубым действительно не мог – Саблезубый был в море, предельно незаконными делишками заколачивал денежку, пока Алекс налаживал связи и проектировал вот эти хоромы. А потом ещё база эта с выводком подвернулась… Пиро и сам тогда только галочку себе в голове поставил – подумать об этом, как отоспится хоть…       – Ладно, что Роуг Снеговика бортанула – это я не удивлён. Но Росомаха-то чего?       – А мода пошла – малолеток себе заводить! А что, ещё год надо было по рыжей суке страдать? Нахрен тогда и выживать было?       Выпили и за этих тоже. Пусть у них отношения будут крепче Росомахиного скелета, пусть сопляки, свои и чужие, растут умненькими, пусть Ксавьеровских денежек на всё хватит. Главное – чтоб под ногами не путались. Главное – что больше они нам не соперники.       Вот между этим праздником жизни – Алекса, благо, даже отзывать для разговора не надо, достаточно громко и ярко о своей проблеме подумать. Он объяснял как-то, в фоновом режиме от хора мыслей абстрагируется, как от радио, но иногда же какая-то песенка особо зажигательная слух цепляет, а уж если тебя позвали по имени – тем более отзовёшься. Наверное, у всех телепатов так. Потому что иначе только спятить. Отнёсся со всей серьёзностью – с утра натощак все биологические жидкости на анализ, УЗИ, понятное дело, а дальше будет видно, что ещё. Раствора этого, для анализа лимфоузлов, нет, но с чего ей вообще втемяшилось, что это сразу онкология? Банальная киста – встречается чаще, для жизни тоже опасно, но не настолько. Вроде ничего и не сказал, но как-то заметно успокоил. Так, что получилось ночью спокойно спать, а не бегать по потолку в ожидании рассвета. На рассвете забежала сдать анализы, после завтрака довыгружали остальное, что привезли Саблезубый с Венди, упомянутые взяли ребят и отбыли вниз – не к этому, так к завтрашнему вечеру мощность генераторов довести до проектной, систему видеонаблюдения и радаров домонтировать и прочее по мелочи, Мистик припахала Пиро и Грушу к уборке, а Мину и Брин припахал Росс, которому тоже до чёрта всего монтировать приходилось, а тем временем посматривать, что в мире происходит, тоже кому-то надо. В мире происходило много что, но требующего внимания, кажется, ничего – и то верно, конец декабря, рождественские каникулы, ни террористам, ни антитеррористическим спецслужбам не до эффектных выступлений сейчас. Вернулись с прогулки Софит с Кувалдой, сменили у мониторов, их с Брин выгнали готовить… Дело оказалось непростое – периодически прибегал кто-нибудь из звероморфов, уволокли котлеты, потом обеих копчёных куриц, потом кастрюлю как раз дошедших тушёных овощей. Возвращаться для обеда потому что не с руки, работа в разгаре, прям вот в кайф работается, но жрать тоже хочется. Да и шефу занесли заодно, он-то не звероморф, он когда в рабочий раж входит, его даже желудок не отвлекает. Когда с вопросом «чего б пожрать» сунулись Пиро с Грушей, чуть не получили от Брин тяжких телесных поварёшкой. Так что день, хоть и не предельно насыщенный, прошёл быстро, зато вот когда прошёл – тревога всё-таки вернулась, в полном объёме вернулась. Тем более что Алекс встретил совершенно непроницаемой физиономией и заявлением, что знает, что с ней, но зря что ли тут такой замечательный аппарат УЗИ стоит? Вот и давай посмотрим, нечасто, прямо скажем, такое посмотреть случается. Холодок не пробрал, нет – немного всё-таки зная Алекса, это как раз повод расслабиться, ну не так бы он про рак сообщал, не так. Или пробрал – но это от холодного геля, да и сканер в общем-то не тёплый. Алекс сколько-то пялился единственным глазом в монитор аппарата, тыкал по кнопкам, видимо, увеличивая изображение, листал что-то на стоящем рядом ноутбуке – сверялся. Потом развернул экран аппарата.       – Скажи, Черепаха, почему более простая версия не пришла тебе в голову? Вот, поздоровайся со своей кистой, уши у неё уже сформированы.