Франция, 1918 год
В госпитале на какое-то время стало так тихо, что новоприбывшим сёстрам милосердия, переброшенным из Англии на подмогу, он показался практически безлюдным, чуть ли не покинутым. В какой-то степени так и было. Подполковник Уильямс и многие другие годные к военной службе солдаты были направлены к Амьену ещё в начале марта две недели назад, а новенькие медсёстры, успев лишь распаковать вещи, были вынуждены вновь запаковывать их, ведь распоряжение сверху не обошло стороной даже неопытных новобранцев. «Стягивать все доступные силы к Амьену», — мысленно процитировала его Ребекка, осыпая проклятиями этот чёртов городок. Она настолько часто слышала упоминания о нём в разговорах других сестёр и даже солдат, чьи ранения удачно избавили их от незавидной участи быть сосланными в это пекло, что уже начала видеть его во снах, которые даже с большой натяжкой вряд ли могли претендовать на роль её любимых. Обычно, она видела кровь, целое море крови, как тогда, в первую ночь после рассказа Уильямса, иногда видела грязь, словно на болотах Пашендейля, и множество суетящихся людей, по колено утопающих в этой грязи, но всё чаще и чаще в своих снах Ребекка начала видеть Алфи: раненого, с огромной дырой в груди, истекающего кровью и, наконец, мёртвого, лежащего в её руках с открытыми, устремлёнными в небо глазами. Она просыпалась в ледяном поту, с одышкой настолько тяжёлой, что в первые несколько секунд после её пробуждения воздух в комнате, казалось, будто бы выгорал как при пожаре, заполняя носоглотку угарным газом до самой гортани, а в следующее мгновение панический ужас, стучащий молотком прямо под рёбрами где-то в груди, заставлял девушку выскакивать из постели и начинать, как безумная, метаться от стенки к стенке, пока приступ не сходил на нет. В такие моменты сестра Долорес по обыкновению просыпалась и обеспокоено наблюдала за своей соседкой, так никогда и не решаясь заговорить с ней. — Со мной всё в порядке. Спи, — спустя какое-то время нарушала гнетущую тишину Ребекка, вновь ложась под одеяло, но Долорес, осторожно кивая, всё равно ещё пару минут наблюдала за ней перед тем, как отвернуться и снова засопеть в свою подушку. Ребекка же до самого рассвета не могла сомкнуть век. Она считала минуты в ожидании их с Алфи встречи и была бы рада увидеть его поскорее, чтобы лишний раз убедиться в том, что он жив, что он рядом и что его не отправили к этому злосчастному Амьену, где накал сражений, как говорили солдаты, должен был достигнуть наивысшей точки в этой войне, способной сравниться лишь с «Верденской мясорубкой» шестнадцатого. Если бы Ребекка верила в высшие силы, то каждый день бы благодарила Бога за то, что он уберёг капитана Соломонса от этой страшной участи. В тот момент, когда Эбигейл уехала на похороны отца, всё стало ещё хуже. В госпиталь стали поступать солдаты с пневмонией и сильным удушьем, кроме того их кожа покрывалась пятнами цвета красного дерева такой интенсивности, что порой бывало трудно отличать цветных мужчин от белых. На более поздних стадиях течения этой болезни пациенты начинали захлёбываться собственной кровью из-за внутрилёгочного кровотечения, очевидно, вызванного ничем иным как новым вирусом неизвестного происхождения. Но самым страшным было то, как молниеносно болезнь поражала молодых и крепких парней, иммунитет которых должен был легко справляться с вирусом, но в данном случае приводил лишь к более быстрому разрушению воспалённых тканей лёгких и заполнению последних жидкостью. Таким образом к ночным кошмарам Ребекки добавился ещё один о том, как живые мертвецы, за считанные секунды высыхающие прямо на больничных постелях, обескровленными руками хватаются за её подол, что-то крича, но давясь собственной кровью. Когда Эбигейл вернулась на три дня раньше оговорённой даты, ссылаясь на то, что раз недельное чтение Кадиша, воспевающего величие Творца, по правде говоря, совершенно не свидетельствовало о том, что покойный воспитал богобоязненных отпрысков, а в случае с их Беккой — даже наоборот, значит и читать его ей не следовало, то сразу же немедленно отстранила свою младшую сестру ото всех поручений, связанных с подобными больными. Теперь она занималась исключительно перевязками, стиркой и подкроватными утками, чему готова была даже быть благодарна, но полностью избавиться от ночных кошмаров так и не смогла. Ребекка подозревала, что её сестра в значительной мере слукавила о том, что не посчитала нужным читать Кадиш в течение всей следующей после похорон недели, ведь все необходимые разрешения на это были получены ещё при жизни их отца, и, не заимев сыновей, он буквально завещал это своей старшей дочери. Эбби же, как она полагала, была в тот момент сама не своя от волнения и нарушила его последнюю волю, чтобы немедленно вернуться к ней и защитить её от новой неизвестной угрозы. Возможно, она поначалу даже жалела о том, что оставила сестру, но вскоре, убедившись в том, что она здорова и не заражена, успокоилась и принялась за работу со свежими силами. Было принято решение не отправлять больных в Англию во избежание распространения вируса, к тому же из-за военной цензуры руководство госпиталя отказывалось признавать само существование эпидемии, вероятно, из-за страха разжигания всеобщей паники в рядах солдат, поэтому для них был выделен отдельный крытый корпус, ограждённый как самая настоящая тюрьма. Недостатка коек в нём не было по одной простой причине: чуть ли не стопроцентная летальность, поэтому к работе были привлечены возрастные медсёстры и врачи, у которых, как ни странно, наблюдалась повышенная стойкость к вирусу. Вероятно, подобный ему штамм циркулировал где-то примерно до девяностых годов прошлого века и обеспечил иммунную защиту более старшему поколению. В числе таких возрастных добровольцев оказалась и Эбигейл. Пусть ей и было всего немного за тридцать и претендовать на роль представительницы старшего поколения она не могла, женщина всё равно не упустила возможности спасти пару десятков человек, которые другим бы показались безнадёжными. Самоотверженно и бесстрашно она ухаживала за тяжелобольными, и теперь без привычной маски на лице, закрывающей её нос и рот, Ребекка больше никогда её не видела. — Я скоро забуду, как ты выглядишь, Эбби, — как-то сказала она сестре голосом, сквозящим волнением. — Когда я в палате с пациентами, это необходимо для моей безопасности, а когда с тобой — уже для твоей, — ответила женщина, нежно заправив локон, спадающий на лицо младшей сестры, ей за ухо. — Давай я заплету твои волосы… — А если ты заболеешь?! — перебила её Ребекка, перехватив у лица руку сестры. — То что тогда?! — Всё будет хорошо, — быстро ответила Эбигейл, будто отмахнувшись, но заметив её тяжёлый взгляд, добавила, положив руку на сердце: — Обещаю. — А она всегда выполняла свои обещания. Ребекка знала это с самого раннего детства. Даже когда она случайно разбила мамин флакон для духов в виде птички, который та подарила Эбигейл на тринадцатилетие, то целый час плакала навзрыд и сказала, что случилось, лишь после обещания сестры не злиться на неё. И Эбби по правде не злилась, хотя маленькая Бекки знала, как сильно та любила тот парфюмерный опаловый флакончик. Тогда она хотела только рассмотреть его поближе, но выполненный из богемского стекла и украшенный эмалью, он оказался таким скользким, что тут же полетел вниз и разбился о каменный пол. Была бы она на месте сестры, то непременно бы наказала маленькую пакостницу, но Эбигейл наоборот лишь обняла и успокоила её. С тех пор Ребекка больше никогда и ничего не утаивала от старшей сестры. «Маленькие детки — маленькие бедки», верно? Теперь же, когда Ребекка ощущала себя не только внешне, но и внутренне молодой женщиной, благодаря одному тому, что впервые влюбилась, «бедки» с этого момента могли полноправно трактоваться как «большие». Собираясь утром на вошедшую в привычное ежедневное расписание прогулку по побережью, она несколько раз меняла свою причёску. Ухаживать за длинными волосами, несколько столетий считавшимися атрибутом красоты, на войне было крайне сложно. Многие сёстры милосердия коротко стригли их ещё по прибытии в госпиталь, некоторые, роняя слёзы, — спустя какое-то время, обнаружив, что ни сил, ни возможности ухаживать за волосами после изнурительной работы не оставалось, Ребекка же стала исключением. Она наотрез отказалась избавляться от своих чернильных локонов, за что поначалу была даже безмолвно осуждена остальными, но вскоре все смирились с её решением и даже привыкли к вечному беспорядку на её голове. Эбигейл порой помогала сестре с волосами, прекрасно понимая, почему её Бекки решила сохранить их, но всё чаще она предпочитала справляться сама. В который раз распустив пучок на затылке, девушка позволила локонам снова рассыпаться по плечам. Мельком взглянув в зеркало, она задержала на себе взгляд. «Совсем как у мамы», — не в первый раз подумала она, с благоговейной гордостью пробегая пальцами по волосам, аккуратно разделяя каждую прядку. Когда Эбигейл подстриглась ещё в первую неделю их пребывания в госпитале, Ребекка поддержала её, но сама не решилась последовать её примеру, а когда волосы обрезала сестра Люси, которая целый месяц методично продолжала каждое утро укладывать их в высокую причёску, порой жертвуя из-за этого сном, Ребекка поймала себя на страшной мысли: «Значит, война заберёт даже это?» Смотря на то, как храбрая Люси крепко сжимала губы, чтобы только не заплакать, пока сестра Мэри быстро щёлкала ножницами над её головой, Ребекка решила, что нет! Этого чёртова война у неё точно не отнимет! Она даже не заметила, как спустя месяцы борьбы, как могло показаться, за такую мелочь, как сохранность длинных волос, её чернильные локоны по своей сути стали для неё не просто лишним напоминанием о внешней схожести с матерью, а самым настоящим символом: безопасности, мира и… дома, в который Ребекка так мечтала поскорее вернуться. «Люси сейчас в Англии… — с тяжёлым вздохом вспомнила девушка, вновь собирая пряди наверх, но потом тут же остановила себя, будто мысленно споткнувшись, и с силой ударила по лбу. — Какая же я дура!» Завидовать сестре Люси было ужасно неправильно и глупо, в особенности после того, через что та прошла. Ребекка слышала, что преступника, совершившего насилие над ней, приговорили к смертной казни через повешение. Высшая мера наказания для такого ублюдка была действительно заслуженной, но как судачили, её могли бы и не применить, если бы на это решение не повлиял то ли генерал-майор, то ли генерал-лейтенант, приходившийся Люси то ли братом, то ли любовником. Ребекка терпеть не могла эти слухи, но однажды разделив комнату с Долорес-рассказчицей, у неё в какой-то степени больше не оставалось выбора. Заколов, наконец, шпильками высокую корзинку, Ребекка пристроила к ней сестринский чепец. Чувствуя в сердце тяжесть вины за то, что так ни разу и не написала Люси справиться о её самочувствии, девушка достала из верхнего ящика письменного стола бумагу и положила её на видное место. «Вечером напишу», — решила она. Бросив последний чуткий взгляд на соседку, которая всё ещё мирно спала в своей постели, Ребекка тихо прикрыла за собой дверь и спустилась по ступенькам. Весенние утра были пока ещё весьма прохладными, но солнечные лучи, пробивающиеся сквозь низкие облака, уже грели значительно теплее. Вдохнув поглубже и насладившись запахами тёплой земли, набухших почек, чуть проклюнувшейся зелени и утренней свежести, девушка немного поёжилась от порыва ветра. Она решила пройти мимо главного корпуса, чтобы узнать температуру воздуха на самом ближайшем к ней термометре. Шкала показывала ровно пятьдесят градусов по Фаренгейту, что было практически невероятным для марта. День обещал быть по-настоящему жарким. Она шла по тропе, считая стволы деревьев по правой от себя стороне, и чем ближе подходила к побережью, тем быстрее начинало стучать её сердце. В какой-то момент Ребекка остановилась, тупо смотря в кору очередного дерева, а когда поняла, чем занимается, то раздражённо похлопала себя по щекам, приходя в чувства. «Да что же это я так волнуюсь… — нервно хмыкнула девушка, но внутренний голос уже успел учтиво подбросить ей ответ: — Очевидно, из-за него». Пусть капитан Соломонс заблаговременно и зарубил на корню все подозрения о его чувствах к ней, исполнить такой же хитрый трюк со своими чувствами Ребекка не смогла, да и, честно признаться, не понимала зачем. Что плохого было в её невинной влюблённости? Да, пожалуй, для медсестры было ужасно непрофессионально проникаться чувствами к солдату, но ни на какой профессионализм она и не претендовала, так что ей в данном случае, собственно говоря, нечего было терять. Но Алфи, вероятно, считал иначе. Мужчина относился к ней будто к ребёнку, будто к младшей назойливой сестрёнке, а Ребекка, ничуть не удовлетворённая таким скверным для неё раскладом, специально ставила его в неловкие положения: подходила слишком близко, смотрела слишком прямо и касалась слишком долго. Дольше, чем это считалось позволительным. Раскусить её ему удалось, конечно же, в два счёта, но он почему-то решил опустить нотации, обходясь одним лишь единственным долгим и предупреждающим взглядом в ответ на все её шалости. В такие моменты она чувствовала себя самой настоящей развратницей, посягнувшей на его мужскую добродетель, и сама делала шаг назад, потом всё же коря себя за трусость. Алфи, само собой, и без признаний знал о её влюблённости по той простой причине, что она не стремилась да и не умела её скрывать, но то ли специально, то ли по безразличию он предпочёл игнорировать её, оставаясь в так называемой «серой зоне». Вечно находиться в подобном подвешенном состоянии было попросту невозможно, но он в силу своего упрямого характера, казалось, намеревался поспорить и с этим. Как только подошвы её туфель коснулись песчаного берега, Ребекка тут же нашла глазами мужскую спину. Капитан Соломонс стоял у самой воды, повернувшись лицом к проливу. Девушка неосознанно разгладила складочки на подоле и, чуть задрав кончик носа, что всегда придавало ей немного уверенности, двинулась в его сторону. Ей оставалась всего пара несчастных шагов, когда он, будто почуяв её приближение, неожиданно обернулся, тем самым заставив её замереть на месте. Ребекка подавила удивлённый вздох, увидев его лицо. Алфи был чисто выбрит, а на его подбородке заживала свежая ранка, недавно оставленная острым бритвенным лезвием. Борода, по-видимому, прибавляла ему около десятка лет, и теперь он выглядел гораздо моложе, избавившись от неё. Пару секунд она откровенно разглядывала его, пока её губы медленно приоткрывались, а брови ползли вверх. Когда, наконец, её тёмные глаза неотвратимо наполнились пониманием, Ребекка жёстко закрыла рот, клацнув зубами. «Он уезжает». Но куда, когда и что всё это, чёрт побери, значит? Девушка быстро затрясла головой, не в силах избавиться от нахлынувшей на неё тревоги. На кончике языка она ощущалась горьким привкусом отчаяния, и Ребекка схватилась за горло словно в приступе удушья. От чего он решил откреститься таким вот образом, от чего убежать? Алфи сказал ей, что больше никогда не возьмёт в руки бритву, что его вера запрещает это и что впредь он будет жить иначе, но теперь, очевидно, изменил своё решение. В её голове будто бы разразился ураган из переплетения мыслей, вопросов и страхов, но единственным, что она смогла из себя выдавить, был вымученный, сдавленный звук: — Завтра? — Да, — твёрдо ответил Алфи, не отводя взгляд. Всё это время он смотрел прямо в её глаза, и пока она боролась с собственными эмоциями, на его лице не дрогнул ни один мускул. Холодными, как вода в Ла-Манше, глазами он наблюдал за тем, как Ребекку медленно захватывает истерика, но ничего не предпринимал, позволив ей самой разбираться со своими чувствами. Завтрашний корабль отправлялся в Сен-Валери, оттуда по Сомме до Абвиля, а далее… к Амьену. Ребекка знала об этом, потому что сама предложила организовать нынешним вечером проводы для двух сестёр милосердия, которые решили отправиться в прифронтовой лазарет в качестве доброволиц. С ними госпиталь покидали и залечившие раны солдаты, которых пару недель продержали в карантине во избежание неприятных и даже трагических последствий в случае их неожиданной болезни. С ними было уготовано плыть и Алфи. По правде говоря, Ребекке долго удавалось игнорировать тот факт, что он так и не был отправлен домой, хотя уже пару месяцев как оправился от своих ранений. Капитана Соломонса словно специально держали на коротком поводке, не давая почувствовать настоящую свободу, но и не загоняя, как русскую борзую на охоте. Будто кто-то намеренно заточил его в их госпитале близ Булони до наступления удобного момента, чтобы потом незаметно избавиться от него, а каким образом: отправив в Англию или на передовую, — не имело значения. С бурлившей, как жидкое раскалённое железо, тревогой, заполнившей внутренности до самого горла, Ребекка наконец осознала, что такой момент наступил. Он снёс её с ног взрывом артиллерийского снаряда, что раздробил даже землю под ногами, превратив её в грязевые ошмётки, на которых более невозможно было уверенно и ровно стоять. Словно прочитав её мысли, мужчина положил руку на её плечо, чтобы она смогла опереться на неё, и произнёс, пожалуй, со слишком уж напускным равнодушием, от фальшивости которого сам невольно заскрежетал зубами: — Рано или поздно это всё равно бы произошло. «Рано или поздно, значит?» В приступе непонятно откуда нахлынувшей злости девушка сбросила с себя его руку. Он мог предупредить её, рассказать ей обо всём как минимум за неделю до сегодняшнего дня, и тогда у неё было бы больше времени. У них было бы больше времени! Но он молчал. А теперь всё же решился вывалить ей на голову эту информацию, как какие-то отходы из ведра с помоями, ни капли не заботясь о том, как отвратительно это выглядело и чувствовалось. Ребекка скривила губы в подобии усмешки, но её глаза не прекратили искриться болью: — Спасибо, что поставил меня в известность. Очень мило с твоей стороны, ведь, зная тебя, ты мог бы просто исчезнуть на утро, а я потом искала бы тебя по всему побережью, в итоге решив, что ты не иначе как утопился в Ла-Манше! — Слова легко слетали с её губ, и она не заметила, как перешла на крик, зазвеневший в собственных ушах далёким колоколом. Она не собиралась повышать на него голос. Алфи не был её братом, не был мужем, боже, он даже не был её любовником. Какое моральное право она имела отчитывать и что-то предъявлять ему? Совершенно никакого. Но, с минуту поразмыслив, Ребекка решила, что крики всё же лучше слёз. Хотя и они не заставили себя долго ждать, тонкими дорожками предательски побежав по щекам. — Какого чёрта, Алфи? Какого… Он и сам не знал какого… какого чёрта между ними вообще происходит?! Её было так много в его жизни, в его мыслях, снах и страхах, время от времени рождающихся в его голове, в точности как щенки у дворовой суки: всегда внезапно и не к месту. Её было так много в нём. И он ничего не мог с этим поделать. Ему дали медаль за эту самую, ах да, «храбрость на поле боя», но вот разобраться с девчонкой храбрости ему явно не хватало. Она ластилась к нему, как кошка, задрав хвост, и чуть ли не заглядывала в рот, буквально умоляя немедленно взять её везде, где бы они не встречались: на берегу, в общей столовой, в других корпусах. Алфи делал вид, что его не задевают её томные взгляды и что ему плевать на её неумелые знаки внимания, но, устраиваясь вечером в койке, ловил себя на мыслях, роем пчёл жужжащих у него где-то над ухом, что хотел бы увидеть её во сне, хотел бы прижимать к себе её тело, пропускать меж своих пальцев её чёрные локоны и целовать, целовать и целовать её губы, пока она не задохнулась бы от удовольствия, которое тысячами мурашек тотчас бы пробежало по её нежной коже. В свою очередь, Бекка, как и полагалось воспитанной леди, любезно оказывала ему честь лицезреть во сне её милое личико, игриво улыбающееся, чуть обиженно нахмуренное и, наконец, с томной поволокой в глазах, затуманенных похотью. Такое её выражение он любил более всего, но вместе с тем в каком-то отчаянном паническом порыве всегда отстранялся от неё, когда она смотрела на него так наяву. Порой у него даже получалось находить это забавным. Нет, не её глупую влюблённость, а скорее свои реакции на это обстоятельство. В один момент Алфи мог чувствовать себя неловким школьником, в другой — персонажем глупого женского романа, а в третий — самым настоящим негодяем и ублюдком, посягнувшим на самое святое, что было у девушки, — её невинность. Поэтому перспектива убраться от неё куда подальше поначалу была не такой уж и мрачной, какой, очевидно, она могла показаться Ребекке. Но сейчас, когда у него в конце концов закончилось время, которое зыбучим песком в один миг проскользнуло сквозь щели сжатого до боли кулака, Алфи в итоге почувствовал лишь тяжесть небывалого разочарования, ведь до последнего верил, что стоит ему только сообщить ей о своём намерении уехать, то его тут же отпустит. Не отпустило. К старому доброму страху преступить черту, проведённую между ними обществом и условностями социальных норм, добавился новый страх: так никогда эту черту и не преступить. Алфи шумно выругался себе под нос и в одно размашистое движение притянул девушку к себе. Она уткнулась носом в его шею и наконец дала волю своей истерике. Ребекка кричала, глотая слёзы, била ладонями по его бокам и груди, умудряясь в таком положении доставать до его чисто выбритого лица, но мужчина молча позволял ей это, не двигаясь и не переставая сжимать её худые плечи. — Успокоилась, а? — спросил он почти нежно, когда девушка вконец выбилась из сил и притихла. — Бекка? — Когда ответа не последовало, Алфи поднял за подбородок её лицо и глазами встретился с её отсутствующим взглядом. — У меня и выбора-то не было, слышишь? — раздражённо начал он, не в силах побороть внутренний порыв объясниться, подстёгнутый безразличием в её карих радужках. — Ты думала, я просто так сижу здесь уже который месяц в окружении хромых, чахоточных и, прости Господи, женщин?! — Это не чахотка, — измождённым голосом слабо запротестовала она, но Алфи либо не услышал, либо счёл её слова не настолько важными, чтобы как-то отреагировать на них. — Зная мой нрав, так, ты с лёгкостью можешь представить, что я не мастак заводить знакомства. Я… — На долю секунды он замялся, но потом грузно вздохнул и усмехнулся с прежней самоуверенностью, коей всегда сквозил его голос. — Я перешёл дорогу одному наглому ублюдку, и так вышло, что он был чьим-то родственником: братом, сватом, — по правде говоря, мне глубоко насрать, да. — Алфи хмыкнул и, различив слабый огонёк интереса, знакомо блеснувший в её глазах, заметно припухших от солёной влаги, со всей деликатностью, на которую был способен, переместил ладонь с её маленького подбородка на заднюю сторону шеи, туда, где чуть топорщился не идеально отпаренный воротник её форменного платья. Когда Ребекка позволила ему легко одними лишь подушечками пальцев погладить небольшой участок кожи под этим воротником и даже не вздрогнула от интимности подобного прикосновения, Алфи обречённо моргнул и, сделав вид, что поправил залом ткани, убрал руку. — Что произошло? — чуть шевеля губами, практически беззвучно произнесла она, пока ещё не в силах контролировать медленно восстанавливающийся после срыва голос. Особо выдающимся стратегом капитан Соломонс не был, но этим грязным приёмом пользовался даже слишком часто: он играл на её интересе, говоря о своём прошлом и тем самым отвлекая от настоящего. Бессознательно или нет, но каждый раз, когда он так поступал, Ребекка тут же забывала о слезах, сомнениях и той боли, которую он мог ей причинить или причинил, и с детской непосредственностью начинала слушать его рассказ, с каждым новым словом всё больше и больше проникаясь к нему высоким чувством уважения и преданности. — В окопах перед самой битвой, так, парни часто смотрят на фотографии. — Как и всегда Алфи начал издалека, но что-то в его голосе дребезжало нервозностью, как если бы вышеозвученный факт был нестерпимо противен ему. — Они хранят их в портсигарах, чтобы грязь или кровь не добралась до дорогих сердцу снимков, да, — должно быть процитировав кого-то из обладателей таких вот портсигаров, издевательски протянул он, — и считают эти безделушки чуть ли не талисманами, ограждающими в бою от смерти. — Почему же? — вслух задумалась Ребекка, сдвинув брови на переносице. — Из-за рассказов тех счастливчиков, чьи портсигары во внутреннем кармане удачно останавливали шальные пули, — пожал плечами капитан Соломонс. — Не сходилось лишь то, что подобное происходило не больше одного раза, а следующая пуля обычно убивала уже наповал, и рассказывать о чудесах становилось некому. Он тяжело вздохнул и осмотрелся. Не найдя поблизости ничего, что могло бы послужить опорой уставшим ногам, мужчина уселся прямо на песок, позволив холодной воде касаться ступней, каплями брызг расползаясь по сапогам. Оценив комфорт своего нового положения, Алфи потянул к себе за руку и Ребекку. Утонув коленями в чуть прогретом на солнце песке, она устроилась поудобнее и прислонилась плечом к плечу Соломонса. — Так вот, — продолжил он, — обычно на этих фотографиях, насколько могу судить, да, на этих фотографиях изображены женщины: матери, жёны, любовницы. Ха, — неожиданно весело усмехнулся Алфи, будто сам не до конца веря тому, что собирался сказать, — как-то раз я распознал в одной из них Асту Нильсен, клянусь. Вот смеху-то было! Мне почему-то тогда до ломоты в костях захотелось поддеть того паренька, с дури решившего, что картинка какой-то актриски сможет спасти ему жизнь. Ну так я и поддел, да. — Но зачем?! Он же… — хотела было заступиться девушка, но Алфи сию секунду перебил её, раздражённо дёрнув сапогом, до которого неожиданно добралась волна. — Да знаю я, не начинай, — хмуро бросил он. — Парень-то был совсем ребёнок, да. Может, поначалу похвастаться хотел, что с женщиной был, а потом и уверовал, что помимо матери сама Аста Нильсен во плоти ждёт его дома. — Алфи повернул к ней голову и осторожно дотронулся пальцем до кончика её носа. — Ты сама сейчас хотела за него вступиться, так, вот и тогда за паренька того вступились. И повздорили мы с тем заступником на славу, да. А он, как я и сказал, оказался чьим-то братом, ну, или сватом — не помню. — Как так вышло, что из-за этого пустяка тебя хотели отправить обратно в Англию? — искренне ничего не понимая, спросила Ребекка, забыв о том, какими наивными могли иногда казаться её вопросы, особенно для капитана Соломонса. Он ожидаемо усмехнулся и щёлкнул её по носу, заставив девушку неосознанно задуматься, отчего именно эта часть её лица оказалась для него сегодня такой привлекательной. — Меня не то, что бы домой хотели сплавить, так, скорее, родственничек того ублюдка с высокими моральными ценностями и пунктиком о защите слабых и убогих хотел под статью меня подвести, но не смог. Мне тогда уже медаль полагалась, и начальство, видимо, решило, что это будет как-то… ну, некрасиво, что ли. — Он снова усмехнулся. — Вместо этого меня засунули сюда. — Под какую ещё статью?! — ошарашенно воскликнула Ребекка, совсем не разделявшая весёлости своего нерадивого собеседника. — Дело до драки тогда дошло, но ничего серьёзного, чтобы предъявить обвинения, у этих недоумков не нашлось, да и начальству это невыгодно было, так что… — Алфи как-то замялся, решив сменить тему. Он уже признал, что был морально не прав в той ситуации, и, видя столь привычную его Бекке заинтересованность всеми тонкостями его былых поступков, читать проступков, мало-помалу начинал закипать, теряя напускное равнодушие. — Удачно же я прямо в голову осколок тогда схлопотал, — вдруг иронично заметил он, — ведь сначала и сам подумал, что в отставку отправляют, перебрасывая из госпиталя в госпиталь, но нет. — Мужчина пожал плечами, отвернулся и посмотрел вдаль, туда, где на горизонте небо сливалось с Ла-Маншем. — Можно сказать, заслуженный отпуск мне полагался. Боевое ранение, газом надышался, медаль, все дела. А теперь… — замолчал он на секунду, — да ты и сама видишь, что теперь. «Куда теперь», — мысленно поправила его Ребекка. Рассказ ничуть не расстроил её, как мог бы подумать капитан Соломонс, а наоборот. Она была даже рада расставить все свои домыслы по полочкам, увидев наконец цельную картину произошедшего. Неизменным оставалось лишь то, что Алфи уезжал. И отправляли его далеко не домой, не в ссылку в очередной госпиталь и даже не в тюрьму за неизвестно какие преступления, а на фронт. И от осознания этого у неё вмиг затряслись поджилки. Она уставилась на свои коленки, чувствуя будто они всё глубже уходят в песок, и пропустила несколько вздохов, стараясь снова не впасть в истерику. Ребекка собиралась с силами сказать ему что-то, что конкретно — пока не знала, но это точно было чем-то настолько важным, что истекай она кровью, по капле теряя жизнь, потратила бы свои последние слова, чтобы сказать именно эти. — Это не пустяк. — Что? — от потока мыслей Ребекку отвлёк голос Алфи, раздавшийся над самым ухом. Волоски на её шее встали дыбом от хлынувших по коже мурашек, и девушка повернула голову, тут же наткнувшись на внимательный взгляд его зелёно-голубых радужек. — Фотографии. Ты сказала, что это пустяк, так. Это не пустяк, — спокойно объяснил Алфи глаза в глаза. Он медленно поднял с песка ладонь и прошёлся ею по скулам, щекам и подбородку девушки, оставляя на них едва уловимые зрению крохотные песчинки. Без холста, красок и кистей он рисовал в памяти её ангельское, отчего-то чуть виноватое лицо, пока в её тёмных глазах, сменив смущение, не вспыхнула нежность. Ребекка ловко перехватила его запястье и, прижав мужскую ладонь к губам, оставила на ней мимолётный поцелуй. «Наш первый поцелуй», — решила она, не подумав. А первый ли? Когда-то давно в саду её отца Алфи вытащил девочку из воды. За все свои семнадцать лет он никогда не был так напуган, когда увидел, как она пошла ко дну, и никогда не был так рад, что успел вовремя. Прислонившись к её синим губам, Алфи буквально вдохнул в неё жизнь, а сейчас, неожиданно застав её губы на своей грубой от ветра коже, понял, что она вернула ему должок. Теперь она вдохнула жизнь в него. Алфи резко вырвал руку из её пальчиков, и пока она не успела обидеться, опомниться или одуматься, подался вперёд и накрыл её губы своими, остро ощутив на языке соль прибрежного песка. Ребекка выдохнула, будто скинув с плеч тяжёлую ношу, а он поймал поток этого сладкого воздуха, что тут же просочился в кровь, прямо как алкоголь, опьяняя и кружа голову. Капитан Соломонс предпочитал держаться от спиртного подальше, но Ребекка… Бекка была самым лучшим тёмным ромом, который ему когда-либо доводилось пробовать. Через силу оторвавшись от её красных, немного припухших от его грубого поцелуя губ, он лбом прижался ко лбу напротив, ещё пару долгих минут не смея заглянуть ей в глаза. — Я сам не знаю, почему тогда разошёлся, — признался он тихо. — День за днём смотря на таких вот парней со снимками прекрасных леди в портсигарах, невольно начинаешь верить в их волшебную силу. Только подмечаешь, что работает она иначе. — Алфи наконец поднял взгляд и встретился с глубокими и тёмными, как неизведанные воды, глазами. Ребекка смотрела на него покорно и преданно, как на последнего мужчину на земле, но вместе с тем имела над ним такую власть, о которой и не смела догадываться. — Это не пустяк, Бекка, — повторил он чуть громче. — В окопах они вечно глазели на них, да, глазели на эти фотографии, чуть ли не молились на них! А потом шли в бой и умирали… О, какой же эгоисткой она была! Ребекка почувствовала себя последней дурой, увидев, как капли искренности в его вечно сухих глазах слились в целый океан. «Ему страшно. Боже, ему же просто страшно». Она устраивала истерики, вечно причитала и дула губы, как важная птица, пока ему не оставалось ничего другого, кроме как держать всё в себе. Лишь бы не казаться слабаком, лишь бы не прослыть трусом. Мужчины. Капитан Соломонс во многом был самым из самых для неё, и даже предположить, что он, как и она, хранит в глубине себя множество страхов, порой глупых, порой беспочвенных и пустых, Ребекка просто не могла. Но когда ореол его ледяной идеальности, безукоризненной мужественности и силы спал, рассыпался осколками в одно мгновение, словно по неосторожности разбитое зеркало, Ребекка поняла: она должна помочь ему, должна защитить его… Хотя бы для того, чтобы следующие семь лет не принесли ему несчастий и бед. — Как это вообще может быть связано? — осторожно начала девушка, словно объясняя маленькому ребёнку, почему не нужно бояться темноты. — Ты сам сказал, что спасение от пуль — это лишь случайность. Будь на месте портсигара хоть Библия, хоть Тора, хоть колода игральных карт — результат бы был всё тот же. Так с чего тогда снимкам быть столь смертельно опасными? — пожала плечами Ребекка, всё ещё касаясь лбом мужского чуть хмурого лба. — Фотографии — это просто фотографии, Алфи, и никакой мистики в них нет. — Она чуть отстранилась от него, чтобы положить ладони на его щёки и увереннее посмотреть ему в глаза, но он, на секунду потеряв опору, начал отрицательно качать головой, словно китайский болванчик, а потом и вовсе вскочил на ноги и отвернулся, разрушив ту сокровенную интимность их первой близости, что стала для неё скорее душевной, нежели физической. Он снова закрылся. Снова оброс колючками пренебрежительности, безразличности и едкой злобы, которая, казалось, была направлена не столько на неё, сколько на него самого и на весь мир вокруг. Оставшись одна на песке, Ребекка почувствовала себя нестерпимо уязвлённой, фактически брошенной, но несмотря на это, всё же заставила себя предпринять хотя бы малую попытку снова наладить связь между ними, оборванную в одно его неловкое движение. Девушка медленно поднялась и, грубо отряхнув подол, совсем не как леди, громко спросила, стараясь выглядеть увереннее, чем ощущала себя на самом деле: — Впрочем, разве ради любви женщины, чьё фото хранит в портсигаре у сердца, мужчина не сделает всё возможное и даже невозможное, чтобы вернуться к ней? Алфи не стал подавлять злой смешок, что вырвался из его рта в ту же секунду, как наивная девчонка за его спиной закончила формулировать этот риторический и до глупости детский вопрос. Если бы он был в приподнятом настроении, то непременно бы состроил наигранно задумчивую мину и выдал что-то псевдоглубокомысленное, по типу: «Всегда есть то, ради чего стоит жить, дорогуша», а потом бы томно и устало вздохнул, почивая на лаврах женского восхищения и обожания. Но Алфи был зол. И злость эта буквально просачивалась сквозь его кожу, распространяясь по воздуху и будто бы окружая его стальным, но невидимым куполом. Он не собирался трепаться о девчачьих штучках, и в угоду ей выставлять себя дураком, но чего он действительно не собирался делать, так это привыкать к непреодолимому чувству жалости к себе, рассудив, что его место должно занять чувство более благородное и менее разрушительное. Выбор оказался невелик: раскаяние или злоба, и Алфи закономерно выбрал второе, потому как в раскаянии видел очередную непозволительную слабость. Ребекке же до этого уже не было никакого дела. Она более не собиралась не то, что бы спорить с ним, а вести беседу в принципе. В её глазах пекло так, будто бы черти затопили костры прямо за глазницами, решив, вероятно, сварить пару котлов супа, предпочтя его грешникам, иначе зачем им тогда понадобилось столько перца и соли? «Нужно остыть, — подумала она. — Если бы только все тревоги и страхи можно было бы смыть с себя легко, словно водой…» И тут ей в голову шальной пулей стрельнула такая мысль, какую другой бы человек на её месте даже и не принял бы в расчёт, но подстёгнутая и распалённая то ли ссорой, то ли страстью, то ли новой тайной капитана Соломонса, которой он с ней так кстати поделился, Ребекка не смогла поступить иначе. Она развязала за спиной ленты передника и, сняв его с шеи, скомкала и бросила на песок, создавая столько шума, сколько вообще было возможно. Потом она принялась за пуговицы форменного платья, которые до последнего не хотели поддаваться её напору, но в итоге сдались и одна за одной повыскакивали из прорезей в светло-голубой ткани. Когда платье упало к лодыжкам, Ребекка чертыхнулась, запнувшись за край подола, но потом тут же ловко перешагнула его и наткнулась на взгляд потемневших зелёно-голубых глаз. «Обратил, наконец, внимание? Что ж, смотри». Не разрывая зрительного контакта, девушка медленно спустила чулки и, оставшись в одной сорочке, едва доходящей ей до колена, и панталонах, подняла руки к голове, разведя локти в стороны. — Какого, мать твою, хрена, Бекка? — гаркнул он, сжимая кулаки. Очевидно, его не обрадовала её новая внезапная шалость. — Что. Ты. Делаешь. А? — Алфи сделал к ней шаг, но девушка отпрыгнула резвой козочкой, устанавливая правила игры. «Мы что, дети малые, чтоб в салочки играть?» Мужчина громко иронично рассмеялся. — А что если кто-то увидит, как ты тут голяком передо мной бегаешь, а? Стыдно не будет? — Не будет, — односложно ответила она. Разобравшись наконец со шпильками в волосах, Ребекка кинула сестринский чепец к остальным вещам и встала в позу. Пока ветер раздувал по спине её волосы и пробирался под тонкую ткань её белья, холодя кожу, она пристально смотрела в его сторону в ожидании того момента, когда он бросится за ней, но Алфи не двигался с места. Ему не стоило приходить сюда, не стоило говорить с ней, не стоило целовать её. Хотя нет, это дорогого ему стоило, даже слишком. Когда, услышав шелест ткани и какое-то копошение за спиной, он обернулся, чтобы узнать, откуда взялся шум, то тут же застыл каменным изваянием, не веря своим глазам. Она раздевалась так чертовски маняще, с выражением лица настолько призывающим и непристойным, будто хотела лишь одного: чтобы он немедленно разложил её прямо здесь, на песке у грёбаного Ла-Манша. А ещё эти её игры… Алфи сцепил зубы, словно голодный пёс, и начал считать. Дойдя до сотни, он решил, что будет считать хоть до миллиона, но больше не сделает к ней ни шага, иначе… иначе поцелуем он не ограничится, и эта бестия, наконец, получит то, чего добивалась. — К тому же, — вскоре добавила Ребекка, устав ждать его хода, — я собиралась окунуться. — И двинулась прямиком к воде. — Стой! Вот дура! — «Заболеет же», — добавил он уже мысленно и бросился за девушкой, которая по пояс успела забежать в воду. Она победила. Ей никогда не составляло труда заставить его играть по её правилам. Всплеск. Его сапоги в два счёта наполнились ледяной водой. Её сорочка облепила высокую девичью грудь. Всплеск. Его брюки задубели от холода и влаги. Её волосы запутались в колтуны. Всплеск. Его руки на ней. Её руки на нём. Они боролись в воде так, будто от этого зависели их жизни, и никто не хотел уступать. Алфи мог бы поднять её одной рукой, но не успев снять и сапог, оказался ужасно неповоротлив, а Ребекка, в свою очередь избавившись от лишней одежды, наоборот, слишком прыткой. А ещё вода, эта чертовски ледяная вода! Когда у него начали стучать зубы, капитан Соломонс сменил тактику: мелочиться было бы глупо, — девчонка собиралась не иначе, как утопить их, — потому он нырнул под воду прямо с головой и схватил её за ступни, потянув их на себя. Ребекка, неожидавшая такого грязного приёма, нахлебалась воды, а когда вынырнула, то оказалась в стальном кольце мужских рук, взгромоздивших её прямо ему на плечо. — Отпусти меня, чёртов ублюдок! Я хочу искупаться! — посиневшими от холода губами кричала девушка. Её зубы отбивали какой-то неизвестный широкой публике марш, набатом стуча во рту, а кожа покрылась тысячами гусиных мурашек, но это ни капли не взволновало её и даже не помешало ей продолжить активно противиться собственному голосу разума. — Искупалась уже! — грубо отрезал он и скинул девушку со своего плеча на песок. Приземление оказалось мягким и вдобавок весьма удовлетворительным, потому что в последний момент Ребекке удалось задеть пяткой его гладко выбритую челюсть. — Чёрт! — выругался Алфи, проверяя не разбил ли губу о собственные зубы, а когда убедился, что крови нет, добавил устало: — Долбанутая маленькая сучка. — Большое спасибо! — ядовито просияла она, сложив ладони так, будто сидела не на грязном песке, растрёпанная и мокрая, как крыса, а на приёме у какого-нибудь лорда за столом, причём с шёлковый салфеткой на коленях. — Леди всегда приятно получить комплимент от джентльмена. — Тоже мне леди, да, — улыбнулся он, и улыбка эта вышла даже слишком искренней и тёплой, отчего Ребекка вмиг смутилась. — Ну, а раз уж я джентльмен, то прошу, — указал он на разбросанные вещи, — изволите одеться, мисс? Или предпочтёте отморозить свою маленькую задницу? — Изволю одеться, — подыграла девушка, вытянув руку, чтобы капитан Соломонс подал ей её вещи. Алфи терпеливо вздохнул и начал быстро сгребать женские тряпки, не беспокоюсь о том, что может что-то помять или испортить. Если придётся, то он и одевать её сам будет, только бы не сопротивлялась. В сапогах хлюпало, рубашка прилипла к телу, вода с волос стекала прямо за воротник, а всё тело била мелкая дрожь. «Холодно, чёрт побери!» Что уж тогда было говорить о девчонке, промокшей до нитки. Алфи обернулся через плечо. «Наверняка с жаром сегодня же вечером и сляжет, — сжав губы, подумал он и начал проворнее собирать с песка её вещи. — Где этот чёртов…» Корсет. На ней не было корсета. Весьма фривольно для женщины, особенно её круга. Он незаметно улыбнулся и снова повторил про себя: «Тоже мне леди». Ребекка ещё никогда в жизни так быстро не одевалась. Этот её маленький протест мог закончиться для них обоих весьма плачевно: пневмонией или и того хуже. Она уже тысячу раз успела пожалеть о своей безумной идее искупаться в Ла-Манше, пока застёгивала пуговицы, но стоило ей вскользь посмотреть на Алфи, дрожащего и чуть ли не пускающего пар изо рта, то вмиг пожалела и в тысячу первый. — Надо переодеться, — виновато пробубнила она себе под нос, на что мужчина напротив лишь кивнул и, неуклюже развернувшись на каблуках хлюпающих сапог, побрёл прочь от берега. Всю дорогу Ребекка следовала за ним молча, в двух шагах позади, а когда они зашли на территорию госпиталя, то наконец собралась было что-то сказать, открыв рот, но Алфи, даже не обернувшись, чтобы попрощаться, пошёл к себе, оставив её недоумённо хлопать ресницами у него за спиной. Девушка едва ли успела подумать о том, какие мужчины, оказывается, обидчивые и ранимые создания, как вдруг наткнулась на шокированный и строгий взгляд старшей сестры. Эбигейл, неприятно поражённая состоянием внешнего вида своей, очевидно, вконец отбившейся от рук, Бекки, подлетела к ней, будто гарпия, которая готова была разорвать её на маленькие кусочки и проглотить на завтрак. — Я… я… — попятилась Ребекка, но Эбигейл крепкой хваткой вцепилась в её намокший рукав и потащила, словно мама-кошка котёнка за шкирку, сестру к жилому корпусу. — Эбби! Господи, да всё в порядке! — Она попыталась освободиться из цепких пальцев старшей сестры, но та лишь шикнула и втолкнула её в комнату, которая, к счастью, оказалась пуста. Долорес, скорее всего, ещё не вернулась с завтрака, чему Ребекка действительно была рада, ведь присутствие самой главной сплетницы в госпитале в то время, пока её отчитывают, определённо было тем, что она никогда бы не выбрала из двух зол. Ничего не спрашивая и будто бы даже не моргая, Эбигейл начала стаскивать с сестры передник и платье, а обнаружив отсутствие корсета, тотчас покрылась красными пятнами то ли от злости, то ли от смущения. — Да я утром его не надела! — начала оправдываться Ребекка, и хотя эти слова были чистой правдой, она почему-то почувствовала потребность объясниться, чтобы вдруг о капитане Соломонсе ни у кого и мысли дурной не возникло. Ну не могла же Эбби и в самом деле подумать, что он раздел её, извалял в песке, а потом в качестве вишенки на торте окунул с головой в ледяную воду… или всё же могла? — Мне просто захотелось искупаться, — простонала девушка, — а Алфи был против, — стоя на одной ноге, пока сестра стаскивала с неё чулок, добавила Ребекка. — Я не удивлена, — сдержанно заметила женщина, бросив мокрую одежду на пол. — Руки! — командным тоном приказала она, и Ребекка сию же секунду подняла их вверх, чтобы сестре было сподручнее снять с неё сорочку. — Чем ты вообще думала? — закончив с одеждой, измученно спросила Эбигейл. — Ты хоть понимаешь, как это выглядит со стороны? Отвечать на эти пространные вопросы, казалось, и вовсе не имело смысла, поэтому Ребекка лишь отрицательно помотала головой, делая вид, что она раскаивается, что подобное, конечно же, недопустимо, что в конечном счёте купание в марте попросту опасно для здоровья и так далее и тому подобное, только бы сестра осталась удовлетворена, но как бы она не старалась изобразить раскаяние, удовлетворённой Эбигейл всё равно не выглядела. — Это даже к лучшему, что он уезжает, Бекки, — произнесла она разборчиво, наблюдая за тем, как младшая сестра уже самостоятельно переодевается в сухое нижнее бельё. Эбигейл протянула ей корсет, только что выуженный из-под стопки выглаженного хлопка в самом нижнем ящике комода, но и в этот раз важный предмет женского туалета остался проигнорирован и отброшен на пол как ненужная тряпка. — Что? — шокировано округлила глаза Ребекка, делая шаг вперёд и наступая на этот несчастный корсет, что по какой-то неведомой причине успел сделаться чуть ли не камнем преткновения для сестёр. — Ты знала? — Да, знала, — утвердительно кивнула Эбигейл. — Для тебя это… — Почему ты не сказала мне?! — перебила её девушка, нервно заламывая руки. — Как ты вообще могла не сказать о таком? — О каком таком? — сохраняя самообладание быстро переспросила она. — О каком таком, Ребекка? — Об этом! — Разговор неожиданно быстро зашёл в тупик, и она, закусив губу, отвернулась, стараясь совладать с эмоциями. Неужели все вокруг знали и предпочли водить её за нос, только бы… Кстати, только бы что? Не расстроить её или же не дать им с Алфи попрощаться, до самого конца держа её в неведении? — Я сама справлюсь с этим чёртовым корсетом! — вспылила девушка, повысив голос, но Эбигейл не стала на это реагировать, ровно как и на то, какие грубые слова слетели с губ её младшей сестры. Женщина сдержанно кивнула и удалилась, оставив её одну. Ребекка тут же присела, чтобы поднять вещи, но тело не послушалось её, и коленки предательски подкосились. Из груди вырвался стон, похожий на хрип раненного на охоте зверя, а закушенная губа треснула, заполнив рот металлическим привкусом. «Алфи уедет… Он уедет, и я больше никогда не увижу его». Она едва ли могла дышать, комкая пальцами ткань чёртового корсета и пачкая её мутными разводами, которые расходились от стекающих с волос струек перемешанной с песком воды. Слёзы могли бы помочь ей справиться со всем этим, но их больше не было: они высохли. Ребекка лишь иронично усмехнулась, невольно вспомнив старые правила хорошего тона. Слёзы светской леди должны быть красивы и изящны. Можно уронить не более трёх-четырёх слезинок и наблюдать за тем, что бы вдруг не испортить цвет лица. Разговаривая с мужчиной, особенно с холостым, леди не должна смотреть ему в глаза. Ей следует сидеть опустивши глазки и только изредка вскидывать их на собеседника. Настоящая светская леди имеет вид невинный, но отнюдь не глупый. Она умеет краснеть, когда это прилично, и не краснеть, когда это не прилично. В разговоре она никогда не упоминает про чёрта, акушерок, любовников, бородавки, кислую капусту, нижнее бельё, желудочно-кишечные заболевания, пиво, лысины и бог знает, что ещё. Все движения настоящей леди легки, воздушны и грациозны. Грация достигается упорным трудом, через изучение жестов перед туалетным зеркалом или трюмо. Также девичьей грации много способствует хороший корсет, поэтому его следует делать на заказ, по мерке. Настоящие леди не должны ни много смеяться, ни много плакать, ни много говорить, ни много молчать, ни много есть, ни много пить, а ещё, по всей видимости, ни много думать, ни свободно дышать и вообще ни что-либо чувствовать или счастливо жить. Тяжело моргнув, Ребекка поднялась с пола. Кончики её пальцев слегка дрожали, но она с силой сжала ладони в кулаки. — К чёрту весь этот бред! К чёрту, к чёрту, к чёрту, к чёрту! — повторяла она, пиная грязные тряпки. Ребекка не собиралась говорить, носить или делать то, что предписывал какой-то старый сварливый дед. Она собиралась взять свою жизнь в свои руки, чтобы в её голове никогда более не прозвучал ничей противный старческий голос, напоминающий ей о приличиях, манерах и других условностях этого невыносимого до тошноты общества. Со скрипом деревянного пола под ногами и с искрящейся решимостью в глазах, девушка развернулась на пятках, оставив свою одежду печально валяться позади. Подойдя к столу, она пробежала взглядом по аккуратно выстроенным лицом к кровати рамкам с фотографиями. На одной из них была запечатлена её мама. Мюриэл Эткинд, в девичестве Дункан, в свои семнадцать лет смотрела не неё со старого снимка, сделанного, судя по надписи, в тысяча восемьсот восемьдесят втором году. На ней отлично сидело нарядное шёлковое платье светлого цвета с треном в виде русалочьего хвоста, сзади которого была пришита петля, чтобы, надев её на кисть, становилось возможным управлять этой причудливой конструкцией, перемещая её влево-вправо при движении; её обнажённые руки и шея выступали из пены белых кружев, которыми были отделаны корсаж и короткие рукава, а сама она, держа в руках маленькую шляпку, невесомо улыбалась. Ребекка невольно смягчилась, глядя на неё. Эбигейл когда-то рассказывала, что мать Мюриэл, их бабушка, бежала от преследований из Российской империи и поселились в Данди, крупном городе Шотландии, который как Глазго, Эдинбург и Абердин русские евреи надеялись использовать в качестве перевалочных пунктов на пути в Америку. Те, кто не смог заработать на трансатлантическое путешествие, осели в Шотландии, бабушка же осталась по другой причине: она вышла замуж. Итак, в тысяча восемьсот шестьдесят втором году в Аккермане произошёл еврейский погром, а уже через три года в Данди на свет появилась мама. Позже она с родителями перебралась в маленькую деревушку со смешным названием Пауфут и выросла, играя на берегу Солуэй-Фёрта, дыша прохладным воздухом Ирландского моря. Ребекка запомнила название той небольшой деревушки, потому что оно и правда было весьма забавным: с одной стороны «фут» — «стопа», а с другой «пау» — всё равно что «пиф-паф» из детской мальчишеской игры. Проведя пальцами по бронзовой кайме фоторамки, она вздохнула, подумав о том, что вряд ли когда-нибудь увидит мамины родные места. Потом её взгляд упал на соседнюю фотографию, которую она также поместила для сохранности в раму, но уже из латуни. На ней с цветами в волосах была она сама в хлопковом платье, а чуть правее от неё, сложив руки на коленях, в кресле сидела Эбигейл в платье таком же по-летнему лёгком. Ребекка навсегда запомнила тот день. Утром она взволновано выбирала наряд, в котором предстанет перед фотографом, а уже вечером сидела у постели сестры, пока ту сотрясала немая истерика из-за известия о гибели её мужа. Тот день в одночасье перевернул всё вверх дном: до него война была лишь условностью, лишь пятью чёрными буквами на белой бумаге отцовской газеты, но после, когда их семьи неожиданно коснулось горе утраты, — стала данностью, обезоруживающей и отрезвляющей одновременно. На секунду задержав взгляд на лице сестры, Ребекка вытащила фотографию из витиеватой рамки и… разорвала её пополам. Такого кощунства Эбби точно не одобрила бы: она, несмотря ни на что, любила этот снимок, ведь на нём они были всё ещё по-настоящему счастливы, и будущее виделось им ясным и спокойным, словно безветренный летний полдень. А теперь они были разделены грубой линией разрыва, и это, пусть на долю секунды, но всё же отозвалось болью в сердце. Ребекка почти успела пожалеть о содеянном, но вовремя вспомнила свою обиду на Эбигейл, а ещё то, что другой подходящей фотографии у неё всё равно нет. Отступать уже поздно. Она аккуратно вставила один обрывок снимка обратно в рамку, пусть мысленно, но всё же попросив у сестры за это прощения, а другой сложила пополам и убрала в специально пришитый для удобства на бедро карман панталон, который предназначался для чистых тряпочек и пригождался во время регул. Потом Ребекка заплела волосы, оделась и собрала с пола вещи, точь в точь успев до прихода сестры Долорес, которая наверняка бы поинтересовалась причиной такого беспорядка, если бы вдруг застала его. В приподнятом расположении духа она влетела в их комнату, но будучи в двух шагах от комода, к которому так резво направлялась, заметила соседку и так и застыла на месте с каким-то даже немного растерянным выражением лица. — Ты пропустила завтрак. Вот, для тебя припрятала. — Вытащив из кармана пшеничную лепёшку, Долорес неловко улыбнулась и протянула её Ребекке, на что та, проходя мимо, благодарно кивнула, отказываясь. — Спасибо, Ло, но я не голодна, — уже на пороге вздохнула девушка, а потом добавила: — К тому же на это совсем нет времени, у меня сегодня куча дел. Закрыв за собой дверь, Ребекка спустилась по ступенькам и на секунду задумалась о причине настолько странного поведения подруги. «С каких пор она таскает для меня хлеб?» Не найдя удобоваримого ответа, она быстро выбросила из мыслей этот ненужный вопрос и зашагала к палаточному лагерю. Дел у неё действительно было много.***
К семи часам вечера все приготовления были закончены. Завтрашний корабль отправлялся в Сен-Валери ровно в пять тридцать по Гринвичу, поэтому собравшиеся солдаты и медсёстры, которых после ужина по привычке клонило в сон, уже начали было беспокоиться о том, что не успеют выспаться к положенному времени, но сестра Мэри в один миг пресекла все недовольные разговоры, разведя костёр напротив здания столовой и тем самым оповестив всех о начале долгожданного мероприятия. В их госпитале проводы на фронт уже успели стать обыденностью, а программа подобного вечера окончательно устоялась и даже превратились в особую традицию, так любимую всеми обитателями сего временного убежища. Сначала провожающие накрывали праздничный стол, на который, по правде говоря, ставились привычные для всех блюда из меню для вечернего приёма пищи, но зато с чем-то сладким на десерт, припасённым специально для такого рода событий, потом все собирались у костра, и вот тогда уже начиналось главное действо. Чуть сгорбившись от тяжести чемодана, который несла, вцепившись в ручку обеими руками, чтобы не дай бог не уронить, Ребекка вышла к костру. Своим оранжево-жёлтым светом он рассекал темноту вечерних сумерек, согревая едва уловимым теплом собравшихся вокруг солдат и медсестёр. Заметив её, сестра Мэри всплеснула руками, будто говоря: «Ну, наконец-то», и, выхватив у неё чемодан, чуть оттолкнула Ребекку бедром, как она надеялась — по случайности. Сегодня из неё и правда вышла ужасная помощница как в непосредственных делах госпиталя, так и в подготовке к вечеру, но подобного отношения она точно не заслужила. Хотя пожилую женщину можно было понять: на проводах она всегда становилась раздражительной то ли оттого, что все хлопоты, как она считала, ложились на её плечи, то ли из-за новой порции тревоги за ребят, которые отправлялись на фронт. Поэтому Ребекка поджала губы и, не сказав ни слова, неловко отодвинулась, чтобы не мешать. Разместив чемодан на специально подготовленной площадке, сделанной из ящика, накрытого старой дырявой шинелью, сестра Мэри расстегнула замочки, и новенький граммофон предстал перед всеми собравшимися, вызвав у них довольные вздохи и аплодисменты. То был не совсем граммофон, — поправила себя Ребекка, впервые где-то год назад увидев эту невиданную прежде музыкальную вещицу, — ведь дома у них был граммофон, и он в чемодан определённо бы не поместился. В ходу были настолько разные варианты названия этого музыкального аппарата: раммофон, графофон или даже патефон, — что Ребекка решила называть его по старинке, чтобы больше не путаться. Мягкий шорох и трепетное шипение при проигрывании пластинок всегда создавало особую атмосферу. Дома Бекки и Эбби часто просили у отца разрешения послушать музыку и любили танцевать под неё, хоть старшей сестре и приходилось постоянно вести, ведь она была выше. Поэтому малышка Бекки всегда называла её леди-джентльмен и даже как-то раз нарисовала для неё усы, чтобы, как сказала девочка, «стало правдоподобнее». Эбигейл тогда смеялась до колик в животе, но всё же примерила ту бумажную растительность, из-за чего смеяться до колик, конечно же, захотелось и Бекке. Подумав о сестре, она невольно закусила нижнюю губу. За день её обида немного стихла, но Ребекка так и не решилась сделать шаг навстречу примирению и поговорить с ней. Поэтому, когда Эбигейл не пошла на ужин, а сразу отправилась к себе, Ребекка вздохнула с облегчением. Она ещё успеет помириться с сестрой, один день погоды не сделает. Продолжая возиться с граммофоном, сестра Мэри аккуратно вынула из обложки пластинку, а осторожность в таком деле никогда не мешала, ведь они были действительно очень хрупкими, затем смахнула с пластинки пару невидимых пылинок и положила её на круг, подведя иглу. Немного колдовства над музыкальным аппаратом, посредством нескольких поворотов ручки, и вот из чемодана, как по волшебству, полились чарующие звуки музыки, а люди вокруг, за одну секунду нашедшие свои пары, двинулись в танце вокруг костра. Зрелище поистине необыкновенное. Звонкий треск объятых огнём поленьев, прохладный воздух, отдающий вечерней свежестью, яркие блики на лицах и одежде танцующих и их живые ослепляющие улыбки. Война была где-то далеко, её и не было вовсе, а мирное небо над костром светилось счастьем. Даже стоя немного поодаль, Ребекка чувствовала свою причастность к этому. Каждые пять минут она должна была заводить пружину граммофона специальной рукояткой, причём подкручивать её до конца, но не пережимать, чтобы та не лопнула, и девушка исправно справлялась с этой непростой работой, порученной ей. В третий раз заведя пружину, она заметила, как Долорес попрощалась с каким-то молодым капралом, смущённо ему улыбнувшись, и направилась в её сторону. — Заменяющий! — громко произнесла она, подойдя ближе. — Моя очередь, иди потанцуй. — Долорес тяжело дышала, а огоньки в её голубых радужках горели ярче утреннего солнца. Она была такой счастливой, что у девушки защипало в глазах. Уже завтра Ребекка лишиться кого-то настолько дорогого и необходимого, что просто не сможет дышать, а он как назло весь день избегает её. Вот и сейчас, обведя взглядом окружение, капитана Соломонса она так и не нашла. «Конечно, он не пришёл, — вздохнула девушка, обречённо прикрыв веки. — Ну и зачем было целовать меня, а? Чтобы потом позволить моей надежде, будто упавшему из гнезда птенцу, разбиться о камень твоего безразличия, да, Алфи?!» — Ты чего? — нахмурилась Долорес. — Я не хочу танцевать, Ло, — ответила Ребекка на выдохе, но расстраивать подругу своим скверным настроением она тоже не хотела, поэтому, заговорчески прищурив глаза, быстро спросила: — А кто тот милый капрал, который всё ещё глаз с тебя не сводит? Долорес вмиг сделалась пунцовой и обернулась, чтобы посмотреть на парня. — Ло? — Тише, он же услышит! — хихикнула девушка и взяла соседку под локоть. Данный жест Ребекка верно расценила как непременно последующую за ним новую сплетню или же, что вероятнее, эмоциональное откровение, из-за чего невольно расплылась в улыбке. «Как легко её читать, будто открытую книгу». — Он позвал меня замуж! — с жаром шепнула ей на ухо подруга, и Ребекка чуть не поперхнулась воздухом. — Ты с ума сошла! Если сестра Мэри узнает… — Ничего она не узнает, — весело отмахнулась Долорес, накручивая прядку на палец. — Я хочу поехать с ним. Завтра… — Ребекка сильнее сжала её локоть. — Конечно, я не хочу вас оставлять, но я люблю его! — Перед глазами поплыло, и Ребекка зажмурилась. — Он такой замечательный, мне с ним так хорошо… — Она тараторила, не замечая ничего вокруг, а когда на щеке Ребекки ярко мелькнул блик от костра, то наконец увидела дорожки слёз на её лице и опешила. — Господи, Бекка, прости! Я полная дура! Хвастаюсь тут, когда у тебя… — Нет, всё нормально, — замотала головой девушка, заметив, что граммофон потребовал их внимания. В который раз заведя пружину, Ребекка взяла Долорес за руки, сжав её ладони в своих. — Я рада за вас, правда, но, Ло… Отправляться в самую гущу… — Опасно, я знаю, — вдруг серьёзно ответила она. — Я это знаю. Но я смогу быть с любимым и… — Недолго помолчав, девушка добавила: — И там от меня будет больше пользы. Из-за огромного потока больных их госпиталь переформировывали в инфекционный. Линия фронта была не так далека от них, как хотелось бы, но и не так близка, поэтому раненных на поле боя солдат везли в госпитали поближе, а вот зараженными новым вирусом больными пока никто так серьёзно не занимался. Возможно, их госпиталь оказался самым компетентным в этом вопросе. Руководство особо выделяло Эбигейл, которой и предложило занять более высокий пост. Она согласилась, а Ребекка, в свою очередь, пыталась набираться у неё опыта, не взаимодействуя напрямую с больными. Хоть её порой и мучили те кошмары, всё же она предпочла бы заниматься пневмонией и удушьем, больше не имея дел ни с какими ампутациями. Долорес же, вероятно, думала иначе. Не разрывая объятий, она понимающе заглянула ей в глаза и тихо шепнула: — Иди к нему. — Ребекка растерялась, но Долорес быстро добавила: — Соломонс не пришёл, так иди же к нему! — И улыбнулась, сузив глаза в щёлочки, в точности как и Ребекка незадолго до этого. Она кивнула и, сжав напоследок ладони соседки, отпустила их и быстрым шагом направилась к палаточному лагерю. Обрывок фотографии жёг ей бедро, и она то и дело поправляла юбку, чтобы отогнать это тревожное чувство, шаг от шагу зарождающееся в ней. Пусть Алфи и не курил, и у него не было портсигара, в котором можно было бы хранить чьё-то фото, но вот само фото, решила Ребекка, у него теперь будет. Семнадцатилетняя девчушка с цветами в волосах, какой она была не так давно, каждый день будет смотреть на него с этого неровного с одного края снимка и ни за что не позволит ему забыть. О том, что она ждёт его. И о том, что… любит. Ребекка быстро окинула взглядом головы солдат, многие из которых, уже мирно дремали в своих постелях, и разглядела ту самую постель, которая, к несчастью, пустовала. «Где же он?» — вздохнула девушка, не желая поддаваться панике. Она ещё раз прошлась по территории палаточного лагеря, заглянула в корпуса и столовую, которые в такой час, разумеется, уже опустели, и в отчаянии вернулась к костру. Граммофон по-прежнему играл, люди по-прежнему танцевали, а она стояла, сжимая зубы до головной боли, и беззвучно плакала. Фотография жгла бедро, одному лишь Богу известно как, отдаваясь в самое сердце.***
Вернувшись в свою комнату, Ребекка ещё какое-то время молча стояла в темноте. Подперев спиной дверь, она считала до десяти, чтобы успокоить нервы, но, дойдя до девяносто трёх, поняла, что счёт затянулся, а спокойствие так и не пришло. «Ещё не всё потеряно! — Не желая мириться с поражением, девушка привычно похлопала себя по щекам, чтобы подбодрить, но только сейчас заметила, какими мокрыми и горячими они были. — Лишь бы завтра с жаром не слечь, и тогда всё будет хорошо…» Пять тридцать. Сен-Валери. У неё ещё было время. Завтра она встанет до зари, найдёт Алфи и во что бы то ни стало всучит ему эту чёртову фотографию! И лучше бы Соломонсу принять её, с чувством поблагодарив за оказанную ему честь, иначе она, честное слово, порвёт его на британский флаг и глазом не моргнёт! Похоже, сама того не подозревая, Ребекка начала перенимать у капитана Соломонса привычку отождествлять жалость к себе со злостью на других, ведь оба этих чувства были по своему разрушительны, а из двух зол всё же приходилось что-то выбирать. На ощупь двигаясь в темноте, она подошла к комоду. Ей в слепую удалось выудить из ящика ночную рубашку, и, не желая отнимать от предстоящего сна более ни минуты, девушка быстро переоделась. Оставалось лишь расчесать волосы, чтобы собрать их в удобную косу, и в тот миг, когда Ребекка подумала об этом, то сразу же вспомнила своё утреннее обещание. «Люси». Она должна была написать ей. Оставив снятую одежду на сгибе локтя, Ребекка направилась к столу. В комнате было темно, хоть глаз выколи, и ей нужно было как-то нащупать лампу, ведь писать письмо без света — дело весьма проблематичное. Делая уверенные шаги по комнате, она вытянула вперёд руку, а когда та вдруг неожиданно коснулась чего-то тёплого, то поначалу Ребекка даже и не поняла, на что наткнулась, но уже через секунду осознание пришло: не на что, а на кого. Этот мужчина был высоким, наверняка, сильным, а ещё… опасным, ведь за всё то время, пока Ребекка мельтешила по комнате и переодевалась, он не проронил ни звука, чтобы хоть как-то обозначить своё присутствие. И теперь, наткнувшись рукой на его твёрдую, широкую грудь, девушка почти что закричала, но крик этот застрял у неё в горле. «Что он здесь делает? Неужели…» Фиолетовые синяки, порванное бельё, отсутствующий взгляд сестры Люси… «А если он был не один…» — Слова подполковника Уильямса прогремели в мозгу, и её воображению ничего не осталось, как представить все те страшные картины с ней самой в главной роли. Ребекка дёрнулась, сбросив одежду с руки прямо им под ноги, и хотела было кинуться к двери, но мужчина, перехватив её запястье, не позволил ей сделать и пары шагов. Ужас, отразившийся на её лице, нельзя было передать словами. А крик, до этого камнем лежавший где-то на дне глотки, наконец-то вырвался наружу и на секунду оглушил их обоих. Мужчина чертыхнулся и быстро зажал ей рот ладонью, притянув Ребекку ближе. Он шикнул ей на ухо, отчего девушка вся затряслась и забилась чуть ли ни в агонии. Вероятно, поняв свою ошибку, мужчина тут же откашлялся и произнёс тихое: — Да я это, я. — И её глаза наполнились злыми слезами облегчения. «Алфи». — Ну, ну! Испугалась, что ли, а? — Ты чёртов кретин! — яро зашептала Ребекка куда-то ему в шею. — Я подумала, кто-то собирается меня… — Голос вдруг сорвался, и Соломонс, грузно вздохнув, отпустил её руки. — Кретин, да. — Он сделал шаг назад, отчего в такой темноте девушка тут же его потеряла. Спустя минуту их обоюдного молчания ей начало казаться, что либо он испарился, либо и вовсе привиделся ей в бреду. — Алфи? — неуверенно позвала Ребекка, чтобы убедиться, что не сошла с ума, и только после его привычного «а?», выдохнула, восстановив душевное равновесие. — Ты чего здесь? Ждал меня? — Ждал, — быстро согласился он. — Зачем? — Озвучив этот вопрос, она сразу же начала отчитывать секунды до тех пор, пока он даст ответ. Ребекка чувствовала, как внутри неё всё клокочет и кипит от волнения, как лихорадка бурлит в её крови, а пол уходит из-под ног: похоже, ей действительно было страшно узнать, зачем же капитан Соломонс ждал её. Но когда он так и не ответил, девушка собрала последние крупицы рациональности, решив, что таким вот образом разговаривать с ним дальше просто бессмысленно, ведь она не могла ни видеть его лица, ни читать отражающиеся на нём эмоции, а будто бы вела диалог с пустотой. Поэтому Ребекка вновь зашагала к столу, чтобы найти и зажечь эту злополучную лампу. Словно прочитав её мысли, Алфи догнал её и в тот момент, когда она уже коснулась лампового стекла, накрыл её ладонь своей. — Оставь так, — шепнул он, снова нарушив её личное пространство, чему она была совершенно не настроена противиться. Спиной почувствовав исходящее от его груди тепло, Ребекка поддалась минутной слабости. Откинув голову назад, она облокотилась на него и прижалась затылком прямо к его плечу, щекой ощутив, какой прохладной была его кожа на шее чуть ниже кадыка. — Ты вся горишь, — со сдерживаемой обеспокоенностью заметил он и положил ладонь на её лоб, но Ребекка отбросила его руку и резко развернулась к нему лицом. — У меня кое-что есть для тебя. — Опустившись на колени, она какое-то время шарила руками по полу в поисках своей одежды, а потом поднялась и коснулась его ладони, что-то вложив в неё. — Это моя фотография, — предвидев его вопрос, объяснила она. — На ней мы были вместе с Эбби, но мне стало обидно расставаться с её снимком, поэтому пришлось разорвать его напополам… — Её язык почему-то заплетался, а горло сжимала першащая боль. Скорее всего, она и правда свалится к утру с высокой температурой. — Мне негде её хранить, — немного замявшись, произнёс Алфи, как ей показалось, куда-то в сторону. Забирать фотографию он не спешил, поэтому Ребекка тоже не убирала от него своей руки. — Только не начинай курить из-за этого. — Несмотря на самочувствие, она заставила себя рассмеяться. Их беседа совсем не походила на светский раут хотя бы потому, что они находились в тёмной комнате наедине, а на ней из одежды была лишь ночная рубашка, — «Если Ло сейчас заявится, я сгорю со стыда!» — но в силу своего воспитания Ребекка всё равно старалась поддерживать разговор, дабы не ударить в грязь лицом. — Вдыхание дыма тлеющего табака опасно из-за никотина, который по сути является ядом. Я читала, что восемь капель убивают лошадь. — Вот только лошади не курят, да, и не читают медицинских справочников, — немного повеселев, заметил Алфи, на что она хмыкнула, соглашаясь. Девушка смогла увидеть, как он напряг челюсть, насильно остановив себя. «Что он хотел сказать?» Её глаза окончательно привыкли к темноте, и Ребекка, заметив это, испугалась, так как с самого начала Алфи, возможно, видел её гораздо лучше, чем она его. Сжав мужскую ладонь, в которой по-прежнему покоилась её фотография, так и не принятая им, Ребекка обречённо прошептала: — Пообещай мне… — Что? — почти беззвучно на выдохе спросил он. — Что сохранишь её. — Ребекка на ощупь нашла его щёку и одними лишь подушечками пальцев погладила скулу, коснувшись губ, подбородка, а потом опустив руку ему на грудь и ощутив, как громко под военной формой билось его сердце, выдавая бедного Алфи с потрохами. Жаль, она не видела его глаз. — Ты понимаешь, что это значит? — Она сделала к нему шаг, и между ними совсем не осталось безопасного пространства, спасительного для них обоих. — Понимаешь, что я буду ждать тебя?.. — Бекка, не надо… — …Что я люблю тебя? — Её голос сорвался на болезненный, дребезжащий хрип, больше походивший на звук разбивающегося стекла, и она задержала дыхание, чтобы не задохнуться. Алфи молчал, будто онемев, и сжимал в кулаке её фотографию. Другой рукой он чуть придерживал её за локоть, вероятно, для того, чтобы в случае чего оттолкнуть, но в итоге так этого и не сделал, в придачу к тому не сказав ни единого слова, и Ребекка, сдержав жалкую саморазрушительную эмоцию, уткнулась лихорадочно пылающим лицом точно в его ярёмную вену. К удивлению и её внутреннему ликованию, он не отстранился, а наоборот прижал её теснее к себе, крепче сжав в объятии. — И ещё кое-что… — собралась с силами продолжить она, внезапно ощутив, как Алфи дрожал, или это она дрожала? — Поцелуй меня. Слегка помедлив, будто решаясь, капитан Соломонс склонился к её щеке и, заправив прядку ей за ухо, оставил на коже мимолётный сухой поцелуй. — Так нечестно, — возмутилась Ребекка, едва не захныкав от напряжения, висевшего в воздухе между их телами, и сама потянулась к его губам. Они столкнулись ртами, и Алфи, отыскав её влажный и непомерно горячий до ожогов, язык, судорожно выдохнул, словно наконец-то отпустив себя. Глупышка Бекки совершенно не понимала, каких усилий ему стоило держать себя в руках. Утром Соломонсу пришлось буквально сбежать от неё, причём по собственной же неосмотрительности, а вечером ноги сами принесли его к ней. Тогда на песке у Ла-Манша он в глупом порыве поцеловал её, сам не разобравшись почему. Возможно, потому, что она умела слушать без предвзятости и не осуждая, или потому, что напополам делила с ним его страхи, делая их вдвое легче, или потому, что просто была рядом, была самой собой. Так или иначе, в ту секунду его мозги отключились, приказав долго жить, и напоследок дружно проголосовали за отмену, чёрт побери, здравого смысла. Зачем он пришёл сюда? Зачем ждал её? Зачем попросил сестрёнку Долорес где-нибудь погулять со своим капралом вечерком, случайно встретившись с ней в столовой за завтраком? Зачем отправил с ней чёртову пшеничную лепёшку, зная о том, что его Бекка наверняка осталась голодной? — Алфи чуть ли не волосы на себе рвал, терзаясь этими вопросами, пока темнота вокруг него медленно сгущалась, а Ребекки всё не было. Подойдя к столу, чтобы зажечь лампу, он решил, что ещё пять минут — и пойдёт искать её, даже несмотря на возможность разминуться, но уже через мгновение девушка захлопнула за собой дверь, раненым зверьком прижавшись к ней спиной. «Пора признать это, да. Признать, что ты, дружок, самый настоящий трус, раз не можешь вытащить из себя и слова, пока она стоит там у двери, едва дыша». Соломонс и сам задохнулся, когда Ребекка начала раздеваться, и чуть не выхаркнул лёгкие, когда она, до смерти испугавшись, наткнулась не него в темноте. Прижиматься к ней всем телом оказалось лучшим на свете чувством, которое он когда-либо испытывал. Но её настолько лихорадило, что казалось — она огнём горит, а Алфи не собирался пользоваться её беспомощностью. Особенно, когда Ребекка, вероятнее всего, из-за болезни ничего не соображала. И особенно после того, как он только что до смерти её напугал. Она всучила ему эту чёртову фотографию, чтобы развеять его глупые страхи, но тем самым лишь сильнее подкрепила их, невольно заставив капитана Соломонса, будто отчаянного фаталиста, скорее примириться с собственной судьбой: из Амьена он уже не вернётся. Смерть подкараулит его за каким-нибудь неприметным углом и застрянет в его мозгу, сердце или лёгком шальной пулей, осколком или штыком. Но до этого Алфи ещё немножко поживёт, и непонятно какие только похабные мысли успеют за это время влезть в его больную голову, пока где-нибудь в окопах он будет с её фотографией один на один. И вдруг ему жутко захотелось поддеть её, во всех подробностях и красках рассказать ей о том, что он будет представлять вечерами, глядя на её маленькое милое личико на обрывке снимка, только бы она испугавшись забрала его назад. Ведь это даже хорошо, что Ребекка разорвала его напополам, иначе Алфи не выдержал бы осуждающего взгляда Эбигейл, пока бы думал о том, как наматывает чернильные локоны её сестрёнки на кулак, как вынуждает ту опуститься перед ним на колени и припасть своими мягкими горячими губами к его члену… Соломонс напряг челюсть, насильно остановив поток этих диких мыслей. «И это ты хотел ей сейчас сказать? Да это всё равно, что выдать себя с потрохами! Действительно, кретин», — не успел он опомниться от яркого видения с его Беккой на коленях и успокоить своё сердцебиение, как она уже на распашку открывала перед ним свою душу. Она любит его. Она будет ждать его. Но он знает, что не вернётся. Её тихое «поцелуй меня» сломало что-то внутри. Они столкнулись ртами, и в эту секунду ему больше всего на свете хотелось быть живым. Сминая губами её губы, Алфи зажмурился оттого, как сильно её фотография жгла ладонь. Да, он сохранит её. До самого конца. Но Ребекка, его Бекка… Он не поступит с ней так, не заставит жить пустой надеждой. Он должен её отпустить. — Остановись, — прохрипел Алфи, когда девичьи ладошки спустились по его груди к животу и ниже, — не надо. — Он чуть оттолкнул Ребекку от себя, и чтобы не обидеть прислонился лбом к её лбу, прямо как утром у Ла-Манша. — Я не хочу тебя бесчестить, — произнёс мужчина искренне. — Тогда женись на мне, — так же искренне ответила Ребекка. — Делать тебя вдовой я тоже не хочу, — отрезал он, внутренне ликуя из-за её неосторожных слов, безумных ровно настолько, сколько и его неозвученные мысли. Жениться на ней, сделать её своей, заниматься с ней любовью, зачать ребёнка, воспитать его, прожить вместе жизнь. Он боялся признаться себе, что желал этого так же страстно, как и будучи совсем юным мальчишкой, желал расквитаться со своим отцом за мать. Но на всё это у них с Беккой было времени ровно до утра, и потому привкус отчаяния затхлой пылью вмиг осел на языках у обоих. — Тогда вернись ко мне, — едва шевеля губами, прошептала она, не прекращая попыток прижаться к мужской груди теснее, но Алфи крепко сжимал её локти, не давая приблизиться ни на дюйм. — А что, если не смогу, а? — То, каким беспомощно жалким прозвучал его голос, шокировало его до глубины души. Капитан Соломонс дрожал, как побитый пёс, под его веками пекло, а пальцы по-прежнему сжимали острые девичьи локти, но он уже не понимал для чего. — Тогда останься со мной. Хотя бы до утра. — Ребекка наконец добралась до пуговиц на его форменной рубашке, и они одна за одной начали выскальзывать из прорезей в ткани. — Пожалуйста, — робко попросила она, не сдержав замученного всхлипа, и Алфи, резко притянув её к себе, поддался.***
— Прекращай, — прорычал он беззлобно в её волосы, и она улыбнулась так коварно, будто кошка, которая собирается слизать сливки. — А ты попробуй остановить меня. — И, встав на носочки, нежно прижалась своим влажным ртом к его грубым сухим губам — таким горячим и таким родным, что у неё подкосились ноги. Соломонс тут же подхватил её под коленки и поднял на руки, громко скрипнув зубами от боли. Он почувствовал, как его кожа под повязкой на спине натянулась, и раны, оставленные острым оконным стеклом, закровили. Но мужчине не было до этого никакого дела. Он в два широких шага преодолел расстояние до кровати и, пока Ребекка осыпала влажными поцелуями его шею, резко сдёрнул клетчатый плед и быстро опустил девушку на выглаженное постельное бельё. Перевязанными пальцами Ребекка попыталась расстегнуть свою новую шёлковую блузку с колибри на плече, но они не послушались её и, заметив это, Алфи с силой рванул пуговицы, обнажив покрытую синяками и ссадинами нежную кожу. В несколько достаточно ловких для человека с его ранами движений Соломонс избавился от одежды, оставшись в одних лишь рабочих штанах, тёмных ботинках и пенсне на шее. Ребекка провела ладонью по широкой повязке, опоясывающей мужской торс от ключиц и до самого пупка, и нахмурилась. Без слов прочитав её эмоцию, Алфи выпрямился и уверенно произнёс: — Всё нормально, да. Олли обработал порезы. Девушка с облегчением кивнула и, поймав его за длинную серебряную цепочку, потянула на себя. Медленно приблизившись к её груди, Алфи накрыл ртом розовый сосок прямо через тонкий бюстгальтер, и Ребекка задохнулась от этих ярких ощущений, фейерверком взорвавшихся в мозгу. Его твёрдый язык обводил бледную ореолу по кругу, смачивая слюной полупрозрачную ткань, пока его руки осторожно, чтобы не причинить боль, двигались по чёрным чулкам от ступней к краю шифоновой юбки и выше, задирая её к талии. Ребекка сжала коленями его бока, и когда Алфи чуть прикусил её сосок, громко ахнула и запустила пальцы в его спутанные на затылке волосы. Внутри неё всё трепетало от волнения. После войны они всего пару раз были вместе, и каждый из них Алфи был непременно зол либо оттого, что снова сдался и уступил её робкому «пожалуйста», как сейчас, либо оттого, что сам не смог сдержаться и проигнорировать её старые добрые ещё со времён Франции шалости. Но сегодня он казался другим, непривычным и даже новым. Хотя нет, с таким Алфи Ребекка уже была знакома. Она кожей чувствовала его нежность, пусть и скрытую за маской грубости, но на самом деле каждое его движение, каждый взгляд и каждый поцелуй сквозили теплотой и едва уловимым страхом неосторожно причинить ей боль. Алфи был таким же, как и в их первый раз в госпитале, когда она практически не помнила себя из-за лихорадки, но зато навсегда запомнила его. Тогда Ребекка попросту не знала увидит ли капитана Соломонса вновь, и потому старалась запомнить все даже самые мелкие детали: то, как он сбивчиво дышал в её шею, как легко проводил кончиком носа по коже, целуя её в бедро, как переплетал их пальцы над её головой, пока нависал над ней и медленно входил в неё. Сегодня Алфи был таким же, как и тогда, отчего Ребекке стало только паршивее на душе. Она попросила поцеловать её лишь для того, чтобы он не понял, что с ней что-то не так, чтобы не догадался, что она что-то скрывает. А Алфи, вероятно, решил, что она испугалась и подбитой пташкой, храбрясь, прильнула к нему, чтобы он защитил её, или ободрил, или Бог знает, что ещё. На этой же самой кровати она переспала не просто с другим мужчиной — с их врагом. Запах сигарет и виски, исходивший тогда от Шелби, неприятно раздражал обонятельные рецепторы, и если бы перед его приходом она не выпила те пару бокалов рома, то наверняка бы не смогла этого вынести. Но сейчас запах табака исходил уже от Алфи, и Ребекка никак не могла избавиться от ярких ассоциаций с Томасом. Сказать, что всё пошло далеко не по плану Соломонса, и тем более далеко не по её собственному плану, значит ничего не сказать. Теперь же ей оставалось только импровизировать и надеяться на лучшее. Запутавшись одной рукой в его волосах, пока Алфи спускал бретельки бюстгальтера с её плеч, второй рукой Ребекка потянулась к пуговицам на его штанах, но понимая, что её пальцы ещё долго не будут ей подвластны, оставила какие-либо попытки расстегнуть его ширинку и просто положила ладонь сверху, отчего Алфи резко втянул носом воздух и встретился с ней взглядом. Его зелёно-голубые радужки почти полностью заполнились расширившимися зрачками, делая его похожим на дикого зверя, выслеживающего свою добычу. У Ребекки перехватило дыхание от того, каким до боли притягательным Алфи был в этот самый момент. Он хочет её. Действительно хочет как мужчина может хотеть свою женщину. Он более не прятался ни за холодной отстранённостью, ни за грубостью или своими дурацкими правилами насчёт их отношений. Алфи был настоящим, и от этого у Ребекки защипало в глазах. — Больно? — обеспокоено шепнул он, сцеловывая прозрачные бусины слёз с её ресниц и одновременно с тем осматривая девушку с головы до ног и проверяя, не сделал ли чего не так. — Я соскучилась, — тихо ответила Ребекка куда-то ему в шею, и Алфи успокоившись прижался лбом к её лбу. — Я здесь, так, и никуда не уйду, — глаза в глаза сказал он немного грубо, но потом быстро смягчился и поцеловал её в губы. Глубоко и мокро, не церемонясь и не тратя времени на сдержанные джентльменские поцелуи. Собрав на талии её юбку, он спустил к ступням её хлопковое нижнее бельё и, разведя в стороны её острые коленки, подтянул Ребекку ближе к краю кровати. Ударившись коленями об пол, Соломонс нежно, почти невесомо коснулся губами её бедра, из-за чего девушка неровно всхлипнула, а потом проследил языком дорожку по её усыпанной синяками коже от бедра до пупка и ниже, остановившись прямо на треугольнике тёмных волосков. — Алфи, не… — Что именно «не» он так и не расслышал, потому что её слова утонули в громком напряжённом стоне, когда он мазнул языком по клитору, раздвинув влажные половые губы. — Господи, — тяжело выдохнула Ребекка, запрокинув голову и поджав пальцы на ногах от нахлынувшего удовольствия. Алфи описал несколько кругов по клитору, спустился ниже и вошёл в неё языком, из-за чего Ребекка забилась в судороге и, захныкав, настойчиво прижала его ещё теснее к себе. Он проникал в неё языком настолько глубоко, насколько это было возможно. Смотря на неё снизу вверх, Соломонс наслаждался открывающимся перед ним зрелищем: его Бекка, такая возбуждённая и податливая, была полностью раскрыта перед ним, готовая принять его. Усилив напор, он последний раз лизнул её клитор, заставив девушку подобраться к пику, а потом, быстро отстранившись, расстегнув ширинку и не дав Ребекке и секунды прийти в себя после захлестнувшего её с головой оргазма, направил член к её входу и подался вперёд, заполняя её собой до основания. Мгновенно ощутив, как её стенки сжались вокруг его члена, Алфи судорожно выдохнул, снова прижавшись лбом к её лбу и заглянув в её потемневшие от удовольствия радужки. Ребекка хватала ртом воздух, всё ещё находясь на волне оргазма, усилившегося от нового чувства, чувства заполненности. Воздух в комнате будто бы раскалился, начав обжигать её лёгкие. Она практически перестала ощущать своё тело, теперь казавшееся ей тяжёлым и ватным. Алфи двигался в ней быстро, ловя каждый её вздох и не смея разрушать их зрительный контакт, так трепетно поддерживаемый обоими. Ребекка во всех красках и оттенках могла видеть, как ему было хорошо с ней. А Алфи, в свою очередь, мог любоваться её неподдельным удовольствием, а позже и новым ярким оргазмом, сбившем с ног и его. Сделав ещё пару глубоких толчков, он вышел из её разгорячённого тела и кончил ей на живот. Потом они оба на несколько долгих минут уставились в потолок, пытаясь отдышаться, пока Ребекка не осмотрела себя, забавно хмыкнув: — Ты испортил мою новую блузку, — заговорчески протянула она. — Все пуговицы оторвал. А я, знаешь ли, с такими руками ещё не скоро смогу орудовать иголкой. — Хочешь, чтобы я пришил их на место, так? — как-то даже серьёзно спросил Алфи, и Ребекка рассмеялась. — Было бы неплохо.