Сначала забываешь имена

Маска теряется в межвременном коридоре, как и остальная его одежда. Вернувшись, Никита снова грабит платяной шкаф в заброшенном жилище доктора и заматывает лицо тонким женским шарфом — всё лучше, чем ничего. Взрыв в восемьдесят шестом начисто лишил его возможности чувствовать запахи, но даже если бы и нет: столько лет прошло, и хвалёная «Красная Москва» уже выдохлась бы. И лёгкий цветочный с пряными нотками корицы аромат не может быть ничем иным, как миражом, галлюцинацией. От него кружится голова, и картинка расплывается перед единственным уцелевшим глазом. Трудно ехать даже по трассе, но у Никиты нет другого выбора. Он не может остаться в этой Зоне, здесь всё чужое, всё отвергает его и гонит прочь. Через три с половиной часа удаётся доползти до Хантингтауна, городка чуть больших размеров, чем Ласби перед катастрофой. Денег достаточно, чтобы снять комнату в мотеле и надраться в баре за успех кампании. Судя по взглядам местных завсегдатаев, если Никита задержится на пару дней, его просто-напросто убьют в ближайшем переулке, но пока — даже не подходят. Пожилой бармен с густыми усами и широкими багровыми ладонями толкает к нему по стойке бокал виски и даже находит в себе достаточно вежливости не пялиться и не спрашивать, что с лицом. До чего приятная неожиданность. — А ты, небось, думал, всё сразу закончится, — проницательно замечает Костенко, устраиваясь на соседнем стуле. — Как только в прошлое своих дятлов отправишь. Хотя Антонов предупреждал: что бы они там ни сделали, этот «рукав» не исчезнет, как и любой другой. Бесконечное множество реальностей. Друзья твои никогда сюда не вернутся, но вот ты… Ты останешься. Никита и ухом не ведет. Ничего такого, чего он не знал бы сам, Костенко теперь не скажет. Над восточным побережьем ярко горит закат, маленький шипящий телевизор в тревожно-радостном тоне вещает о советских подкреплениях в Анкоридже. Последний законно избранный президент «Разъединённых штатов» встречается с бессмертным кубинским диктатором, улыбки сверкают даже сквозь помехи, объятия, поцелуи и крепкие рукопожатия сделали бы кассу какому-нибудь бразильскому сериалу, и Никита всё ещё помнит, почему над этим можно смеяться. — Ну и что? Куда мы теперь? Никита хочет поехать в Припять, его личное место силы и точку невозврата. Там работает без перебоев никогда не горевший четвёртый энергоблок, и почти не коптит небо через фильтры восстановленная труба охлаждения, и по-прежнему катает детишек и влюбленных чёртово колесо, и в архивах музея КГБ хранится чёрно-белое фото Паши Вершинина, его друга Лёхи Горелова и подкастера Игоря. И на могилу героя Советского Союза капитана Костенко каждую годовщину приносят венки. В этой реальности его Родина не забывает своих героев. — Мысль интересная, — одобрительно кивает Костенко и тоже опирается локтями на замызганную стойку. Никита уже совершенно точно знает, что никто в баре больше его не видит. Они неплохо поладили примерно через год после аварии на Калверт Клифс, почти сдружились — насколько можно сдружиться с собственной фантазией. В этой реальности чернобыльской Зоны нет и не было, и только Никита несёт её в своей изуродованной голове, и только Костенко, пожертвовавший ради спасения тысяч жизней всем (пусть совершенно не так, как пишут в учебниках истории), теперь может его понять. Полупрозрачный шифон пахнет мамиными духами, которые в этой реальности даже никогда не производили: мировой экономический кризис девяностых загубил не одно славное предприятие в Европе. Никита хочет прийти к Костенко вот так запросто, без цветов, лечь на чёрный мрамор и гранит и долго смотреть на рваные облака, бегущие от труб станции, потом закрыть глаза и уснуть. И чтобы всё действительно, взаправду кончилось.