Арка

— Совершенно верно! Вы, видимо, узнали его по особому перламутровому блеску? — Слизнорт одобрительно кивает ей, бросая взгляд на блестяще-перламутровую поверхность жидкости в небольшом котле. — И по тому, что пар завивается характерными спиралями, — с большим воодушевлением ответила Гермиона, — и еще оно пахнет для каждого по-своему, в зависимости от того, какие запахи нам нравятся, — например, я чувствую запах свежескошенной травы, и нового пергамента, и... Она замолкает, чувствует, как краска бросается ей в лицо. И собачьей шерсти. Садится на место, скрещивает ноги, утыкается лицом в сложенные вместе ладони. Как-то глухо мимо нее проходит остаток этого занятия, а все, что она помнит, вдыхая против воли пары злосчастной обманчивой Амортенции — то, как они всей компанией идут по вокзалу Кингс-Кросс, впереди — Аластор Грюм в магловской одежде, а рядом с ними трусит большой черный пес явно не самых дворянских кровей, свесивший на бок язык, поводящий ушами туда-сюда. И все они, напуганные, затаившие дыхание в предчувствии беды, все еще верят в лучшее и не теряют свою надежду. И Бродяга, видимо, приметив ее хмурое лицо со сжатыми в нитку губами, подбегает к Гермионе и нарочно касается головой ее руки — и Гермиона, посмеиваясь, чешет Сириуса за потрепанным в боях ухом, гладит колючую, жесткую шерсть. Все это было будто сотню лет назад. Еще до того момента как они с Сириусом усложнили ситуацию до предела и не оставили выхода ни для него, ни для нее. И Гермиона мечтает изобрести маховик времени, который бы не зависел от жестокого настоящего, и если не вырвать Сириуса Блэка из плена Арки — то хотя бы остаться с ним на дистанции и похоронить свои чувства к Бродяге где-то на дне своей персональной Марианской впадины. Чтобы не было так больно и пусто сейчас. Чтобы не было этих походов в Хогсмид, где она говорила Гарри и Рону, что ей очень нужно в книжный магазин или за новой одеждой. Нечасто, конечно — она не могла давать повод в чем-то себя подозревать. А следующий кадр — она заходит в «Три метлы», накинув на голову капюшон, и спешным шагом направляется в обособленные комнаты, которые мадам Розмерта держит для больших компаний или посетителей, которые желают провести частную беседу. И их с Сириусом предстоящая беседа точно не относится к разряду тех, которые можно наблюдать или подслушивать всему Хогсмиду и половине школы. Гермионе очень сложно преодолеть себя и провернуть наконец эту злосчастную дверную ручку. Она практически знает, что румянец на щеках и дрожащие пальцы выдадут ее с головой сразу же. Она мысленно строит догадки о том, как именно Сириус построит этот разговор. Что именно ей придётся выслушать от него? Обвинения в безрассудстве? Попытку поговорить по-взрослому, оценить перспективы? Извинения? А можно что угодно, только не извинения. И она даже заготовила уже оправдательную речь в свой адрес, и пусть они ради бога поскорее друг другу солгут и разойдутся, и она больше не увидит его до нового сборища Ордена или какого-нибудь очередного сражения за спасение мира. Она не была бы Грейнджер, если бы не справилась, пусть даже эти мысли не давали ей спать несколько дней подряд с того самого момента, как сова принесла ей даже не письмо, а маленький листок, на котором было отрывистым жестким почерком выведено несколько слов — «Хогсмид. Паб. На закате». Она делает резкий выдох и открывает, наконец, эту злосчастную дверь — Сириус сидит в кресле посередине комнаты, положив ногу на ногу на американский манер, так что она видит подошву его лакированных туфель. На кофейном столике, будто в насмешку над ситуацией, дымится чайник, и она чувствует в воздухе едва уловимые нотки чабреца и мяты. Как надолго затянется этот никому не нужный разговор? — Здравствуй, Сириус, — она первая нарушает тишину, прикрывая дверь за собой, но не решаясь подойти и занять кресло напротив него. Надеется убежать? Хваленая гриффиндорская смелость в последнее время слишком часто оставляет ее в самые нужные моменты. А услужливая память подкидывает ощущение близости его тела к ее. И когда ей наконец удается переступить собственное малодушие и робость, она поднимает острый подбородок и упирается взглядом в его взгляд — серый колючий лед. Те, кто говорит, что все можно прочитать в глазах человека, бессовестно врут. И все. Гермиона почти машинально оставляет сумку у двери, снимает пальто и шарф на вешалке у комода, остается в пушистом любимом свитере, в который можно закутаться и представить, что тебя обнимает кто-то очень теплый и добрый. Специально поворачивается к нему спиной — чтобы отсрочить этот момент, избавиться от клейкого предчувствия унижений и лицемерных полуулыбок двух накосячивших людей. А потом он просто проводит рукой по кудрявым волосам, откидывая их назад, и говорит — иди сюда. И она идет. Летит. И через секунду Гермиона сидит на его коленях, по-собственнически запуская пальцы в его кудри. И только раз — раз в жизни — ей плевать на то, что будет дальше. Она знает, что будет чувствовать себя потом чуть ли не преступницей, но — плевать. И ему тоже, потому что она уверена, знает по его поцелуям, что он тоже, как и она, пропал. До свидания. Он слегка обнимает ее руками, когда она, свернувшись калачиком как ребенок, кладет голову ему на грудь. Сириусу нравятся ее волосы. Удивительно, что ему потребовалось тридцать пять лет, чтобы встретить девушку, от которой действительно можно с ума сойти. Удивительно, что эта девушка только родилась, когда ему уже опостылели все знакомые девчонки и их смертетворящая скука, а за его именем четко закрепилась репутация плэйбоя. Удивительно, что бывают поцелуи, которых ждешь и которыми дышишь еще долго. Он не знает за свои тридцать пять минус тринадцать, каково это — не заставлять себя целовать кого-то только потому что так надо, а желать этого, хотеть этого, мечтать об этом, видеть это во снах, ощущать это, бредить этим. Маленькая заучка Грейнджер даже в этом обставила Блэка по всем фронтам. — У тебя очень своеобразный подход к чтению нотаций, — внезапно говорит Гермиона чуть более хрипло, чем обычно, и поворачивается к нему лицом. Для этого ей приходится лечь на спину, свесив ноги с подлокотника кресла. — Я шла сюда как на плаху. — Я слышал, как ты минут пять топталась в коридоре, Грейнджер, — он улыбается ей, и она вдруг думает, что у него совсем кошачья улыбка с этими его нечувственными губами. — Я думал, что это будет чертово свидание, а не лекция, — Сириус левитирует чашку чая со столика и протягивает Гермионе, вторую берет себе. — Оу, — это все, что ей удается выдавить из себя, но Сириусу, кажется, и не требуется слышать ничего осмысленного. В конце концов, он здесь взрослый, и ответственность его. Гермиона читает это в его лице, которое все равно чертовски недоступное и как будто каменное. — Не хочу, чтобы между нами висело теперь это неудобство, — спустя несколько секунд произносит Блэк. — Что есть, то есть, и это… я не знаю, но вовремя. Я ждал тебя столько лет, то есть я ждал, но не знал, чего именно… просто ждал. А теперь знаю, что тебя. Она ловит каждое слово, выпадающее с этих нечувственных бесчувственных самых чувственных губ, зная, с каким трудом они ему даются. — И черта с два я теперь тебя потеряю, знаешь об этом, Грейнджер? — он смешливо щекочет ее кожу на шее. — Я самая приставучая псина на этой планете. И если один раз ты меня погладила, больше я не отвяжусь. Они встречаются в этой же самой комнате на втором этаже паба «Три метлы». Сириус установил негласное правило — он рассказывает ей обо всем, что происходит в Ордене, взяв с нее обещание не посвящать Гарри в лишние детали. Он объясняет свою излишнюю доверчивость тем, что хочет равенства между ними и пытается избежать роли воспитателя — но она понимает, что стала его отдушиной, потому что чаще всего Блэк находится в оппозиции осторожным и излишне медлительным решениям большинства в Ордене. Все эти споры он пересказывает ей с горячностью и наивно-детским возмущением, и она по мере сил помогает ему — сказываются сотни и тысячи прочитанных книг по тактике ведения войн, истории, чарам. Гермиона не смущается сказать ему — «Сириус, ты не прав», и первоначально это повергает Блэка в снобистскую раздражительность, но потом он начинает ее слушать. И тогда она начинает думать, что счастье — это вот это вот. Ошибается. Потому что однажды он прерывает свой рассказ, внимательно наблюдая за ней. — Я, похоже, умру за тебя, Грейнджер. Она давится тыквенным печеньем, которое пару секунд назад отправила в рот, и искренне просит Блэка не умирать подольше, пусть даже и ради нее. Знала бы Гермиона, с какой болью в груди она будет вспоминать эту свою шутку спустя пару месяцев. А однажды она случайно проливает на себя кофе — целую чашку, и слава богу, он остывший, этот кофе. Сириус деланно отворачивается, она стаскивает с себя блузку, остается в легком бралете, и вспоминает, что сейчас вообще-то не так уже тепло, как хотелось бы — по спине идут мурашки. Ей хватает невербального заклятия очищения, чтобы привести блузку в прежнее идеальное состояние. Она слегка поворачивает голову — Сириус смотрит на нее, даже не скрываясь. Поднимает руки вверх в сдающемся жесте, который она так хорошо знает — окей, девочка, ты меня поймала — и улыбается Гермионе обожаемой наглой кошачьей улыбкой. Ее пора патентовать. Обнимает. Она впервые в свои шестнадцать чувствует, каково это — когда мужчина обнимает ее сгорающую заживо кожу. Она выдыхает слишком шумно, когда рука Сириуса оказывается под ее юбкой из легкой джинсы, скользит по бедру, по плоскому животу. Неназойливо и мягко. Ласкает. Как бы спрашивает ее. Ей хватает разума дотянуться до волшебной палочки и прошептать заглушающее заклинание. Она надеется, он понял. Гермиона расстегивает пуговицы на его рубашке. Впервые он позволяет дотронуться до себя так — до этого Сириус ощутимо держал ее на дистанции. Его руки везде — скользят по спине, груди, животу, бедрам, дразня ее, подначивая. Он знает ее как никто — выучил, как она вызубривает наизусть конспекты по трансфигурации. Она чувствует его возбуждение, видит покрасневшие скулы обычно бледного и такого спокойного Блэка. Давай ты наконец покажешь настоящего себя. Кладет руку на его член, чуть сжимая пальцы — он рычит ей в поцелуй и чуть тянет назад ее за волосы. Позволяет раздеть себя, целовать себя, любуется ей на своих коленях. Ее спина на его груди — Сириус ласкает ее рукой, доводя до судорожных каких-то не для дыхания вздохов, выстанываний его имени, до резких движений. Он показывает ей, каково это — быть с ним. До осточертения хорошо. Он не позволяет ей лишнего. Сначала. Выпроваживает ее вон, говорит ей, что еще рано. Но Гермиона знает, что Блэк вовсе не шакал, а вполне себе ручной пес, и в первый раз ей очень больно. Потом лучше. И лучше. И еще лучше. — Как так выходит, что вся радость, которую я чувствую после этих лет, связана с тобой, Грейнджер? — он задает ей этот вопрос, закуривая сигарету. Он курит что-то дорогое, потому что Гермиона уже давно заметила, что запах у табака бывает либо отвратный до ужаса, либо приятный — и Сириус предпочитает второй вариант. Она сидит на кресле, накинув на голые плечи его рубашку, пока он курит, лежа прямо на полу в одних брюках, подложив руку под голову. Улыбается ей, по-хулигански зажав сигарету передними зубами. — Тебя должны поставить на учет в министерстве. С тебя штырит хлеще чем с огневиски. У меня даже нос закладывает. Она никогда не одобряла курение, но у Сириуса просит затянуться. Сначала он посмеивается, но потом милостиво одалживает сигарету и объясняет, как правильно держать и как смахивать пепел. После не особо успешного мастер-класса он запрещает ей курить без него, и она просто кивает, соглашаясь, а потом одевается — скоро Гарри хватится ее. — Хочу прокатить тебя на мотоцикле как-нибудь, Грейнджер. Испортить в конец такую хорошую девочку. Целует её в губы напоследок. Они всегда выходят из бара, выдерживая интервал в пять минут. Эта встреча становится последней, когда они видятся наедине. А потом Беллатриса Лестрейндж швыряет в Сириуса какое-то смешное «остолбеней!», и Блэк исчезает за занавесом Арки — еще живой. Она уверена, что живой. Она знает, что живой, потому что его последний и вполне осмысленный взгляд адресован ей. А потом она должна продолжить сражаться. И жить. Но девушка, которая научилась скрывать засосы, научится скрывать тот факт, что ей нечем больше дышать. И арка — Арка — становится ее новым наваждением. Потому что сразу после смерти Сириуса — она мужественно называет это «смертью», пока не доказано обратное — она дает сама себе клятву, по крепости сравнимую с Непреложным обетом, что ничего еще не кончено для нее. Она отказывается верить людям, которые с умным видом объясняют ей, что Арка — это приговор, и никто еще не выбирался из-за глухого черного занавеса. Главное — чтобы война закончилась и ничего уже не мешало ей. Она даже позволяет Рону Уизли, который настолько не он, что даже страшно, поцеловать себя — с мазохистской обреченностью — когда все книги Хогвартса, даже самые-самые запретные, в один голос твердят: из Арки не выбраться. Во время этого поцелуя в голове Гермионы четко возникает мысль о том, что запретные книги водятся не только в Хогвартсе, а значит, ее работа еще не закончена и наполовину. Когда Гермиона заканчивает свой седьмой-восьмой курс в Хогвартсе, она может составить конкуренцию по дезиллюминационным чарам и незаконному проникновению любому воришке. Она слишком часто втайне от всех оказывается в Отделе тайн (ха-ха) — и часами просиживает у постамента Арки с очередной книгой на коленях. Можете считать ее сумасшедшей, но стоны и голоса из-за занавеса (которые она теперь тоже слышит) помогают ей сосредоточиться. У Сириуса не осталось ни портретов, с которыми она могла бы посоветоваться, ни привидения, потому что он умер совсем, пока не доказано обратное. У Гермионы есть только Гермиона — как всегда это было, кроме той незнакомой Гермионы с розовыми пятнами на щеках четыре и пять лет назад. Она впервые в жизни не сдерживается, когда Гарри в очередной раз на их встрече поднимает тост за упокой погибших, называя Сириуса в их числе. — Разве с Сириусом все так однозначно? — спрашивает она. Впервые видит в глазах Гарри проблеск сомнения. — Гермиона, мой крестный погиб, — осторожно отвечает Поттер. И она не знает, что взбесило ее больше — слово «погиб» или это собственническое «мой». Конечно, Гарри нельзя винить — он и представить себе не может, что творилось за его спиной тогда на пятом курсе. — По-моему, ты ни черта не делаешь, чтобы это изменить, — Гермиона огрызается прежде чем подумать, как это прозвучит со стороны. Она встает из-за стола. — Я умыться. Скоро вернусь. Разговор с Гарри не заставляет себя ждать — она рассказывает ему все, сидя на полу в их с Джинни ванной комнате, размазывая по щекам тушь. Ну, почти все. Надо отдать другу должное — он по большей части молчит, но уже по взгляду зеленых глаз ясно, что не осуждает. Потери меняют всех, и рассказ Гермионы как будто оживляет Сириуса ненадолго в его памяти. — Гермиона, я бы очень хотел изменить ситуацию, но я разговаривал с Сириусом с помощью Воскрешающего Камня тогда, перед сражением, — мягко объясняет ей Гарри, а она кивает головой. Толькобыоннедогадалсятолькобы И конечно, Гарри не догадывается — как можно заподозрить в этом Гермиону, такую привычную и такую разумную. Она подбирает Камень с земли, прочесав за неделю добрую половину Запретного леса. Легенда о Певереллах гласит, что второй брат вызвал из царства мертвых душу девушки, но прозрачная эфирная красавица не принадлежала этому миру — тело-то ее давно уже сгнило в земле. Тело Сириуса в земле не гнило. Тело Сириуса тоже проглотила Арка — сама Смерть в ее мраморной плоти и эфемерной крови занавеса. Не подавись, Смерть — желает ей Гермиона Грейнджер, которая хочет обмануть ее во второй раз. Бузинная палочка погибла от руки наследника твоего единственного друга, Смерть, и очутилась у тебя. Мантия-невидимка на его плечах, и не будет твоей никогда. И если не хочешь больше играть в игры с недостойными людьми и забрать назад свой самый жестокий дар, верни мне его Крестного Отца, который тоже тебя обманул. У него остался должок ко мне. Он обещал прокатить меня на мотоцикле.