Арка

Осознав свою анимагическую сущность, Гермиона клянется себе, что Сириус никогда не узнает, в какое именно животное она превращается, а лучше — вообще о том, что ей удалась трансформация, которая по силам только одному из тысячи. Он должен понимать, что она может запросто в эту одну десятую процента вероятности не войти. Поэтому ничего удивительного, если она так и напишет ему — что трансформация не получилась, это не в ее силах. А лучше не напишет вообще ничего — мягко закроет эту тему, сведет общение с Сириусом на нет, возьмет коробку из-под тыквенного печенья, где до сих пор хранит все его письма, и сожжет ее в камине, и никогда больше не станет надоедать мужчине старше ее на добрых два десятка лет, и изменит своё отношение к нему на нейтрально-доброжелательное, и вообще сейчас ей нужно думать о турнире и о Гарри, а не о его крестном, который наверняка плевать на нее хотел. Разумеется, она сразу же пишет ему о своем успехе и описывает во всех подробностях животное, в которое трансформируется, запечатывает конверт и отправляет его — и только потом, когда сова уже сделала добрую сотню-другую километров, она осознает свой поступок — и жалеет, жалеет, жалеет, жалеет. После успешного второго испытания турнира Гермионе приходится выдержать свое собственное третье — они с Гарри и Роном встречаются в Хогсмиде с Сириусом. Ей изо всех сил приходится контролировать себя и пялиться в пол пещеры, или на Рона, или на Гарри, или на свои аккуратные лунки ногтей, или на горизонт — куда угодно, лишь бы не на Блэка, которого она полубоится, полустесняется. Он знает ее тайну — это дает Сириусу ощутимую власть над ней, хотя эта власть не сравнится с той, которую имеют его серые внимательные глаза с сеткой морщинок на внешних уголках, смешные шрамы от татуировок на пальцах рук и стойкий запах теплой собачьей шерсти. Она и не представляет, насколько очевидна ему. На пятом курсе Гермиона впервые создает телесного патронуса — это выдра, и она облегченно выдыхает. Не хотелось бы, чтобы о ее маленькой проблеме узнали все члены отряда Дамблдора. Она не видит Сириуса, но знает, ежечасно знает, что он беседует с Гарри довольно часто через каминную сеть. Она проклинает себя за то, что хочет наглейшим образом вмешаться в эту семейную идиллию своим присутствием — хоть как-то, хоть случайно, хоть под самым убогим предлогом выйти в гостиную. Я оставила здесь свою книгу, Гарри. А, Сириус, ты здесь — что ж, привет. Схожу-ка я в башню старост — надо узнать кое-что у шестикурсниц. Добрый вечер, Бродяга. О, Гарри — я думала, ты с Чжоу, извините, что помешала. Она мысленно возносит хвалу Мерлину за то, что Гарри такой невосприимчивый и невнимательный — ему не набивает оскомину то, как часто она «внезапно» оказывается рядом во время их с крестным «сеансов связи». Он вообще, кажется, не связывает эти два факта между собой — на ее счастье. На счастье, пока силуэт Блэка в камине вдруг не окликает ее и не просит задержаться на пару минут. И не отправляет Гарри вон из гостиной, потому что им с мисс Грейнджер надо «поболтать кое о чем секретном». Гарри бурчит что-то вроде «Гермиона мне не нянька» и «не надо никого подговаривать опекать меня», но все-таки уходит в гостиную — усталый и задумчивый. А она слушает его хриплый голос и договаривается о недолгой встрече с ним в Хогвартсе — членам Ордена Феникса разрешена трансгрессия в школу. Он хочет, видите ли, проконтролировать ее анимагическую трансформацию и заодно тайно повидаться с Гарри. Услышав вторую часть его предложения, Гермиона выдыхает — ей становится понятно, зачем все затевается, и не стоило и мысли допускать, что дело было в изначальном беспокойстве Сириуса за нее. Кто он ей — отец, брат, …? Она молча кивает головой — да, конечно — но обещает себе, что до трансформации дело не дойдет. Так и быть, она милостиво поможет Сириусу и Гарри увидеться, но на этом ее одержимость практически чужим ей взрослым человеком закончится и никогда больше не вернется обратно. Они с Сириусом и не подозревают о детекторах Амбридж, когда вдруг оказываются загнанными в угол школьным патрулем. В наискосок перекрученных, невесть как соединенных коридорах Хогвартса, где Гермиона встретилась с трансгрессировавшим Блэком, чтобы решить, что делать дальше, будто из-под земли вырастают слизеринцы с предательскими значками патруля. За доли секунды она успевает среагировать и втащить Сириуса в одну из пустых аудиторий, где окна задернуты шторами, а на доске еще не стерлись записи с одного из сегодняшних уроков. Ее руки действуют прежде чем она осознает происходящее — цепочка маховика сама оборачивается вокруг их с Сириусом шей, стрелка механизма делает поворот назад (ровно полчаса, чтобы в аудитории никого не было), а их с Сириусом фигуры исчезают из аудитории ровно в тот момент, когда Малфой нажимает на дверную ручку с надеждой ворваться внутрь и до смерти замучить ненавистную грязнокровую Грейнджер. — Что произошло? — так уж выходит, что Блэк выпаливает эту фразу вместо «привет, Гермиона!» — Маховик времени, — она снимает цепочку с его шеи, смущенная вынужденной близостью к нему, и прячет механизм под мантией. — Мы с тобой сейчас на полчаса раньше по времени, чем были. Нужно убираться отсюда и переждать где-то это время, чтобы не натолкнуться на кого-нибудь, и тогда ты сможешь трансгрессировать обратно, а я не попадусь в лапы Малфою и его прихвостням. — Какого черта эта штуковина… — она делает страшные глаза, и Сириус переходит на шепот. Что-то там возмущается про то, что маховик мог предотвратить возрождение сами-знаете-кого, но Гермиона не практически не воспринимает его слова, впервые за столько времени после их последней встречи на Гриммо видя Блэка перед собой. Живого Блэка. И не понять ему, что маховик нужно успеть применить до того, как самое страшное случилось, потому что даже путешествие во времени не может обмануть смерть и судьбу. Если бы знать заранее, что Седрик погибнет — она бы воспользовалась маховиком и в последний момент обезвредила портал, если бы знать заранее… Прошлого не изменить, его можно лишь обмануть, заставить события пойти тем же чередом, но с другими последствиями. — Идем отсюда, нужно спрятаться, — она хватает Сириуса за руку и вытаскивает из аудитории, накладывая краткосрочные дезиллюминационные чары на них обоих. В коридоре, как назло, куча народу, а времени у них немного, и Гермиона не придумывает ничего лучше, чем открыть первую попавшуюся другую дверь, впихнуть внутрь слегка ошалевшего Блэка и вбежать следом, изо всех сил надеясь, что никто из учеников ничего не заметил. — Все, теперь надо отсидеться здесь, — она с облегчением выдыхает и садится на стул. Блэк смотрит на нее с каким-то уважением во взгляде. — Амбридж наверняка наложила антитрансгрессионный контроль сразу же, как только сработали ловушки. Тебе нужно трансгрессировать на площадь Гриммо, как только ты в правильном времени окажешься здесь, чтобы не столкнуться с собой настоящим, — Гермиона объясняет Сириусу на пальцах, но он просто встряхивает кудрями и говорит, что сделает ровно так, как она сказала. — И вот еще что… И тут Сириус своим полуазкабаньим, полусобачьим чутьем слышит чьи-то шаги за дверью. И все, на что хватает теперь уже его реакции — невербальным распахнуть дверцы шкафа, где лежат магические звездные карты и за считанные мгновения оказаться там вместе с Грейнджер, которая этих шагов еще по неопытности не слышит. На дверцах шкафа спереди — вентиляционные решетки, через которых Гермионе, спина которой намертво вжата в живот Сириуса, видно, как она сама, только на двадцать минут младше, заходит в эту аудиторию, садится за парту и роняет голову на сложенные руки. — Черт тебя дернул зайти именно сюда, — она слышит шепот в своем левом ухе, и воздух щекочет волосы. Она не может понять, укоряет ли Блэк ее-теперешнюю или ее-двадцатьминутранее. — Ты пришла за двадцать минут до назначенного времени? — Не люблю опаздывать, — Гермиона вдруг четко осознает, в какой позе они тут с Сириусом друг к другу жмутся, и ей очень хочется развернуться к нему хотя бы боком, чтобы он не дышал ей в волосы сзади. Любой неосторожный шаг — и все эти столетней давности карты просто не выдержат и свалятся на них сверху, и тогда она-в-прошлом просто с ума сойдет, когда увидит себя-сейчас. Ей кое-как удается слегка создать дистанцию между собой и мужчиной, от которого так потрясающе пахнет сейчас — табаком, одеколоном и все равно собачьей шерстью — она слышит шелест картонных рулонов над собой, и знает, что ровно двадцать минут назад она услышит этот шелест, но не обратит на него внимания, потому что ровно двадцать минут назад она будет плакать, как маленькая, из-за своей чертовой никогда неразделенной любви к Сириусу Блэку, которого ровно тридцать минут вперед она увидит и улыбнется ему, как ни в чем ни бывало. — Ты что, плакала? — Сириус задает этот вопрос почему-то ей теперешней, хотя она-теперешняя делает вид, что понятия не имеет об этом, и разворачивает ее острое лицо к себе, удерживая пальцами за точеный подбородок. — Тебя кто-то обидел? Скажи мне, я разберусь с этим гадом. И Гермиона понимает, что время не обмануть, и двадцать минут вперед в ее глазах те же слезы, что и двадцать минут назад. — Тебя кто-то обидел? Почему ты плачешь? — она скорее читает по губам, чем слышит его, но в этой кладовке с паутиной в углах все понимается довольно быстро. Потому что она знает, что двадцать-минут-назад-Гермиона скажет пятнадцать-минут-назад. И они слышат этот ее гневный полувопрос, полуответ самой себе — «Сириус Блэк, я переживу» — и они оба как-то стесняются дышать. И наконец эта двадцать-минут-назад-Гермиона встает из-за парты, отряхивается, убирает волшебной палочкой дорожки слез с щек, оправляет мантию. И Блэк видит, как на ее лице заново появляется то выражение, которого он так боится — эту непроницаемую супер-правильную маску всезнайки-неваляшки-Грейнджер — и как она выходит из аудитории, чтобы оказаться на месте встречи на десять минут раньше. Такая юная, красивая и на первый взгляд простая Грейнджер. У этой Грейнджер-двадцать-минут-вперед не остается больше секретов от него. Поэтому, наверное, ее карие глаза так выразительно смотрят в пол. Он вжимает ее в стенку шкафа, целуя непослушные сухие губы Грейнджер. Потому что десять-минут-вперед-Сириус больше не сможет этого делать. Его пальцы в ее пышных волосах, и она выгибает позвоночник, чтобы позволить ему обнять ее за талию, притягивая к себе, ломая ей ребра изнутри и сжимая их снаружи, и они как будто не дышат — а потом опять дышат пылью этих чертовых звездных карт, которые знают, что Сириусу-три-месяца-вперед придется умереть в Арке. А они-три-месяца-назад — еще нет. И Гермиона не задает этих вопросов, пока ее впервые в жизни выцеловывают так, что ей не нужно ждать и терпеть. Она цепляется пальцами за его плечи, которые шире ее плеч раза в два, и хочет просто раствориться в извечном блэковском сюртуке и запахе, пока его язык требовательно исследует ее теплый рот. Требовательно, но не грубо, и она знает, что он не меньше удивлен своим поцелуем, чем она его поцелуем, и все это проносится в ее голове, и она впервые в жизни задумывается о том, нужно ли ей так много и так часто думать. Сириус гладит ее по голове, пока она дышит ему в грудь носом. Дышит ровно минуту, потому что потом его пальцы неспешно прогуливаются по ее плечам, позвоночнику, пробираются под блузку и обнимают ее за горячую кожу. Через минуту ее резерв терпения заканчивается, и она целует его сама. Впервые — сама. Десять-минут-вперед-Сириус трансгрессирует на площадь Гриммо, оставляя ее, разбитую и красную, как вареный рак, растрепанную и в мятой школьной форме — в кладовом шкафу класса нумерологии. Как будто самое время.