11.22.63

— Ты знаешь, что сегодня за день? — неожиданно интересуется Адриан. Задавать внезапные вопросы — это в его стиле, а уметь мгновенно изобретать ответы на такие вопросы — вполне в стиле Эдди Блейка (о чем ясно говорит вся его бурная биография, уже досконально изученная Адрианом). Тем не менее, Эдди медлит с ответом. Думает о том, что долбаный День благодарения — явно отпадает, хотя бы потому, что для него еще слишком рано, и день годовщины первого собрания «Хранителей» — отпадает тоже: для него уже слишком поздно, Эдди еще пока не так много пил, чтобы это забыть. Эдди, который сидит в постели, опираясь спиной на подушки, ухмыляется, и в его уме наверняка рождается ответ в духе: «Малыш, неужто ты вдруг вспомнил, что прошел уже целый месяц, как мы с тобой спим?»; но он едва ли выскажет это вслух. — А что у нас сегодня? Двадцать второе число? Хм!.. Я, конечно, очень люблю, когда ты говоришь загадками, но все-таки лучше намекни. — И Эдди небрежно закидывает одну руку на подушку, принимая еще более расслабленную позу, чем прежде; а Адриан не может не отметить, что в белозубой улыбке Эдди — поровну и открытости, и какой-то двусмысленности, а взгляд у него почти всегда жестче, чем выражение лица. У Эдди примечательно тяжелый взгляд темных глаз, которые ему, вероятно, достались от каких-то южных предков, вместе с черными волосами и чуть смугловатым тоном кожи (Адриан подозревает, что в Эдди, яром ненавистнике Кубы, есть кубинская кровь). Такой взгляд, пристальный и ничего не упускающий, должен быть у профессионального стрелка. А Эдди — и есть профессиональный стрелок. — Никаких загадок, — произносит Адриан мягко. — Я просто хочу тебя спросить… У тебя же наверняка было свое особое мнение насчет стрелка из Далласа? Тогда, ровно восемь лет назад… — Когда убили Кеннеди? — Губы Эдди застывают в улыбке, и он слегка наклоняет голову. Это то ли внимание, то ли легкая насмешка. — Ну, может, и было, но с чего это ты вдруг захотел его послушать? Адриан тонко улыбается. — Так уж вышло, что это убийство вызывает массу вопросов. — О да, их было навалом, — как бы охотно подхватывает Эдди. — Было, есть, и будет, поверь мне. — Кто на самом деле стрелял, сколько раз, и, самое главное, откуда… Должен сказать, я по поводу всего этого слышал разное. — Что, — спрашивает Эдди (и теперь в его голосе, кажется, мелькает намек на какое-то раздражение), — наверное, ты лично знаешь тех, кого не устраивает версия выстрелов из книжного склада? — Ходит очень много странных слухов. — И самые странные из них те, которые оправдывают Освальда, — заявляет Эдди. — Если хочешь знать мое мнение, это попытки спорить против очевидного. — В этом деле ничего не очевидно, — негромко говорит Адриан (который стоит у огромного, во всю стену, окна и притворяется, что рассеянно смотрит на прекрасно знакомый ему ночной вид на Нью-Йорк с высоты его пентхауса, но на самом деле старается краем глаза следить за Эдди). — Да, там есть кое-что странное, — легко признает Эдди. — Освальд стрелял сверху и сзади. Он ухитрился одним выстрелом ранить в спину и Кеннеди, и этого губернатора, Конналли, и еще ранить Конналли в правую руку и левую ногу, хотя они сидели друг за другом, и в девяти случаях из десяти такое было бы невозможно. — А что тогда, по-твоему, случилось? — Десятый случай, — просто отвечает Эдди и снова усмехается. — Пули летают только по прямой — вот факт, который я знаю, и с ним не поспоришь. Зато я бы поспорил с теми, кто говорит, будто убить или ранить одной пулей двух человек — это так уж сложно. Даже если стреляешь с большого расстояния. Думаю, было так: Кеннеди и Конналли сидели не точно друг за другом. Один из них сидел ближе к дверце лимузина, а потом пуля пролетела по диагонали — и готово. Эти все умники, которые говорят, что пули, мол, не могут разворачиваться в воздухе, просто не учитывают угол стрельбы. — Да, официальная комиссия именно так и считает. — Конечно, они же не дураки. — Но говорят, что у Кеннеди рана в спине была ниже, чем рана в горле. Как будто в него выстрелили откуда-то сверху и… спереди или сбоку. Как можно это не принимать в расчет? — Очень даже просто, если не верить всему, что тебе плетут. — И все же странно, согласись, если комиссия Уоррена просто игнорировала некоторые факты, когда речь шла об убийстве президента… — Я тебе скажу две вещи. Во-первых, все эти демократы, либералы, те, кого возглавлял Кеннеди — сплошь те еще паникеры и параноики, им лишь бы поднять вой. И второе: про смерть Кеннеди можно говорить разное, но для кого-то она точно стала меньшим из зол. И я это, заметь, говорю даже не про некоторых его заклятых друзей, вроде Гувера или Никсона. Здесь Адриан невольно оборачивается, чтобы взглянуть на Эдди прямо, причем слегка приподнимает брови. Эдди невозмутимо продолжает: — При Кеннеди эта страна едва не взлетела на воздух, в шестьдесят втором. Ты же помнишь, что тогда творилось? Это был не просто страх, это была паника. А сильный страх — очень едкая штука, малыш, он требует себе выхода. И я думаю так: Кеннеди выпустил этот страх на свободу, сгустил его вокруг себя. И в конечном счете этот страх его и убил. — Что-то я не думаю, что человек, который стрелял в Кеннеди, боялся, — замечает Адриан (возможно, чуть более резким тоном, чем следовало бы). — Освальд? Я совсем не удивлюсь, если он как раз не боялся ни черта, но только потому, что он был совершенно конченый придурок, — отвечает Эдди. — Он был коммунист; не знаю, в чем сраная проблема людей, которые становятся коммунистами в Америке. Ты ведь знаешь, что он сбегал в СССР? Пытался получить тамошнее гражданство? Он, американец, бывший морской пехотинец? Хотел бы я видеть лица членососов из КГБ… — И Эдди качает головой, и тут же — поразительно — принимается зевать, показывая хищные белые зубы; как будто бы вдруг совершенно утратив интерес к разговору. Адриан, снова глядя на ночной город, думает о Техасе. О штате, где на президентских выборах тысяча девятьсот шестидесятого года республиканец Ричард Никсон потерпел досаднейшее поражение от демократа Джона Кеннеди, и где всего тремя годами позже Кеннеди был убит. Если это была месть, то почти утонченная, а Адриан сам знает толк в подобной мести. И может себе вообразить, как именно в Техасе, именно в Далласе, в ноябре тысяча девятьсот шестьдесят третьего года Никсон решил спустить с цепи одного из самых профессиональных, эффективных и опасных наемных убийц, какие только были на службе у правительства США когда-либо. Эдди Блейка. У Адриана до сих пор нет ровно никаких доказательств, только подозрения, пусть они и обоснованные. И есть знание, что в какой-то момент прагматичный (и достаточно дальновидный) Эдди заключил сделку и заодно сделал ставку, поставив на самого, по его мнению, сильного игрока на политической арене. И этим игроком был Ричард Никсон, которого (а это Адриан знает твердо) с того самого времени точнее всего было бы именовать непосредственным хозяином Эдди. Вопрос только в том, случилось ли это в том самом тысяча девятьсот шестьдесят третьем году, когда президентом все еще был Джон Кеннеди, но кое-кто уже знал, что оставаться президентом (как и оставаться в живых) ему суждено недолго. Знал ли Эдди? И не стал ли Эдди в конечном итоге тем самым, кто стрелял в Кеннеди с высокого травяного холма, о котором говорили многие свидетели? Кое-кто считает, что стрелков было не один, а минимум двое. Некоторые полагают, что не все пули, которые ранили, а затем убили Джона Кеннеди, были выпущены Освальдом. И Адриан вполне допускает, что последние правы. Если Эдди участвовал в воплощении в жизнь некоего плана, который то ли жестоко использовал, то ли виртуозно подставил объявленного убийцей Кеннеди Освальда, который очень вскоре в свою очередь был убит, то этот план, конечно же, был в подробностях составлен не им. На словах Эдди чрезвычайно предан Никсону (и это тема, которую они с Адрианом не обсуждают почти никогда), служит ему, тем самым ему доверяя свою жизнь и свободу. Эта преданность могла бы показаться мрачной, бескомпромиссной и вполне чистосердечной, то есть именно такой, какую ожидаешь от человека, подобного Эдди, при подобных обстоятельствах; и все же Адриана преследует ощущение, что здесь есть какой-то подвох. И что главное и чуть ли не единственное, что действительно объединяет Эдди с его хозяином — это природная безжалостность, а что касается ценностей Никсона (которые у него определенно есть), то Эдди ничего не стоит как их якобы разделять, так и растоптать в любой подходящий момент, если Эдди сочтет, что ему это выгодно. В глазах Адриана, любые ценности не ассоциируются с Эдди ни в каком виде. И больше всего он напоминает пулю в стволе, которой нужно всего лишь нажатие спускового крючка, чтобы полететь и убить человека. Все прочее же не составляет никакой разницы. И все же Эдди, вместе с настоящими причинами его поступков, чем дальше, тем больше напоминает Адриану головоломку, которая кажется вызывающе примитивной до тех пор, пока не пытаешься ее решить. И вот тогда-то выясняется, что в ней скрыт какой-то тошнотворно мозголомный секрет, который никак тебе не поддается и может доводить тебя до бешенства. У всех свои таланты. У Эдди, например, есть сущий талант быть непонятным («Или не понятым», — думает Адриан). Талант Адриана — хранить тайны; у него самого есть очень много тайн, и именно поэтому ему так необходимо проникать в чужие. Обычно это служит ему чем-то вроде развлечения (он вообще питает слабость к странным развлечениям). Но в случае с Эдди он с некоторым удивлением осознал, что отчаянно хочет завладеть одним секретом Эдди, и однако ему, по всей видимости, не помогут на этот раз ни подкуп, ни угрозы, ни шпионаж, ни даже секс — то есть, ни один из испытанных методов. Секс, впрочем, от этого совсем не делается хуже. Эдди заинтересованно глядит, как Адриан, не торопясь, снимает длинный, в пол, халат. Прежде у Эдди практически не было опыта с мужчинами (хотя кое-какой давний опыт, как догадывается Адриан, все же имелся), но Эдди из тех, кто всегда быстро осваивается. Раздевшись, Адриан не направляется к нему сразу, а стоит, обнаженный, наблюдая за его реакцией. — Я испытываю твое терпение? — Малыш, я смотрел бы на это вечно. Адриан медлит, слегка улыбаясь, как бы безотчетно, но не из-за слов Эдди (хотя ему определенно по душе выражение его глаз). Он просто любит быть обнаженным и любит это ощущение незащищенности, причем чувствует себя абсолютно уверенно. В его характере всегда было принимать восхищение в свой адрес как нечто само собой разумеющееся (в том числе от бесконечной череды часто меняющихся любовников); и в бизнесе, и в занятиях наукой, и в постели он нередко чувствует себя завоевателем, похожий на идеализированные изображения древних императоров и царей и на те прекрасные мраморные изваяния богов и героев, которые они оставляли после себя. Но, когда он спит с Эдди, солдатом по профессии и по повадкам, все выглядит скорее так, будто это Эдди что-то завоевал — и продолжает завоевывать. Привыкший мыслить очень глубоко и обстоятельно, Адриан полагает, что для него практически никогда не остаются тайной ни его собственные, ни чужие слабости. Ему нравится вес мускулистого и большого тела Эдди, нравится его своеобразная грубоватая красота (на которую сам Эдди, разумеется, плевать хотел), нравится его незаурядная сила, и в особенности нравится, что этой силе он может на время подчиниться и довериться. У Эдди мощные руки, широкие плечи и спина, на которых пальцы Адриана изучили, кажется, уже каждый мускул, а чувствовать его внутри себя, как и бесконечно близко к себе, за последнее время сделалось для Адриана чем-то, похожим на зависимость — для него во всем этом есть нечто, лишающее рассудка. Впрочем, судя по тому, как Эдди — склонный ко всем видам насилия, что существуют на земле, и не ведающий, что такое сентиментальность — шепчет его имя, зовет его одним из двух-трех ласковых слов, которые знает («малыш»), и явно пытается быть осторожным и внимательным, если не нежным, — здесь они вполне равны. Когда все заканчивается, Эдди обнимает одной рукой, привлекая к себе еще ближе, Адриана, который уже вряд ли это чувствует, и почти мгновенно проваливается в сон на его плече: слишком устал. Эдди прижимается губами к его волосам надо лбом (чего не сделал бы, если бы не знал, что Адриан спит) и лежит, думая о Ли Харви Освальде. Он сам встречал Освальда, а точнее, видел его однажды, наблюдал за ним с небольшого расстояния, оставаясь незамеченным. Освальд был на редкость дерганый и болезненный тип, по мнению Эдди, выглядящий совершенно несерьезно; казалось, что поручи ему кто свернуть шею курице, он напортачил бы даже с этим. И если бы Эдди спросили, тянет ли этот человек на убийцу президента Соединенных Штатов Америки, способного произвести снайперский выстрел из винтовки с расстояния двести или триста метров при большом скоплении людей, то Эдди бы, вероятнее всего, подумал про себя: вы что, нахрен, спятили? А ответил, если бы ему пришлось быть дипломатичным: скорее нет. Освальд, когда Эдди является, чтобы на него посмотреть, выглядит почти карикатурным параноиком, вздрагивающим даже от резких звуков; чему Эдди совсем не удивляется, зная, что этот человек думает, что его преследуют спецслужбы то ли США, то ли СССР, а, спрашивается, из-за чего? Никто не мог бы в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году скакать из США в СССР и обратно и полагать, что это сойдет ему с рук — никто, разумеется, кроме Освальда, идиота, считающего себя особенным. Зато, насколько Эдди известно, Освальд всегда очень хотел прославиться, войти в историю, — и, что ж, судя по всему, именно это его и ждет, но только известность, как и путь ее приобретения, вряд ли ему понравится. И очень вряд ли ему придется быть известным долго. Эдди, которого снабжают всеми сведениями о предстоящем деле, которые могут ему пригодиться, люди его нового хозяина, знает вполне достаточно, чтобы об этом судить, но очень старается, чтобы как-нибудь случайно не узнать что-нибудь лишнее, что-нибудь такое, узнав которое, на этом свете не задерживаются. Освальд, со своей стороны, не знает практически ничего, и уже по одной только этой причине он почти стопроцентный кандидат в покойники. Эдди полностью отдает себе отчет в последствиях того, что в скором времени собирается сделать, для всей многомиллионной нации, и остается совершенно спокоен. Он понимает, что он — инструмент, с помощью которого человек, считающий себя будущим президентом Америки, творит историю такой, какой ее никогда не забудут, но согласен (в отличие от придурков-самоубийц типа Освальда) сыграть свою роль незаметно. Он готовится к делу не менее хладнокровно, чем всегда, и лишь самую малость больше, чем обычно, задумывается о личности своей жертвы — да и то исключительно потому, что и он тоже не любит, чертовски сильно не любит этого треклятого Джона Кеннеди. Для начала, он считает Кеннеди поганым лицемером, который воевал с коммунистами, при этом не забывая с ними старательно заигрывать. Кто-нибудь бы, возможно, спросил, является ли лицемерие политика достаточным поводом для его убийства, но Эдди не задается такими вопросами. Для него, как и всегда, все обстоит вполне однозначно, и, пожалуй, ему очень нравится быть одним из тех немногих, кто знает, что будет. Двадцать второго ноября Джон Фицджеральд Кеннеди прибудет с визитом в Даллас и поедет через город в кортеже. Встречать его на протяжении всего пути соберутся толпы, и обилие возможных свидетелей позднее будет только усиливать хаос и неразбериху. Ли Харви Освальд, тщательно подготовленный специально нанятыми людьми к тому, чтобы войти в историю как убийца президента, засядет со своей винтовкой «Каркано» на шестом этаже хранилища школьных учебников, откуда будет стрелять по кортежу, когда тот станет проезжать по Дили-плаза. А он сам, Эдди Блейк — со своей винтовкой «Каркано», идентичной той, что будет в руках у Освальда, — выберет позицию для стрельбы на свое усмотрение, и оттуда произведет тот самый выстрел в Джона Кеннеди, который никогда не удастся такому убийце-дилетанту, как Освальд. И, можно не сомневаться, впоследствии все охрипнут, обсуждая, поражаясь, доказывая и споря до умопомрачения о том, каким образом Освальд сделал то, чего, казалось бы, просто не мог сделать — потому что все улики будут указывать него; и потому что тот план, которому следует Эдди — это план, составленный людьми, которые знают свое дело; определенно план что надо, что ни говори. Короче говоря, будет весело. Эдди Блейк, также известный под кличкой Комедиант, отточенным движением вскидывает винтовку на плечо и широко улыбается.