Фрагменты

У Миледи — психопатия (диссоциальное расстройство личности).

— Номер триста пятьдесят, дробь, семьдесят семь. — Номер триста пятьдесят, дробь, семьдесят семь, твою мать. Она дергает плечами и делает шаг из строя. Одна из толпы. Все в сером, с обгрызенными волосами, спрятанными под платками. Без фамилий. Неразличимые между собой, словно размноженные на ксероксе. Они помечены одним несчастьем, поэтому могут считаться сестрами. И они преступницы, а государство не признает индивидуальности в тюрьмах. — Номер триста пятьдесят, дробь, семьдесят семь присутствует, — отвечает охране ее язык. Он функционирует отдельно от мозга, просто дважды в день автоматически вытягивается и округляется на нужных буквах, произнося заученные слова. У нее нет фамилии, волос и мыслей, остались животные потребности. Она хотела бы вкусно поесть, выспаться на удобной кровати и принять долгую-долгую ванну. Вычесать из себя вшей. Сходить в сортир без подглядывающих за нею холодных глазков камер. И почувствовать мужской член внутри себя, длинный и толстый. Но это время кончится, обязательно кончится. Она выйдет отсюда. Располосованное небо станет чистым. Горячая вода смоет запах тюрьмы, въевшийся в поры, а духи заглушат то, что от него останется. Она еще молода, у нее есть шансы. Она заточит зубы и вопьется ими в кусок сладкого, жирного, сочного пирога. Она вспоминает мужчину, который задает ей вопрос: — Как тебя зовут? Как ее только ни зовут. Кем она только ни была: монахиней, медсестрой, госпожой и служанкой. Она улыбается искусственной улыбкой, похожей на пластиковые цветы в горшке: — А как ты хочешь, чтобы меня звали? Вспоминает ошеломленную женщину, заставшую ее в своей квартире: — Что вы тут делаете? Распяленный рот и наглый взгляд, ошеломляющий маленьких буржуа. — Губы крашу, мадам. Но даже ошеломленная, «мадам» успела нажать на кнопку вызова охраны. Двое здоровяков заломили ей руки за спину, нацепили железки на тонкие запястья и поволокли в полицию. Теперь она красит губы жиром из-под тех жалких кусков мяса, которые дают им на обед. Мяса недостаточно, жира недостаточно. Губы трескаются, теряя нежность. — Паршиво выглядишь, милая, — говорит она себе, ощупывая лицо. Под ее пальцами — красота, сведенная почти к нулю. Это можно исправить. Начать с чистого листа. Она и есть — чистый лист, измаранный малозаметным росчерком. Ее выпускают с пакетом, состоящим из заплесневелых тряпок и старой зачитанной газеты, заголовки которой пестрят фамилией, упомянутой чаще, чем громкое имя с приставкой римских цифр. Узкое, быстрое, внимательное лицо — как клинок. Его стоит запомнить. Она не знает, какой сегодня год. Даже не знает, какой сегодня век. Дни поставлены на повтор в ее усталой вечности. Она передвигается, осваиваясь в той коже, которая все повидала и загрубела на коленях и локтях. Серая асфальтовая дорога скрипит. Машины выпускают черный парок из выхлопных труб. Башни, подпирающие небо, плюются дымом. Заводы, фабрики, производство, постиндустриальная эра. Земля вращается все быстрее. Дышать неприятно. Она идет по обочине шоссе, разглядывая рекламные плакаты, самодовольно переливающиеся глянцем. Отбеленные улыбки и крутобедрые тела. Крепкие, высоко вздернутые груди подмигивают ей, и она подмигивает в ответ. — В этот раз, — говорит она, — мы будем жить долго и счастливо. Она никогда не могла позволить себе роскоши задумываться над смыслом этих слов. Да и не больно-то хотелось. Счастье — абстрактная величина. Это идея ловцов солнца. Она могла бы назвать себя охотницей за луной, но ее сеть прохудилась, колчан пуст, свалявшиеся лохмы грязны, одежда чешется, и прямо сейчас ей больше всего хотелось бы попасть в придорожный дайнер и всосать через трубочку первый глоток свободы, раскатывая на языке привкус клубничного коктейля. У нее очень маленькие желания, но она вырастит их. «Позже, — думает она, — позже. В другом платье, в других туфлях, в другой коже…» Проносящаяся мимо машина с отполированным корпусом отвратительно визжит. Колеса касаются лужи, и она едва успевает отскочить, чтобы ее не забрызгало. Мир пахнет гарью и грязью, не обещая ей ничего хорошего. Но это не страшно. Она не обещает ничего хорошего ему. Она вышла за ворота тюрьмы совсем не безоружной. У нее есть мозги. — Детка, тебя подбросить? — Эй, милашка! — Молодая, куда торопишься? — Мадмуазель, вам нужно до города? Она идет вперед, не обращая внимания на оклики. Свой шаг она задержит, когда ее позовут не из какой-нибудь ржавой развалюхи. Плакаты рассказали ей о том, что молодость по-прежнему хорошо продается, и будет глупо продешевить. На ее левом плече вытатуирован номер: триста пятьдесят, дробь, семьдесят семь. Но обритые волосы начинают обрастать, кожа эластична и примет нужную форму. Она заставит это столетие захрустеть под ее ногами. Под серым небом, в осколках тишины, на железобетонных окраинах времени она слышит только звук своих шагов. Очень скоро ей снимают квартиру в центре города и покупают машину под цвет ее глаз. Она узнает имена философов этого века, сплошь итальянцев: Armani, Trussardi, Cavalli, Dolce & Gabbana. Она смотрит на лейблы, она оценивает бренды. Она вспоминает слова, произнесенные столетия назад и не утратившие актуальность: — Красота женщины измеряется доходом ее портного. Чем дороже вещи, которые она носит, тем большее восхищение она вызывает. К итальянским именам прибавляются другие, ее руки тяжелеют от браслетов и колец. На ее шею вешают ожерелья, цепочки и колье, и она слышит легкие хищные щелчки, словно захлопываются на замок тяжелые двери. Ею хотят обладать от похоти, выдуманной страсти или со скуки. Целуют пальцы — жадно, рассеянно, благоговейно. Она думает: ничего никогда не меняется. Она решает облагородить свой род занятий, и теперь люди наряжают ее в красивые платья, чтобы она дефилировала по подиуму или позировала фотографам. Укладывают ее великолепные отросшие волосы в затейливые прически, заливая их лаком до каменной твердости. Раскрашивают ей лицо, умывают и снова раскрашивают. Используют как вешалку, хотя и очень дорогую. По правде, она от этого не в восторге. Это занятие требует больших физических усилий и беготни, к тому же заставляет подчиняться чужим приказам: — Встань там. Пройдись сюда. Руку на бедро, подбородок чуть выше. Оглохла, что ли, не слышишь ритм? Шевелись, кукла! В суетливой деловитости нет легкости и полета, это всего лишь — работа, к тому же она смотрит фильм — серию движущихся картинок на экране, — где женщина заявляет с невыразимым презрением: — Манекенщица. Проститутский хорек. И если так думает одна сука, так могут думать все. И если это — работа, то она делает ее обычной работницей, сбивая с нее блеск, которым она завоевывает территории мужских душ. По бокам толкутся другие девицы, они хороши собой и мешают. У кого-то ровнее зубы, у кого-то тоньше талия или больше грудь, а через год или два появятся те, кто будет моложе, свежее, с манящей и призрачной чистотой между ног. Не говоря уж о том, что теперь ей всегда приходится сторожить свои плечи. Мир изменился в деталях, но по-прежнему не рад видеть отметки на коже, проставленные государством. — Дерьмо, — говорит она с нескрываемым раздражением и отправляется танцевать в обществе тех, кого принято называть подругами. Она не верит в дружбу, она не верит в любовь, она не верит даже в ту музыку, которую слышит, хотя она слышит то, что ощущает, потому что мир скучен, и вращается в одном ритме, и люди, сменяющие друг друга, похожи друг на друга не меньше, чем серые сестры в тюрьме. — That it's all just a little bit of history repeating… [1] И вдруг посреди пьяной суеты, монотонного ритма и поверхностного движения она замечает мужчину. Его невозможно не увидеть, ибо на нем тот же отпечаток безвременья, что и на ней. Он точно так же не принадлежит будущности и точно так же отвергает прошлое. Он — здесь, сейчас и для нее. У него лазурные глаза, светящиеся в электрической темноте. Лишь приближаясь к нему, она осознает, что он молод. Если точнее — юн, как растение, едва пробившееся наверх, у него такая душа, нехоженая территория. Она быстро сканирует его лицо, отмечая строгость, зачатки аскетизма и какой-то подавленный упрямый бунт. Он не из тех, кто в подростковые годы перетягивал себе вены жгутом и пачками водил девчонок до абортария. Он из тех, кто еще не выкинул свой фортель. Ждет. Что ж, я к твоим услугам, милый. Ей не нужно кокетничать, флиртовать и казаться недосягаемой. Напротив, обычные уловки скорее вызвали бы у него отторжение, поэтому она подходит к нему близко, словно любовница, и кладет руку ему на плечо, как друг. Ее жесты сигнализируют о доверии, честности и открытости. Он вздрагивает от ее прикосновения, обжигаясь мгновенно, и она удовлетворенно улыбается про себя: податливая глина. — Привет. — Она откидывает волосы с лица, рассыпая свои русалочьи локоны-ловушки. — Здесь ужасно шумно, а мне ужасно одиноко. Так всегда бывает в толпе, правда? Хотите потанцевать? Он не хочет, но идет с ней и танцует, а потом сжимает ее в объятиях, а потом они обмениваются именами и дыханием, в тот момент, когда он проталкивает неловкий смущенный язык в ее рот, ей хочется закричать: «Вспомни меня, вспомни!» Она обхватывает руками его лицо, отстраняя от себя, чтобы он лучше ее рассмотрел, чтобы она лучше рассмотрела его. — Анна? — произносит он почти испуганно. Что-то мечется в нем, запертое и неосознанное, она видит это, видит: — Вы?.. «Боже мой, он не узнает меня, — думает она. — Боже мой, я тоже его не узнаю». Мы — существа другого мира. Краткое мгновение ускользает между пальцами, и всплеск горячности сменяется на обычный расчетливый холод, оставляя ее разочарованной и отрезвевшей, как никогда. Впрочем, все это пустяки. Она собирает данные: он богат, имя его семьи светится на верхушках множества зданий, он из старинного аристократического рода, получил первое образование там-то, а второе… Где-то в другом месте, не важно. Он хорошо выглядит, она хорошо выглядит, они хорошо смотрятся вместе, и он говорит, что ей не нужно подписывать брачный контракт. Более того, он разрывает бумагу и выкидывает обрывки в мусорное ведро широким, красивым жестом. Из какого нафталинового шкафа достали этого рыцаря? Почему он так неиспорчен? Он поссорился ради нее со своей семьей. Он поссорился бы ради нее со всем светом, каждому бы бросил перчатку. Вот вам и бунт против устоев. Должно быть, ему нравится воображать себя революционером или покровителем слабых. На первом свидании он спросил, куда она хочет пойти. — Отведи меня туда, где подают молочные коктейли. — Накрутила прядь на палец и слегка надула губы, не капризно, а мило: — Я хочу клубничный. Он рассмеялся: — Ты как ребенок. Идиот. Она ощущает себя по-настоящему уверенно только под загримированным лицом. Он читает ей что-то, написанное от руки: — «Мы не покоряем мир, мы и есть — мир, не творим историю, мы и есть — история. Мы собираемся остаться здесь навсегда, преобразившись, как уже преображались, изменив несущественные детали вроде видов информационных носителей или способов ритуальных убийств. Декорации сложат за кулисами и достанут новые, а люди останутся прежними, постоянные, словно северные звезды, отмеряющие время на часах вечности. Город, его люди и его звезды…» Она грациозно приподнимает шею и улыбается: — Прекрасно, любимый. «Какая-то интеллектуальная чушь для тех, кто родился с серебряной ложечкой в заднице, — думает она. — А у меня едва была пластиковая! И ведь нужно притворяться, что понимаю этот бред». Впрочем, он не ждет похвал или даже оценок. Иногда она замечает его взгляд цвета неба и покоя, и ей чудится за ним что-то тяжелое, чего не должно быть, но есть, есть… — Померещилось, — убеждает она себя. — Он безмятежно счастлив, уж я об этом позаботилась. В самом деле, он излучает удовлетворенность, подкрепленную гормональным буйством и хорошим сексом. С последним она, впрочем, не торопится. Кому нужна уже подоенная корова? До свадьбы ее жениху приходится удовлетворяться простейшими движениями: ее руки, ее бедра. Но он не требует большего, он вообще ничего от нее не требует, кроме того, чтобы она изображала мироточащую икону, и она впервые чувствует презрение, выводящее ее за пределы этого маленького аккуратного мирка с электрическими огнями и слишком хорошо понятными правилами. В брачную ночь она разрешает ему делать все, что он хочет, лишь просит не снимать ее белого платья — это позволяет ей немного издеваться над ним и скрывает плечи, затянутые плиссированным шелком от Armani, Trussardi, Cavalli, Dolce & Gabbana или кого там еще. Он не хочет ничего особенного и слишком нежен в постели, на ее вкус. Все довольно предсказуемо: представляет ее хрупким цветочком, который боится надломить. Он кончает в нее, но она, разумеется, позаботилась о том, чтобы не забеременеть. Этого еще не хватало. В тихом уюте ее новой буржуазной жизни можно было существовать некоторое время. Год. Два. У нее покалывало пальцы, но она сдерживала их. Ради развлечения мысленно разыгрывала сценарии его смертей, оттачивая их до совершенства. Хрустнувшие позвонки. Простреленный череп. Не выявляемый экспертизой яд. Наемники, ассасины, хитмены, собственные белые ручки. Собственное белое тело рядом с ним. Они могли бы умереть вместе как-нибудь… красиво. Как-нибудь Armani. Жизнь скучна, смерть намного веселее. Но она смирялась с существованием. Перебирала гладко обточенные дни, словно гальку на пляже. Училась роли великосветской дамы. Занялась собственным образованием. Зачем-то сшила себе лазурное платье. Глупо, да. — Ты веришь в реинкарнацию? — спросила она однажды. Он не верил, она — тем более, она не верила ни во что, и все же, все же… «Почему я так тебя ненавижу? — думала она, гладя его по длинным черным волосам, еще красивее, пышнее и мягче, чем ее собственные безупречные кудри. — Почему мне кажется, что я тебя знаю? Почему мне кажется, что я знаю себя?» А потом… Потом. Номер триста пятьдесят, дробь, семьдесят семь. Он выжимал из нее жизнь, как воду из половой тряпки. Затем опомнился, но не остановился. Вытащил ремень из штанов, пока она хрипела и задыхалась на земле, обмотал вокруг ее шеи и потащил к ближайшему суку. Она царапалась, кусалась, извивалась, все без пользы. Он был невероятно силен, и он был мужчиной, у него тряслись руки, и тряслись губы, и тряслись глаза, затянутые ужасом и презрением, она успела услышать, как он рушится на колени, и его рвет прямо у ее дергающихся ног. Она могла бы кинуться в полицию и отправить его на скамью подсудимых, но предпочла остаться мертвой в целях безопасности, потому что он оказался настоящим убийцей, который ни перед чем не остановится, чтобы ее достать. Плюс эта его семейка со средствами и связями, против таких не попрешь. Следы от удавки проходили долго. Она злилась до припадков бешенства, до пены изо рта, и ее ненависть не обмелела ни на дюйм, но приобрела новые черты. «Чокнутый извращенец, — выкашливала она вместе с желчью, испытывая что-то вроде уважения к нему. — Я и предположить не могла, что в тебе это есть, ублюдок ты долбанный». Пожалуй, теперь она бы трахнула его с интересом, заставив сжимать руки на ее сонной артерии ради остроты эффекта. Могло бы получиться восхитительно, ведь теперь она боится его, а страх горячит кровь. Но говорят, он умер, поэтому ей остаются штампованные гладкокожие мальчики и VIP-персоны с физиономиями шарпеев. Жаль. Жаль, она не знала своего мужа раньше. Они были вместе лишь потому, что прятались друг от друга. Как типично для людей. Иногда она задумывается: могла ли она любить его? Может ли она вообще кого-то любить? Иногда она задумывается: когда все пошло не так? Но ответ ей известен. Никогда. Всегда. Она была такой, сколько себя помнит. Ее история — апокрифическое сказание и никакой другой быть не может. Ее не зовут «Анной». Личные имена ей тесны. Человек в красном находит для нее псевдоним. Он звучит пошловато, легкомысленно и больше подходит стриптизерше, чем секретному агенту и промышленному шпиону, но он говорит: — Я убежден, что это имя у многих застрянет меж зубов, а избавиться от него будет не так-то просто. — Его большие серые глаза смотрят так, будто находятся на этой планете еще с Темных веков, и кто-то водит его в мир мертвых, а потом выводит обратно: — Ведь я могу всецело полагаться на вас в трудных делах, мадам? Он произносит слово «трудных» так, что она слышит: «Грязных», но никогда не обращается с нею, как с дешевкой, и она благодарна. — Да. — Наклон ее головы честен. — Конечно. Он предупредителен и вежлив, хотя знает все, что записано в файлах ее досье. Это не уважение, но это сотрудничество. Мир был бы лучшим местом, если бы всех связывали исключительно деловые отношения. Правда, тогда ей было бы некого дурить, поэтому к черту мир. Он отправляет ее на первое задание, и она чувствует, как шипят стаей разъяренных кошек ее оголенные нервные окончания. Она смакует предвкушение, словно лучший брют, искристые кислинки лопаются у нее на языке. Вскоре никто не посмеет ее презирать, даже покойный муж, с которым она ведет иногда ночные беседы или мастурбирует, представляя его сомкнутые руки на своей шее. В его смерти, думает она, все же имеются некоторые недостатки. Например, она не может убить его в ответ. Хоть выкапывай кости из могилы, чтобы на них поплясать. Человек в красном передает ей флеш-карту, велит выучить наизусть ее содержимое и немедленно уничтожить. Он отправляет ее в путь жестом бледной худой руки, похожим на крестное знамение, благословляя на ложь, воровство и… Нет, пока еще не убийство, но скоро, скоро. Они споют вместе немало отличных песен, и мелодии разнесутся по всем континентам. Ее маленькие грешки укроет его тень, ее большие грехи проложат ей дорогу. Она целует ему руку, а не наоборот, и в этом есть свое приятное разнообразие. Она выходит из высотного здания через черный ход и прячет глаза за темными стеклами очков от слепящего зимнего солнца, под которым земля выглядит безлюдной, и в этой немоте она чувствует себя особенно спокойной. Тюремный психиатр давала ей таблетки, от которых вязло в голове, хлюпало какое-то мутное болото. Врачиха пыталась убедить ее в том, что она ненормальна, показывала бумажку с диагнозом, как будто это что-то значит. Может, и значит, но ей совершенно все равно, нормальна она или нет, и кем она была, и была ли когда-нибудь, и вспомнит ли сама себя, и есть ли то, что ей нужно помнить, на ней белый мех, и белая замша, и белые жемчуга. Заплата из чужой кожи на ее левом плече почти сливается с оттенком тела. Она чувствует себя чистой.