Фрагменты

На улице было холодно, в машине тепло, но за рулем сидел не Марк. Арамис устроился на заднем сиденье и принялся давиться своим разочарованием. Впрочем, чего он ждал? С чего бы это герцог лично поехал за ним, подвергаясь опасности? Ему ведь ясно дали понять и король, и министр, прямой и завуалированной угрозой, что в следующий раз, если его увидят в Лувре, он пожалеет. Зачем же дразнить гусей? «Марк поступил совершенно правильно, прислав шофера», — утешал себя Арамис, стараясь не думать об этих вызовах на дом, будто он — элитная проститутка или комнатная собачка, перед носом которой похлопывают себя по колену: иди сюда, хозяин хочет тебя погладить, а у кого такие большие влажные глазки, шелковистая шерстка и виляющий хвостик, давай, милый, видишь, я — такая одзёсама, [1] видишь, у меня уже встал, я соскучился по твоему сладкому ротику. Он передернулся от этих мыслей, выловил взглядом темный квадрат города за стеклом и решил пока ни о чем не думать. Но его руки, ощущая беспокойство, привычно потянулись к шее. Пальцы ухватили щепотку пустоты. Крест. Он всегда раньше снимал его перед встречей с любовником. Раньше снимал, а теперь и вовсе отказался, низвел до ставки в игре. На свою бессмертную душу. Сам себе Мефистофель… Я просто хотел сделать другу приятное. — Лжец, — тягуче смеется Марк в его мыслях. Марк в его мыслях всегда играет роль уродливой правды: — Ты хотел избавиться от неудобных напоминаний о своей трусости. Сам решиться не можешь и отдал выбор бедняге Портосу. — И судьбе, — признается Арамис. — И игре. Ты ведь любишь игру? — Я люблю тебя. — На шелковых простынях, милый, на шелковых простынях. И без креста. Отдаю должное той толике внутренней честности, которую ты пытаешься хранить в этом дешевом балагане с острым привкусом анекдота: если уж без трусов, то и без креста. Но теперь об этом можно не беспокоиться, не так ли? О твоей маленькой безделушке? — Заткнись, — шипит Арамис. — Ничего святого… Герцог мазнул жестоко-насмешливой улыбкой, не Марка-из-мыслей, а своей собственной, растиражированной в журналах: — И что, милый, легче тебе стало? Арамис стиснул кулаки. Вспомнил разговор в комнате, где все было сделано из старого дерева: рассыхающиеся оконные рамы, ревматически скрипящие стулья, книжный шкаф, забитый деловыми папками и стандартизированной мудростью. Обширный рабочий стол, протертый сотнями рукавов сутан. Очень ответственный, очень солидный стол, которому не страшно было отстать от времени — время тут остановилось, и это было официально подтверждено отвержением реабилитации Галилея. [2] Солнце продолжает вращаться вокруг Земли, можно не волноваться. Сидевший за столом человек тоже был сделан из дерева не гнувшейся, потемневшей от времени породы. Он знал наизусть все аксиомы, истер глаза о положенное количество страниц, у него не было вопросов. Семинарист д’Эрбле из них состоял. Они мучили его — тысячи, миллионы вопросов, зудевших под коркой черепа, и одно ужасающее подозрение, пришедшее к нему недавно. В ту пору он был еще достаточно воодушевлен, чтобы счесть его испытанием, а не пыткой. Лишь позорно, по-воровски скашивал глаза, натыкаясь на изображения обнаженных молодых святых с их выразительными позами и поруганной, но прекрасной плотью. Я выдержу, я смогу, не поддамся скверне… — Святой отец, мы говорим о достижении совершенства через испытания, мы говорим о людской греховности, о блаженстве нищеты, о воспроизведении Господом сложного блага через простое зло, об относительном благе, позволяющем обнаружить присутствие зла в душе, о конечной пользе страдания, — слова выскакивали из него, как резиновые мячики. Он горел тогда, он пылал, был готов молотить по неподатливой тверди небес, был готов почти к бунту, лишь бы разрушить их оглушительное предвечное молчание, их абсолютную непостижимость человеческим разумом и чувством: — И все это безусловная правда, но я не понимаю, я не могу понять, как Бог попускает столь несправедливое существование неизлечимых детских болезней? Отчего такая мука младенцам? Отчего вообще такая мука? Какой добровольной отрешенности от земной суеты, какого соблюдения нравственного закона, наконец, какого покаяния можно добиться от существ, едва пребывающих в сознательном состоянии? А боль, святой отец, боль! Я два года наблюдал за медленной смертью человека от рака, это чудовищно! — У него выжало воздух из легких и сорвался голос. Овладев собой, закончил едва слышно: — Думая об этом, я сомневаюсь в божественном милосердии, а если Он не милосерд… Думать об этом страшно. Бог существует не ради человека, но проще верить в безличную Вселенную агностицизма и чистое действие нематериального Перводвижителя Аристотеля, чем во Благо, лишенное доброты. Мир — темный склеп, но населен столь хрупкими беззащитными созданиями… Людей жалко, особенно всех. Человек из дерева вздохнул. Побарабанил пальцами по занозистой поверхности. По толстой кипе бумажек, которую ему предстояло заполнить. По груде скучных ежедневных дел. Он выслушивал подобное уже лет двадцать. Ему успело надоесть. Осточертеть, прости, Господи. Надо записать ответ на диктофон и давать слушать этим юным умникам, которые воображают, будто могут придумать что-то новое. И что кому-нибудь интересны их недоношенные идейки. Сдают сюда младших сыновей, нищих и бастардов, у которых нет других перспектив, а ты потом возись с ними. Отвечай за Всевышнего. Сидит вот, ждет. Бледный, недокормленный заморыш, а глаза — два костра. Ну, чего ты на меня так уставился, мальчик? Думаешь, я — Кант или Франциск Ассизский? Гений или святой? Добро бы, хоть платили нормально… Семинарист д’Эрбле, принесший сюда свои обнаженные терзания в горстях, ждал, замерев на краешке скрипучего стула. Даже рот раскрыл, как дурак. Из рассохшихся окон сквозила холодная весна, переломная в его жизни. — Сын мой. — В раскрытый рот ему сунули то оплаченное по низшему разряду покровительственное безразличие, которым каждый день пичкали в семинарии: — Все ваши сомнения проистекают лишь от недостатка смирения. Обуздывайте горячность своей натуры. Кроме того, — он стер рукою зевок, — об этом написано множество прекрасных трудов. Я могу вам порекомендовать… И что, милый, легче тебе стало? Пока нет. Но, может, повезет и он постепенно совсем разуверится, а к Церкви-матери вернется, чтобы делать карьеру, как все умные люди. Аминь. Шоссе медленно двигалось под колесами. Вечер, все спешат по домам, дороги запружены. Впереди маячил надежный затылок профессионала. Он представился, вежливо распахнув перед Арамисом дверцу машины. Жером, новый личный шофер его сиятельства, не извольте беспокоиться, доставим в лучшем виде. Интересно, куда делся старый, которого Арамис уже знал? Шофер спросил: — Включить музыку, мсье? Все равно пока в пробке стоим. — Включи, — вздохнул он. Когда мы доберемся на место такими темпами? И потом чуть ли ни сразу возвращаться, мне к одиннадцати назад… За окном яростно завывали клаксоны, будто от этого что-то быстрее задвигается. Бесплодно растраченная энергия витала над забитой дорогой. — Столько денег дерут на налоги, могли бы уже пятиуровневую развязку построить, — сказал Жером, щелкая кнопками радио. — Но куда там, только кровь из народа пьют, а тратят все на армию и полицию. Подобно хозяину, он определенно придерживался антиправительственных настроений. — Герцог говорит, это первый признак милитаристского государства, опрессивного по отношению к гражданам, — закончил он с гордостью от того, что знаком с подобными понятиями. — Король и королева, понятное дело, не виноваты. Им же не докладывают, как дела обстоят. Герцог говорит… Арамис усмехнулся. Наслушался господских речей. И пребывает в приятном плену холопских иллюзий. Что ж, пусть пребывает. Мало кто способен смотреть в лицо реальности без очков, не важно, какого цвета, не важно, приближают они или удаляют, делают изображение четче или разваливают его на куски. Реальность плохо идет одной крупной порцией. Некоторые ее запивают, чтобы было проще проглотить. Бывает и хуже, конечно. Например, героин. Хотя глядя на Атоса, иногда кажется, что хуже не бывает. И что дурдом по нему плачет. Де Тревиль хотел отправить его к штабному психологу, Арамис отговорил: — Сделаете это, капитан, больше его не увидите. Причем технически было не придраться: медкомиссию-то он прошел. Заставил себя один день побыть трезвым. Потом, наверное, надрался на радостях и развлекался рисованием бутылочными осколками по плоти, один шрам на запястье у него точно есть, почти незаметная теперь перламутровая дорожка вдоль вены. Вдоль, а не поперек! Чтобы сразу больше крови потерять. Слава богу, что передумал… Однажды он не выдержал и завел душеспасительный разговор. Это было в самом начале, когда он еще не осознавал, как далеко завело Атоса алкогольное бегство. Когда думал, что опустошение плавает у него лишь на поверхности глаз и легко вылавливается сачком с частой сеткой, стоит подцепить уверенной рукой. Его готовили к священству, водили по тропкам человеческих душ. Он все знает, его учили. Он умел смягчать голос, изгибать его, заострять в нужных местах. Понимающе смотреть. Мог привести сто веских доводов против пьянства и десять — против самоубийства. Он испытывал маниакальный энтузиазм неофита, его распирало от желания принести пользу и ощутить триумф, когда в финале ему благодарно падут на грудь, разрыдаются, очистятся и возродятся для новой жизни. Аллилуйя, пропоют они вместе! Атос слушал его лекцию, почти не мигая, и вскоре Арамис понял, что наблюдает безлюдную оболочку тела. В прорезях век леденели осколки космической радиации, непроглядная белая мгла. В нем было даже что-то инопланетное: обритая голова, коматозные черты, вырубленные каким-нибудь Микеланджело в какой-нибудь скале, и этот кошмарный вымораживающий взгляд, от которого все отлетало, натолкнувшись на неподвижный объект. Арамис, перестав воображать себя неодолимой силой, сник. Лепетал уже что-то совсем невнятное, суетливо мельтешащее в голове: сместите фокус вашего внимания, заключите мирный договор со своим прошлым, Коринфянам 6:19, тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Уолт Уитмен, иль тело значит меньше души? [3] Атос выслушал до конца, ни разу не перебив. Подождал невыносимую минуту тишины, за которую разметалось последнее эхо Арамисовых слов, и произнес ровно одну фразу: — Больше, сударь, вы об этом со мной говорить не будете. Больше и не было, Арамис быстро усваивал уроки. Теперь он занят любовью, а не войной за души ближних. Теперь он много лжет и пишет стихи, чтобы почувствовать себя честным. Теперь он ничего не знает. Приходится узнавать заново: о людях, о мире, о Боге, себе. Люди — сложные, сложнее, чем он считал. Мир — склеп, но его стены украшены гирляндами электрических огней, а кое-где с потолка свисают зеркальные дискотечные шары, разбрасывающие в темноту ворохи веселого света. Бог молчал и молчит, тут, кажется, ничего нового не предвидится. А он сам… Пора бы поторопиться, ведь ему уже двадцать два, другие в его возрасте становятся миллиардерами, переписывают коды государств на коленке, их лица отполированы фотовспышками, и красные дорожки стелются им под ноги. А он чего добился? Неудивительно, что Марк вызывает его к себе, когда что-то нужно или охота потрахаться. Марк в страшной опале, но при этом в шоколаде, у него достаточно средств и связей, чтобы не только о себе заявить, но и доставить кучу неприятностей врагам. Хорошо родиться с трастовым фондом, видом на Лувр и с родословной, ведущей свое начало от Ноевого ковчега. — Карабкаемся вверх по постелям? — смеется Марк, красивое лицо уродливой правды. — А как же твоя большая любовь, милый? Арамис прикрывает глаза. — Заткнись, — шепчет он, — просто заткнись, твою мать… Из динамиков рвется что-то тяжелое, надрывное, отчаянное и победное: — Соберите суд, но победителей не судят. Мы первые кроманьонцы — мы выбились в люди. Не п***и! Я кладу на вас, челядь, пятикратно, Ведь мы выступаем сильно, будто челюсть питекантропа. Машина трогается, дорога ускоряется, коридоры чужих огней по краям. Шоссе становится гладким и послушным. По обочинам силуэты дорогих домов с холодными, прищуренными, оценивающими глазами. Сколько стоишь? Чего добился? Кто такой? Один из трех, кто прячется за отсутствием имени? — Наша земля топит одиночек, как щенят. Был чужой, но Охра, Порчи, Илья — больше, чем семья. Бомбу ночью сочинял, что есть мочи начинял. Я так хотел принадлежать к чему-то большему, чем я. Их — трое фриков: большой ребенок, алкоголик и недо-священник, переросток собственных недоношенных идей. Город — большой и ощеренный, он всех перемелет в челюстях, задаст миллион новых вопросов, а я не нашел ответы даже на старые, лишь поддался грязи, скверне и не могу, не могу, не могу остановиться… — Весь мой рэп, если коротко, про то, что Уж который год который город под подошвой. В гору, когда прет. Потом под гору, когда тошно. Я не то, что Гулливер, но все же город под подошвой. Железный корпус плавно качнулся и остановился. — Дай силенок тут не свернуть и не сломаться. Есть маршрут и есть на трассе населенный пункт, И там нас сегодня ждут… Щелчок отрубает голоса. В нагретой трескучей тишине поднимается особняк с надменным фасадом. Декабрьский ветер не пробьется в его щели. В нем нет щелей. Это монолит, вход — только по пропускам. Только для избранных. Как мне повезло, правда, правда? — Твоя проблема, — сказал однажды Атос, — не в том, что ты хочешь слишком многого слишком быстро. А в том, что ты сам не понимаешь, чего хочешь. Да еще и ищешь не там и спрашиваешь не тех. — А кого спрашивать? — Не знаю. Набрался смелости: — Чего хочешь ты? — Ничего. — Вымораживающие глаза мутнели, как пыльное стекло. Слабый кондиционер с трудом гонял спиртовой дух: — Я хочу — ничего. Полнота бытия и тошнота бытия — его лучшие друзья. Потянулся к шее. Щепотка пустоты утекает между пальцев… — Приехали, мсье, — поторопил Жером. В самом деле, пора идти. Он влюблен, а об остальном подумает завтра. Завтра будет завтрашний ветер.