ma princesse

Жизнь Максима Свободы — музыка и только. Он ей дышит. Грудью полной, так, что вдох каждый ощущается в сердце где-то. Свобода песнями с мелодиями незамысловатыми пропитан до клеточки каждой, до малейшей. Музыка как панацея универсальная, как лекарство от болезней всех. По музыке его жизнь читается без усилий особых. Она — пластырь, который рану любую залечит без усилий особых. Магия его личная. Как бы плохо на душе ни было, в какой заднице беспросветной Анисимов ни оказался бы, музыка его вытягивала. Всегда. Когда нет никого. Когда в душе пустота сплошая. Когда тяжело так, что выть хочется, подушку несчастную бить изо сил всех. Когда ты на волоске тонком до безобразия от того, чтобы в алкоголе проблемы и переживания души утопить. Словно нужный очень круг спасательный посреди шторма бурного. Шторма из жизни кипящей, за которой Максим давно еще успевать перестал. Пока все душ каких-то родственных ищут, Максим особо не волнуется насчет вещей подобных. Думает наивно, что любить не способен. [Обманывает себя самым наглым образом.] Тешится мыслями о том, что не для него всё это. Но в глубине души понимает прекрасно — он лишь обжечься боится. Страх, что любовь его внутри мертвым сделает, выжжет там все напрочь и оставит абсолютную пустоту, что уже ничем не заполнится, сильным довольно оказывается. И он в музыке утопает, дабы огня любви опаляющего так больно не видеть только. Потому что больше обжигаться сил в себе не находит. Дни коротает с гитарой в обнимку, точно знает — она не предаст. *** День вроде бы не примечательный ничем, обычный самый. Но Максима целый день чувство странное преследует, будто бы он на подсознательном уровне ощущает, что что-то произойти должно. Не знает совершенно, что именно. Но ждёт чего-то: утром, когда из дома в спешке на работу ненавистную убегает, после обеда, когда сигарету очередную в перерыве выкуривает, бесконечный мыслей рой остановить пытаясь, вечером, когда пальцы его гитары струн касаются. Погружается в мысли, думает, что же это за трепет забытый внутри, откуда он взялся. В голову ничего не приходит абсолютно. Солнце за окном садится, лучами играя неторопливо, чайки над морем Владивостока кружат, узоры невидимые на небе вырисовывают. Максим себя на мысли ловит, что вид с его балкона невероятный. И что чувство внутри вдруг спокойствие парню подарило такое нужное. Он и спать ложится с э т и м незнакомым, но таким греющим ощущением внутри. Ему впервые за долгое время не снятся кошмары. *** Утро субботы, как известно, плохим не бывает. Только если ты не просыпаешься от визга тихонького на соседней половине кровати. От женского визга. Когда ты вчера трезвым абсолютно спать лёг. И точно помнишь, что один в квартире душной находился. Сон улетучивается, место уступая панике немой. Максим подскакивает, как заведенный, сердца ритм слушая, что вдруг биться начинает так часто, как не билось, наверное, в жизни ни разу. Рядом с ним на кровати девушка лежит. Да и ладно бы, если обычная — она явно... не из века нынешнего? Что за бал-маскарад? Розыгрыш, да? Это какая-то неудачная игра ролевая, или как расценивать то, что сейчас происходит? Свобода неосознанно совершенно девушку оценивает, взглядом быстро пробегаясь по телу хрупкому. Если не брать в расчёт то, что одета она, как барышня из каких-нибудь древнейших веков, то внешне незнакомка невероятно красива была. Г л а з а. Глубокие. Пропасть целая — в два счёта упадешь. Смотришь в них, и что-то в груди ёкает, нет, по швам трещит. Такие, в которых утонуть можно с легкостью — он подобных, клянется, никогда не видел. И почему-то уверен, что не увидит больше. Она маленькая такая, но отчего-то ему слишком яркой кажется. Хрупкая, будто бы кукла из фарфора. Дорогого самого. У Анисимова в горле пересыхает. И реальность для него на пару мгновений затяжных слишком далекой становится. Он будто бы и не тут уже вовсе. На землю его опускает лишь тихое: — Вы не хотели бы изъясниться? Максим брови приподнимает вопросительно, а в горле — ком. Большой, застрявший, как таблетка здоровенная, не дающий словам наружу вырываться. Он с ума сходит? Это его воображение собственное так нахально предало? Головой качает, шепчет, как мантру: «Нет». А потом добавляет отрезвляющее наконец: — Стоп, что? — А? — Что произошло, говорю? — Я к Вам обращаюсь с тем же вопросом! — уже панически сообщает девчушка. Вот-вот, и она, гляди, на крик сорвется. На глазах оливок спелых цвета выступают слёзы. Щеки розовые опаляют. Анисимов, кажется, правил игры этой запутанной до сих пор не понял. Это несерьёзно ведь? Он в защитном жесте руки поднимает и с кровати встает. На часах восемь утра, и стрелка секундная двигаться не намерена. Кажется, ему и не кажется вовсе.