Побочный эффект умирания

Хосок заваривает чай, стоя к Юнги спиной и не хочет поворачиваться. Боится прочесть в его глазах жалость, ещё больше — призрение с намеками на ненависть. Он сам понимает, что Юнги не за что испытывать такое чувство, разъедающее внутри, но оно ведь могло проскочить не раз в самых отдаленных мыслях о том, что если бы тогда они не встретились к коридоре и Хосок не увязался бы следом, всё было бы хорошо. Хотя бы для одного. Хосоку самому больно от таких мыслей. Думает об этом он очень часто. Юнги молчит, смотря в окно. На улице весна и он хотел бы провести её вместе с Хосоком. И так весну за весной. Каждый год. До старости. До смерти не от таких причин. Хосок поворачивается, опирается о столешницу, держа кружку двумя руками, и робко смотрит в то же окно. Становится совсем не по себе, когда Юнги переводит на него взгляд. Хочется закрыться, желательно в его объятьях, отстранить от всего мира и факторов в среде, они ведь совсем не нужны. Хосок не смотрит в глаза, а когда решатся, происходит самое страшное: он не видит там ничего. Безграничная пустота в которой, возможно, где-то скрывается грусть, приносит слишком много боли. — Не молчи пожалуйста. — просит Хосок, смотря под ноги. — Скажи хоть что-нибудь. — Это пиздец. Из губ Хосока вылетает усмешка. Он ставит чашку на стол и подходит к Юнги, крепко прижимая его к себе. Тот прислоняет голову к груди, сжимая сзади его футболку, и вдыхает запах Хосока. Он по-прежнему кружит голову, он забирается в легкие, оттуда — в самое сердце. Юнги снимает с него бомбер. — Он теперь мой, — почти шепотом говорит он. Они уже не плачут. Слез попросту не осталось, как и причин. Неизбежность изменить невозможно. — Почему я должен терять тебя, Хосок? — снова тихо, снова полушепот, как будто Юнги боится говорить вслух что-то подобное, как будто оно может и вправду осуществиться. Юнги ведь до сих пор надеется. — Это чертовски несправедливо. Хосок не может ответить. Он всё так же не боится смерти, но умирать теперь не хочет. Все причины выстраиваются в ряд и слагают одно имя. Юнги. — Я так сильно люблю тебя. Время замирает: часы на стене перестают тикать, а Юнги молится о том, чтобы мгновения, миллисекунды растягивались в столетия. Юнги никогда не думал о том, что не встреть он Хосока, всё было бы хорошо. Для него — нет. Есть только один смысл жизни, только одна религия, один идол, который стоит сейчас перед ним, крепко его обнимая. Другие сюжеты в этой истории ему не нужны. — Я ведь не смогу забыть тебя, — Юнги поднимает голову, и щурит глаза от ослепляющей улыбки Хосока. Она как лучи солнца и сгусток тепла. Внутри становится намного легче. — Ты такой глупый, сахарок. Сам ведь твердил, что люди легко забывают людей? — Он нежно обхватывает его лицо ладонями, чуть сжимая щеки, и целует в лоб. — Ты не простой человек, Хосок. Тебя невозможно забыть. — Не неси это в себе, Юнги, прошу. — он присаживается на колени парня, склоняя голову на его плечо, и тихо шепчет. — Ты можешь погрустить немного, совсем чуть-чуть, ладно? Не посвящай свою жизнь памяти обо мне. Не плачь, ясно? И никогда не оглядывайся назад. Пообещай мне, Юнги. — Нет, — отвечает он, целуя Хосока в мягкие губы. Это обещание слишком сложное. Юнги не сможет смириться. Сидеть, дожидаясь конца, не входит в его планы. Он проводит с Хосоком каждый день, не отпускает его ни на шаг, крепко держит за руку и чертовски боится потерять. Каждую ночь он обжигающим дыханием рисует пентаграммы и древние руны на его груди, в стонах шепчет его имя и проводит ритуалы черной магии. А утром собирает по его телу лучи солнца, расплескивает их о железные стены и приносит в жертву богам. Солнце может померкнуть, Хосок — нет. Он признается в любви каждый день, но раз за разом ему кажется, что этих слов недостаточно, чтобы понять, настолько сильно он любит своего солнечного мальчика. Юнги глуп, но всё ещё верит. Этому его научил Чон Хосок. Юнги замирает, когда Хосок приходит к нему с обеспокоенным лицом и говорит, что ему нашли донора. По телу Юнги бегают мурашки, он дрожит и на влажных от слез глазах читается ничто иное, как счастье. Вот только Хосок озадачен, и Юнги не понимает, почему. — Юнги, это… — он переводит дыхание, подбирает слова и пугается реакции Юнги. Хосок ведь понимает, что всё не так красочно. — … это большие риски. — Риски есть всегда. — Я не хочу, чтобы ты надеялся зря. — Я всегда надеюсь, Хосок. Это в подсознании, и ебаная надежда каждый раз кричит мне не забывать о ней. — Тебе будет ещё больнее. — Но Юнги отказывается понимать. Если хоть один процент означает успех, он будет верить до последнего. На верховном суде он не прекратит и пусть его приговорят к самой жуткой казни — Юнги будет верить в «долго и счастливо». Такой конец приписан их истории на ленте дней, он знает точно. — Ты откажешься? — Юнги похож сейчас на ребенка, в глазах которого непонимание будет читаться, как ему не объясняй. — Нет. — говорит Хосок. — То есть, я не знаю. — У него свои причины. Говорить о них Юнги совсем не хочется, но тот так упорно смотрит в глаза, так широко открывает их, чтобы услышать продолжение. — Лучше умереть на операционном столе, чем вот так. Я не хочу, чтобы ты видел всё это. Юнги отводит взгляд, по крупицам восстанавливает услышанное — и замирает от осознанного. — Ты идешь туда с надеждой, блять, умереть? Чон Хосок, хочешь я убью тебя прямо сейчас? — злобно выпаливает брюнет. — Я устал, Юнги. — парень садиться у стены, обхватывая ноги руками, и устало кладет голову на колени. В тот момент Юнги начинает понимать. — Я поддержу тебя в любом решении, — говорит он, садясь напротив. — Но, Чон Хосок  — твоя миссия — выжить, если ты её провалишь, я воскрешу тебя, чтобы убить снова. — Я не хочу умирать, Юнги. Следующий день Чон Хосок проводит в больнице. Ночью туда идет и Юнги, он уже привык засыпать рядом с ним, и пустая кровать его спальни, спальня в целом без Хосока, кажется холодной и чужой. Юнги пора бы начать привыкать, но он же ещё надеется. Ночью они сбегают от всех в парк со старыми вишнями. Снова смотрят на звезды снова мечтают о самом сокровенном, и эти мечты — об одном и том же. Рядом. Навечно. Галактики сливаются в поцелуях и прикосновениях, их мало, и они, возможно, последние, от этого — ещё желаннее и нужнее. Слова о любви под светом месяца и опадающими лепестками сказаны так искренне и неподдельно, что разбивают сердце, делая его крепче в тысячу раз. — Ты помнишь своё обещание, Юнги? — Это слишком волнует Хосока. Где-то внутри он всё ещё не верит, но Юнги снова клянется, что не сделает с собой ничего. — Я буду жить для тебя. У операционной пусто. Юнги сидит три часа, кусает костяшки пальцев и пытается согнать волнение, которое не покидает его всё это время. Во рту пересохло, дыхание срывается, он с надеждой смотрит на проходящую туда-сюда медсестру, которая только пожимает плечами. Юнги пересматривает фотографии, скриншоты переписок, и делает себе больнее самым нещадным образом, но это ведь сущность людей — искать боль повсюду. «Это человеческая глупость, » — вспоминает Юнги свои слова же и понимает, насколько он глуп. Мир содрогается и останавливается когда в двери выходит врач. А Юнги боится и совсем не хочет знать результат. Он хочется остаться здесь, пусть на бесконечное число дней, он всё так же будет ждать Хосока, пересматривать фотографии и мечтать за двоих. Юнги отдал бы всё, чтобы не знать. Он смотрит на врача с глазами, из которых надежда выливается вместе со слезами, а тот неутешительно кивает головой. Мир разрушается за секунду и воспоминания осколками бьют по ещё живому телу. Юнги, наверное, умер сразу. Он разворачивается, быстро уходит, хотя сам не понимает, как переставляет ноги, превознемогая себя, хотя единственное, что под силу — упасть и биться в истерике, крича и срывая голос. В глазах Юнги бесконечность, выстроенная Хосоком, летит вниз, после неё остаются только черные дыры, которые поглотили все звезды. Хосок был прав, и боль — не самое страшно, когда теряешь человека. Внутри начинаешь чувствовать только пустоту, и Юнги не знает, чем её заполнить. Он подходит к дереву вишни, на его руку падает цветок, и он сжимает его в руке, впиваясь в ладонь ногтями, и тихо глотает слезы, убивает себя где-то под ребрами. « — Привет. Меня зовут Мин Юнги и год назад я потерял самого близкого человека. Что такое любовь? Да хуйня из хуйни, сущий пиздец на самом деле, который вытаскивает тебя из твоей же темноты и озаряет светом и теплом. На улице снова весна и снова светит солнце, вот только моё было в сотню раз ярче. Я как-то сказал ему, что люди способны забыть всё. Так вот, Чон Хосок, я тебя не забыл. Айщ, ты, наверное, будешь злиться, но я не давал обещаний, верно? Единственное, что я обещал — не убивать себя, и я успешно сдерживаю его уже год, хотя, иногда, очень тяжело. Меня разъедают внутри воспоминания, и я в похоронил себя в них, затащил всё в свою гробницу и доживаю остаток дней так. Что ты говорил? Не жить памятью о тебе? Прости. Не получилось. Ты остался в тех сообщениях, и я перечитываю диалог тысячу раз, не меньше. Ты в пакетиках чая, которые всегда заваривал, и в фильме, который был твоим любимым. Я, кстати, купил и книгу, и всё ещё не понимаю, что ты в ней нашел. Твой бомбер висит на вешалке в коридоре и я так часто подхожу к нему. На нём твой запах, и это помогает мне не сойти с ума от бесконечного потока мыслей. Мне кажется, я буду любить тебя вечно, и никогда не скажу о тебе в прошедшем времени, потому что ты, Чон Хосок, — моя жизнь, моя вселенная и моё солнце. И я знаю, что ты жив. Внутри меня. Ты горишь самыми яркими лучами, ты согреваешь меня и заставляешь улыбаться до сих пор. Мне не хватает твоих надоедливых разговоров, яркой одежды и вечного щелканья фотоаппарата. Я забрал все фотографии и развешал на стенах. Я ведь в прямом смысле похоронил себя в воспоминаниях. Я благодарен тебе. Знай это, пожалуйста. И я никогда не винил тебя за то, что так случилось, за то, что ты был приставуч до до той степени, что даже я не выдержал и всё же захотел называться тебя другом. Ты, наверное, с самого начала был больше, чем друг. Люблю до безумия сильно, всё ещё строю общие планы, живу прошлым и почти счастлив.

Мин Юнги.»