***
Мирослава нахмурила свои светлые бровки, и, глянув на старшего брата, совершенно спокойного, со смешинкой, таящейся в глубине голубых глаз, тяжко вздохнула и опустила голову, словно чего-то стыдясь. Хотя стыдиться, в общем-то, было совершенно нечего. Этой ночью у неё опять был вещий сон. Мать рассказывала, что бабка её — Настасья, тоже предсказывала будущее, видела и прошлое людей, могла общаться с Духами Земли и Воды, чувствовать людскую ложь, угадывать — урожайным год будет, или голод охватит селение. Её за это не очень любили, поглядывали косо, конечно, не без этого. Но уважали. И знали, что к ней можно было обратиться — она не откажет в помощи. Конечно, многие женщины в их селении, да и вообще во многих селениях на сотни дней пути вокруг, практиковали «магию» (как это называли заморские гости). По крайней мере, простейшие нашёптывания и заклинания знала едва ли не любая, но реальные успехи были только у неё, да и у пары девиц из соседних общин. В свои одиннадцать лет Мирослава видела, что всё это колдовство было не более чем попыткой приобщиться к чему-то великому и непостижимому, ощутить себя капелькой могущественной Природы. Но попытки сии были корявыми и неумелыми, а потому, по мнению девочки, нелепыми. Ведь реальными успехами никто похвастаться не мог — а пара совпадений была чистой случайностью. Мирослава уже умела точно различать разные типы видений — или просто сон о возможном развитии событий, или целый букет разных вариантов развития этих самых событий. Она знала, как стоило действовать в той или иной ситуации, чтобы не привести к нежелательному результату свои старания, пытаясь этого самого результата избежать. Девочка знала — судьбы нет, есть только вероятности, и жизнь каждого человека была только в его руках. Она умела, если хорошо сосредоточиться, заглядывать в прошлое людей. И на основе этого предугадывать их будущее. Но об этом она молчала. И только брат, её милый старший брат знал всё, что копилось годами в душе девочки. И помогал ей, по мере своих сил. Люди любили тех, кто способен был вымолить у Богов и Духов богатый урожай, богатства для селения, победы для Князя, удачи для охотников. И тёплую, лёгкую зиму. Но она не умела этого. Мирослава лишь могла рассказать людям их суть, их возможную судьбу. И за это её не очень любили. Как ту самую Настасью. Впрочем, о ней никто уже и не вспомнит — таких народ забывал быстро, не желая нечаянным грубым словом побеспокоить и разозлить покойницу. Но этой ночью вероятности перевернулись и разметались, перетасовались и около половины распались прахом — случилось что-то такое, что должно перевернуть ход истории рода человеческого. Что-то страшное случилось. Во сне парень возраста её брата то стоял на утесе, целясь из неведомого ей механизма куда-то в ночное небо, и ликующе вскрикивал, вроде бы попадая в цель, то разочарованно молчал, видя, что промахнулся, то плакал, стоя на коленях возле мёртвого крылатого чёрного Змея с ярко-зелёными глазами, то, оседлав его, мчался куда-то вдаль, то убивал окруживших его людей, скалясь подобно волку, то счастливо обнимал за шею своего Змея. Горе и счастье, одиночество и надежда, смерть и жизнь. И много-много-много других вариантов. Но везде — этот юноша и его чёрный Крылатый Змей. Радмир только качал головой на рассказы сестры и просил её молчать об этом — люди бы точно испугались подобного, ведь Змей никогда не был благим предзнаменованием. Конечно, юноша слышал не раз рассказы о том, что далеко на востоке есть земли, где люди оседлали, словно коней, Крылатых Змеев, но это было ведь не более чем выдумки путников, желающих найти себе слушателей. Но сестру Радмир понимал как никто. Юноша и сам страдал подобными сновидениями, но, в отличие от Мирославы, никому о них не рассказывал, справедливо полагая, что не мужское это дело — ведуньям подражать. Впрочем, со своими снами он вполне себе хорошо справился, научившись закрывать свой разум от них. Сестра была не похожа на других людей — слишком умна была она, слишком своевольна, слишком опасными были её взгляды, и слишком тоскливым взгляд в даль. Кто ж её такую замуж возьмет? Пока этот вопрос не стоял столь остро, как у других девчонок, тех, кто был постарше на пару лет. Впрочем, с девчонками как раз таки у Мирославы и не ладилось — не могла она понять своих сверстниц, слишком сильными были различия во взгляде на жизнь. Только Лада и Марья были не против компании такой, как она. Вот и сейчас, так и не услышав упрёков со стороны брата, девчонка побрела за подругами, поудобнее перехватив большую корзину, которую доплела совсем недавно. Мать отправила её собирать целебные травы, чтобы потом их засушить — как раз многие из этих трав расцвели, затапливая свежесть лесной тени и залитые солнцем поля дурманящим, кружащим голову ароматом, стойко ассоциирующимся теперь только с теплом, летом и счастьем. Ну и попутно, конечно, собирать ягоды, если девочки наткнутся на них. Лада восприняла идею со своим извечным энтузиазмом, радуясь возможности пойти в лес — там в это время года было прохладно, несмотря на духоту полян, и фиолетово-розовые ковры цветов так и просили, чтобы их сплели в венки. Марья была не так обрадована этим известием, заметив состояние Мирославы, и потому очень беспокоилась за свою подругу — девочка всегда была сама не своя после своих вещих снов, но в этот раз она была словно в другом мире — рассеянная и задумчивая, она несколько раз почти споткнулась, и от падения её спасали только подруги. Пока девочки собирали на неожиданно найденной полянке ягоды, Мирослава, поправив пучки-букетики собранных трав, пошла к понравившемуся ей кустику с мелкими фиолетовыми цветами и изумительным запахом — эту траву очень часто мать заваривала ей с братом зимними вечерами. Среди стройных березок было не трудно заблудиться, а потому девочки решили далеко не уходить — как только солнце перестало напекать, они пошли назад, домой — с полными корзинами и пучками разных трав в руках. Вручая брату горсть ягод, Мирослава видела улыбку в его глазах и смеялась сама. Да, Змей и юноша пугали её, но они были где-то далеко, за морем, а она — здесь. Рядом с Радмиром, который ни за что не даст свою сестру в обиду никакому Змею. Пусть и ни Зверь, ни мальчик не казались злыми…***
Стоик тоже не находил себе места. С одной стороны, его разрывала жалость к непутёвому сыну, с другой — злость на него же, а также боль утраты товарищей, хороших, верных солдат… Где их сыщешь нынче, верных-то? Каждый и мать родную продать готов. Боль, вина, злость, а также сотни других чувств, не имевших названия, переполняли вождя славного племени, но он держал их в узде, как резвого и чересчур норовистого скакуна. Но по его несказанному, так и не озвученному приказу Иккинга не убили. Никто не посмел возражать вождю, возможно, просто его не поняв. Или не пожелав понять. В племя Иккинга, естественно, обратно не примут уже никогда, не смогут смотреть, как на равного. Такова была природа людей — не все они умели прощать. И особенно тех, кто просто ошибся, по неопытности сбился с пути, по глупости. Своими необдуманными действиями он сам обрубил нить, тянувшуюся к ним, сам сжёг все мосты, ведущие назад. Можно ли винить мальчика за содеянное? Можно ли его проклинать за то, что они сами не досмотрели, за своё, а не его, упущение?! Но всем плевать на это. Люди всегда старались переложить свою вину на кого-то, особенно, если они эту вину осознавали, а с кандидатурой выбранного виновника все были согласны. По мнению Хулиганов, Иккинг знал, где находился дракон, мог его убить, мог предотвратить столько смертей, но не сделал этого, причины уж тут не важны. В Кровавую Ночь Стоик потерял двоюродного брата — отца Сморкалы. Тот закрыл собою своего непутёвого сына, зазевавшегося во время боя… Если бы этот недоумок был внимательнее, если бы не отвлекался на Астрид… Йоргенсон был бы жив. Брат, последний его родной человек был бы жив! Вот такая вот шутка судьбы — одно неверное движение ломает жизни людей. Стоик и отряд викингов отправились в овраг, где всё произошло. Вождь хотел, чтобы его привели в порядок. Странное желание, но перечить ему — себе дороже. Никто и не перечил. — Стоик! — подбежал к вождю один из воинов. — Иккинга нет в Овраге! Он, запыхавшийся, напуганный, с непонятными эмоциями смотрел на Стоика. С одной стороны — страх перед наказанием, с другой — предвкушение чего-то. И второе раздражало Стоика намного больше первого. — Я вижу, — последовал хладнокровный ответ вождя, оглядывавшего вчерашнее поле битвы. Там уже не было тел, их забрали и похоронили. Как было положено, в погребальных ладьях, нагруженных всем тем, что пригодится павшим в Вальхалле. Только вокруг одного трупа с пророчившим беду карканьем кружили вороны, не смевшие притронуться к мёртвому дракону. Плохой знак. — Прикажешь его искать? — вывел из раздумий Стоика тот же воин. А был ли смысл искать Иккинга? Он не позволит найти себя, лес он знает лучше всяких охотников, все, как один, не решавшихся заходить дальше, чем на два-три километра в чащу, опасаясь неприятной встречи с драконами. Выживет — молодец, погибнет — сам виноват. Дороги назад у него всё равно нет. — Зачем? — всё тем же несколько безжизненным тоном спросил вождь. Ему было грустно. Он вчера потерял сразу двух родственников, остался совсем один. Если бы не эта трепетная любовь к погибшей жене, он бы без раздумий женился во второй раз, завёл бы себе семью, как и полагается лидеру племени… У него, быть может, появились бы дети, наследник, желающий править островом, сильный воин… Но Иккинг, не желавший видеть в доме мачеху, всегда невольно останавливал вождя от такого шага. И он всё делал для сына. Он ведь очень любил его, продолжение Валки, её кровь и мысли, несмотря ни на что, а потому его поступок очень огорчил Стоика. Он ведь оберегал Иккинга, не ограничивал его в интересах, не заставлял, как отец Сморкалы своего сына, днями напролёт тренироваться, пресекая любой интерес… Он даже разрешал Иккингу гулять в лесу, учил сражаться на мечах, а когда тот стал проявлять интерес к изобретению оружия, отдал в кузню к Плеваке, позволив сыну развиваться в этом направлении, изобретать… Неужели Иккинг этого не замечал? — Его же надо поймать и казнить! — с неким глупым воодушевлением, непонятным Стоику, сказал воин. Он словно желал угодить вождю, поймать предателя, чтобы Обширный больше не убивал одним своим грозным взглядом, одним хмурым выражением лица. Возможно, потрёпанный жизнью вояка думал, что именно побег предателя сейчас заставил мужчину словно постареть на несколько лет. — Охота тебе возиться? Думаешь, он долго проживёт в лесах? Первый дикий зверь или первый встреченный им дракон выполнит вашу работу за вас. Стоик соврал. Он знал, что сын выживет. Верил в это всем своим отеческим сердцем. Желал этого. Желал своему непутёвому сыну всего самого хорошего, чтобы он исправился, всё понял, нашёл хорошую судьбу! Он выживет и, возможно, будет мстить. Хотя за что? Урок вчера преподали не только викингам. Иккинг наверняка понял, что в племени ему больше нет места, но, главное, с драконами больше дружить не будет. Примкнёт к какому-нибудь племени, повзрослеет, женится, проживёт жизнь нормального человека. Просто не на Олухе. А, быть может, он, душа ветряная, так не любящая насилие, станет торговцем, будет плавать по островам, дарить людям радость, привозя новые товары или просто продовольствие… Он ведь парнишка смышленый, поймёт что к чему, сумеет построить себе хорошую судьбу странника или, например, кузнеца. Он ведь так хорошо ковал… — Как скажешь, вождь, — кивнул воин и поспешил удалиться, поняв, что его высказывание сделало вождя ещё более хмурым, и почувствовав укол вины за это. — Хотя… Постой! — окликнул его Стоик. — Слушаю, — с готовностью вновь оказался рядом с ним тот, желая поскорее исполнить поручение и более не мозолить глаза Обширному. — Похороните дракона, — последовал короткий и несколько странный приказ. — Что? — Я сказал, похороните дракона, — спокойно повторил Стоик. — Он пусть и редкостный дьявол, которого мы, слава богам, прикончили, однако сражался храбро, защищая не только себя, но и своего… друга. Я ненавижу этого дракона, как и все вы, но он достоин некоего уважения. Похороните эту тварь.***
Горы темнели на горизонте слегка размытым силуэтом, холодным и неприступным, и словно погружённым в голубоватую дымку. В ту сторону никогда не отправлялись всадники соседних племён, оттуда никогда не возвращались храбрые в собственной отчаянной глупости воины чужаков. Хмурые вершины казались крохотными с такого громадного расстояния, на котором их племя находилось от подножия священных Чёрных Гор, — границы обитаемых земель. На территорию святыни не заходили люди — всадники зорко следили за этим. Говорят, её народ произошёл не от волков, которых возвели теперь в культ и почитали все племена на востоке, севере и западе, а от великих Крылатых Змеев с далекого юга, которые жили в священных горах. И покой своих предков они стерегли постоянно, жестоко пресекая любые попытки иноземцев попасть на священную землю. Девушка ещё раз хмуро окинула горизонт взглядом — её долг, как воительницы, как защитницы древнейших традиций, состоял в том, чтобы Чёрные Горы и дальше продолжали оставаться неприкосновенными: все, кто посмеет отправиться туда, — умрут. И она поможет им быть низвергнутыми в бездну. Как и её братья и сёстры. Как и верный Таир, жарко выдохнувший и нервно переступавший с ноги на ногу, готовый по первому приказу своей всадницы броситься вскачь, обгоняя соколов и даже сам ветер. Айша ласково потрепала коня, повернувшего к ней голову и глянувшего своими большими, умными глазами, по щеке, тихо прося подождать. Её час ещё не настал.***
Когда первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев, окружавших Овраг, Иккинг был уже давно на ногах. Он ещё глубокой ночью, на протяжении которой он находился в странном пограничном состоянии — между сном и безумной, ужасающей реальностью — уже после того, как последние тела забрали из Оврага, нашёл в себе силы подняться. Его поношенная одежда была порвана в нескольких местах и заляпана грязью и кровью, царапины и ссадины надоедливо ныли, в голове была только гудящая пустота, но болела она, голова, словно по ней хорошенько приложили дубинкой. Возможно, так и было, а он просто не запомнил. Он уже не понимал, что же ему приснилось, а что было на самом деле. Сон и явь затейливо переплетались между собой, путая, пугая и приводя в ужас. Одно было ясно точно — Беззубика больше не было. Однако, грязная кожа, покрытая кровавой коркой ощущалась крайне неприятно. Так было точно нельзя оставлять! Иккинг с тоской глянул на пруд. Как ни странно, но только он остался не тронут. И если смотреть именно с этого ракурса, то кажется, словно ничего не случилось… Иккинг подошёл к кромке воды, наклонился и ополоснул руки. И ещё. И ещё. И ещё несколько раз. Иккинг с остервенением оттирал свои руки от крови бывших соплеменников. Словно именно эти алые разводы на воде, постепенно растворяющиеся так быстро, символизировали очищение от грехов. Но это была иллюзия. Отмыв руки настолько, насколько это вообще было возможно, Иккинг вновь наклонился и зачерпнул воды, уже чистой, ведь кровь уже рассеялась. Он принялся с тем же остервенением оттирать лицо. Чистое, оно оказалось неестественно бледным. Даже для этих северных земель. Кожа приобрела нездоровый сероватый оттенок, ну, или это просто так казалось в сумраке предрассветного леса. Веснушки, ещё один предмет насмешек со стороны сверстников, казались черными точками. И ещё что-то неуловимое в нём поменялось… Иккинг внимательно смотрел на своё отражение, видное несколько смутно, но никак не мог понять, что же в нём все-таки изменилось. Всё тот же нос, всё те же тонкие губы, всё та же худая, словно девичья, шея. Всё те же глаза. Только покрасневшие, воспалившиеся от пролитых слёз. Или же не те? Они были бесцветными, серыми, словно безжизненными… Или это лишь видение, вызванное сумерками? А! Вот оно что — седая прядь волос, чисто-белая, как свежевыпавший снег, «украшала» левый висок. И вообще — лицо осунувшееся, словно враз похудевшее. Задумчиво оглядев себя, Иккинг с сожалением понял, что от идеи отстирать одежду он должен отказаться. Она была слишком истрепанной и стирки просто не пережила бы. В голове мелькнула мысль о том, что нужно как можно скорее покинуть овраг, ибо кровь непременно привлечет хищников, а их внимание сейчас нужно в последнюю очередь. Благо, у него хранилась здесь сменная одежда, на подобные случаи. Ой, как звучит-то… «На подобные случаи!» Разве мог он предположить, что подобное произойдёт? Что в один миг он лишится всего — дома, друзей, семьи, всего племени, лучшего друга… Что он окажется один против всего огромного мира?! Сил почти не было, как и желания жить. Зачем ему это глупое существование, еда ради еды, тепло ради тепла? Но сдаваться теперь нельзя просто из принципа — раз его сразу не добили, значит, и не собирались. Ему дали шанс. Призрачный намёк на то, что отцу не всё равно. Глупо упускать эту возможность. Щемящее чувство застыло в груди, защекотало в горле, но слёз не было. Кончились они, слишком много вчера их пролилось. Не было мыслей, один сплошной гул. Монотонный, не раздражающий, не отвлекающий, а наоборот, даже помогающий сосредоточиться. Все эмоции отошли на второй план и полностью перестали играть главные роли. Хладнокровие овладело разумом юноши, все делалось им словно на автомате. Без мыслей. Без эмоций. Иккинг, до боли стиснув кулаки, постоял несколько мгновений на месте, прикрыв глаза. Досчитав до десяти, он открыл их и решительным шагом направился к телу дракона, отогнав обнаглевших выше всякой меры воронов. Сжав зубы так, что они только чудом не начали крошиться в пыль, но не позволив себе закричать, Иккинг в последний раз коснулся спины погибшего друга, погладил. — Ты говорил, что драконы верят в Небесных Странников, приносящих и забирающих души, — прошептал он, — и в то, что смерть — лишь черта, отделяющая наши деяния от их результата. Иккинг через силу вздохнул, стараясь подавить вновь поборовшие куда-то девшееся хладнокровие слёзы. Глаза резало от боли, безумно хотелось пить, и потому он не мог позволить себе плакать. Не сейчас. Только не когда в любой момент могли нагрянуть его соплемен… Викинги. Надо было привыкать называть их только так и не иначе. — Я хочу верить в то, что это правда, в то, что каждый из нас вернётся в этот мир и заново пройдёт Бесконечный Путь. Прошу, прости меня за то, что не могу тебя похоронить по положенным обычаям, со всеми обрядами. Даже без них не могу. Это привлекло бы слишком много внимания. Невыносимая, сводящая тоска порывалась разорвать его душу в клочья, но именно поэтому юноша затолкал ее подальше, забываясь в проблемах насущных. — Прощай, брат, и покойся с миром… До встречи в Великом Странствии! На земле лежала одна, самая крупная чешуйка. Он подобрал её. Вот он — символ столь короткой, но столь прекрасной дружбы. Символ тех дней, которые никогда не вернуть. И символ вины. Иккинг, убрав в надёжное место странно тяжелую, будто каменную, чешуйку, пошёл в сторону нагромождения камней, за которым спрятана была корзина со всем необходимым для побега. Они ведь чуть-чуть не успели. Совсем не много. Зато в корзине всё собрано. Делать нечего, придётся уходить в лес. На другой стороне острова, противоположной местоположению деревни, есть сеть пещер. Берег там скалистый, под поверхностью воды множество острых камней. Туда не добраться на лодке или ладье. То, что нужно. Иккинг выбрался из Оврага с той самой корзиной за плечами, окинул его взглядом, словно прощаясь. Хотя, почему «словно»? Он действительно прощался. Со своей прежней жизнью. Со временами, когда он знал, что может произойти завтра, когда он был другом и сыном. Теперь он — изгнанник. Теперь у него была лишь одна дорога. Рассветный лес воистину прекрасен. Так интересно наблюдать за тем, как просыпаются звери и птицы… Сначала на много километров вокруг слышны только шелест листьев, задаваемых лёгким, прохладным ветерком. Потом становятся слышны тихие переливы песен самых ранних пташек. И с каждой минутой, вместе с освещающими утренний лес лучами солнца, оживал и лес, наполняясь звуками. «Совсем как в нашей деревне…» — подумал Иккинг, но резко оборвал эту мысль, дабы не делать себе еще больней. Знакомые метки, камни и деревья, обозначающие только ему, Иккингу, известные тропы и пути. Вот ель, напоминающая рогатину. Но это не главная ее отличительная черта. Если издалека эта ель казалась самой обычной, то вблизи можно было увидеть, что это было совсем не так. Дерево не могли обхватить шесть взрослых людей, таким оно было большим. Оно когда-то было полностью живым и целым, юноша ещё помнил это, но в одну из гроз в дерево, возвышавшееся над большей частью леса, попала молния. Одна из частей «рогатины», правая и более высокая, была обуглена, а вторая, как ни странно, была всё еще зелёной. Замученное вековой жизнью, множество поколений повидавшее дерево вызывало у Иккинга не восхищение своими поистине исполинскими размерами, а жалость, только сострадание. Говорят, это дерево было на Олухе еще до того, как на нём поселились люди… Целый день ушёл на то, чтобы пересечь остров по вполне знакомым тропам, найти подходящую пещеру и обустроить новое жилище. Ничего необычного, Иккинг уже достаточно много раз здесь бывал, когда желание путешествовать переваливало все мыслимые и немыслимые границы, а обида на всех и вся была и того больше. Даже пещерка была уже давно облюбована и только то, с каким трудом сюда можно добраться, останавливало Иккинга от того, чтобы бывать здесь чаще. Сейчас эти трудности только сыграли на руку. За этот день Иккинг не проронил больше ни слова, старался ни о чём не думать. «Надо». «Я должен». Кому должен? Кому он теперь, Хель всех подери, должен?! Он выбрал свой путь, мосты, ведущие назад, сожжены, и теперь надо выбирать — принять сторону драконов, дабы жертва Беззубика была не напрасной, или же, забыв всё это, как кошмарный сон, перебраться на другой остров, к другим людям, начать всё с нуля. Но кому он там нужен? Понимание, что он теперь остался совсем один, накрыло с головой. Из горла вновь вырвался крик. Вновь боль обрела форму звука, вырвалась из глотки юноши, не принося облегчения. Его и не будет. Ничего больше не будет. Только серая печаль потери, тоска одиночества… Или нет! Не просто же так Беззубик пожертвовал своей жизнью, не бросил его, до самого конца отстаивая его жизнь… Он был должен Беззубику! Должен был жить за него, должен был жить рядом с драконами… Должен. Обязан! Вот она, его потерянная цель — просто жить! Жить вопреки обстоятельствам! Он найдёт драконов, постарается с ними подружиться и будь что будет! — Я буду жить! — сказал Иккинг первые слова за несколько часов. — За тебя и ради тебя, Брат!