***
В достаточно просторной зале пещерки, находящейся глубоко под поверхностью горы, царил уютный полумрак, совершенно не являвшийся хоть какой-то сложностью для драконьего глаза. Хозяин обжитого уголка с интересом оглядывал свою гостью, вспоминая её ещё совсем неразумным птенцом, возмутительно наглым и не в меру любопытным. Змеевица с тех пор похорошела — Великое Странствие явно пошло ей на пользу, закалив тело и мысли. Тонкие, чуть более светлые, чем основной тон чешуи, полосы шрамов говорили, что это было не мирное время, но он относился к заросшим ранам философски, передавая это мнение и своим ученикам — признанным ли или не названным — всем. Пережитые боль и страдания делают сильнее — те, кто сумел не сломаться, выжить, перестают бояться, становятся увереннее. Воистину, то, что не убивало, делало всех сильнее. Впрочем, что есть тело? Всего лишь оболочка, носитель для разума, временный сосуд для Души. И относиться к нему стоило именно так — аккуратно, бережливо, но хранить не тело, а разум. Ведь не было ничего страшнее ран душевных и идущего за ним безумия. Гостья была несколько смущена, раздражена и даже обижена на кого-то. Интересный букет. У Ралега, с таким интересом изучавшего пришедшую к нему за советом Змеевицу, давно не было гостей — стая и её вожак прекрасно справлялись и без него, и Старейшина чувствовал скуку. Но она развеялась с возвращением одной задержавшейся в пути Змеевицы, упрямой и постоянно старающейся докопаться до истины, не замечая ни преград, ни противников, сметая их походя, впрочем, будучи при этом весьма здравомыслящей, особенно на фоне того же Вожака. — Ну, Айва, дочь Дорики, — обратился дракон к своей гостье. — Что же за человека ты привела, что все гнездо переполошилось? Змеевица чуть сощурилась, неопределённо курлыкнула и устало прикрыла глаза. — Ты единственный, Старейшина, кто не удивился этому факту. Ужасное Чудовище действительно ни на миг не почувствовал удивления по поводу того, что Айва вернулась не одна — слишком в её духе было найти себе неожиданного друга и взять его с собой путешествовать. Хотя Ралег полагал, что она вернётся с осиротевшим детёнышем, подобранным ею из жалости. Впрочем, примерно так и вышло. Дракон на своём веку видел много всего. Старше его, пожалуй, только Адэ’н, Старейшина Чёрного Гнезда, его очень давняя подруга. — При мне сменилось восемь вожаков. И дважды юные драконы приводили с собой человека. Ты третья. Его радовал тот факт, что сознание стаи не зашорилось окончательно с приходом к власти Тоура, людей почему-то с раннего детства не взлюбившего. Что ещё есть такие драконы, которые могли видеть в людях не только врагов. Ведь это неправильно. Когда-то было по-другому. Когда-то люди восхваляли драконов, поклонялись им, просили дать знаний. Им дали эти знания, и что? Ученики пошли войной против учителей, смывая пролитой кровью многовековую дружбу, отправляя её в забвенье. И это было горше всего. — И что же теперь делать? Ралег внимательно смотрел в глаза своей гостье, видя там только какое-то несвойственное ей смирение и безграничную усталость — сложно ей пришлось выдержать внимание всего гнезда, его осуждение и брезгливость. А смирение… Видимо, она прекрасно понимала, что ей придётся расстаться с детёнышем, которого она так яростно защищала. Ведь, в отличие от недалёких приближенных Вожака, всеми силами старавшегося удержать власть и не позволить пропасть своему лелеемому авторитету, она видела суть принесённого ею человеческого ребёнка. — Ты уже сама догадалась, кто этот малыш. Такие, как он, вершат судьбы народов. А тех, кто помогал им идти к величию, помнят веками. Да, пришествие нового Стража-человека — событие из ряда вон выходящее. Да, такое случалось, но очень редко. И два предыдущих раза люди были… Более эгоистичными. Они были… Не такими. Душа у них была драконьей, но сердце и разум — слишком людскими. Насильно принесённые в гнездо, они несли лишь смерть и разрушение тем, кого должны были защищать, кому должны были дарить мир и процветание. Но этот мальчик согласился сам. Даже нет… Он сам попросил привести его куда угодно! Старейшина надеялся, что в этот раз всё будет иначе. Что именно этот Страж станет тем, кто положит конец бесконечной и бессмысленной, пусть и существующей далеко не везде, войне и идущим с ней рука об руку страданиям. Или он станет виновником нового витка конфликта. Третьего не дано. — Значит, я должна отвести Арана к Фуриям? — Да. Только они сумеют научить этого юношу всему, что он должен знать. — Мне печально будет с ним расставаться. Эти слова были столь очевидными, сколь же и искренними — Айва просто не могла их не сказать, ведь она всегда была слишком честной со всеми. Но в первую очередь — с самой собой. Крайне полезное свойство. И сколь же редкое… — Но он же останется там не навсегда. Вы сможете видеться. Вашей дружбе никто не будет мешать. Просто и тебе стоит задуматься о своём будущем. Об отце своих детей, о паре, об этих самых детях. Поверь, это не менее важно. Ужасное Чудовище видел, как сильно юная Змеевица привязалась к человеческому детёнышу. Так пристало привязываться к брату или собственному сыну, но никак не к найдёнышу. Но это грело душу старого дракона — Айва сумела сохранить в себе то, что он веками пытался взрастить в драконах. Рано или поздно, Тоур уступит своё место более молодому и сильному — не вечно ему быть на пике своей формы. У них есть Король гнездовья, но кто говорил, что унаследовать статус вожака не сумеет самка? Следующим вожаком стаи точно будет Королева… И он ей точно поможет стать таковой. — Спасибо.***
В темном, с высоким потолком, вившимся змеёй коридорчике пещеры, который вёл в залу, принадлежавшую Старейшине этой стаи, было удивительно тихо и спокойно. Аран, почти обрадовался появившимся лишним минуткам свободного времени, которые он мог потратить на приведение своих мыслей в порядок — наконец никуда не надо было спешить, можно было разобраться во всём произошедшем, попытаться понять, что же будет дальше, и что он был должен делать теперь. И потому Аран решил медитировать — это состояние отрешённости от всего мира и в то же время полнейшего единения с ним. Сосредоточения и концентрации на чем-то одном, позволявшее не отвлекаться и понять все, что нужно было осмыслить. Каждая медитация его словно обновляла. Очищала. Но покой, про который он только что думал, оказался мнимым. Не было ни тишины, ни темноты, ни прохлады почему-то свежего воздуха, холодными языками касавшегося открытых частей тела. Юноша никогда не ощущал доселе столько Искр Жизни в одном месте. Тысячи… Десятки тысяч драконов! Он ощущал все их эмоции, в том числе направленные и на него самого — гнев, тоску, счастье, печаль, скуку, веселье, злость и азарт. И много-много оттенков этих чувств, струнами неслышно звеневших в воздухе. Они были такими разными, но такими живыми. Такими настоящими… Арану казалось, что жить он… нет! Иккинг начал только с появлением Беззубика. До этого момента — это было существование. Аран же с самого своего появления, весь этот месяц жил. Дышал полной грудью. Видел мир. Чувствовал. И был счастлив. По-своему, не как человек, надо полагать, но был счастлив собственной свободе, красоте такого громадного мира, бескрайнему океану неба над головой, гулкой тишине засыпающей степи и свисту ветра. Странный народ, Кабур Не’та Тал, спасший его от незавидной участи жертвы чужим богам, был ему совершенно непонятен — чем жили эти люди, почему делали то, что делали… И слова Айши тому вождю про Пророка… Аран почувствовал приближение Айвы и медленно вышел из своего возвышенного состояния, отбрасывая все мысли, пришедшие к нему, — потом додумает, сейчас были дела важнее. Змеевица, по наблюдению юноши, была в смятении. Она была и рада, и опечалена. Но в её эмоциях явно мелькала решимость. — Старейшина принял решение. Вожак его подтвердил. Эта фраза сильно удивила Арана. Больно уж это было похоже на подобный случай в жизни Иккинга, только он в том случае был только свидетелем событий. Найденного на берегу в обломках разбившегося во время шторма корабля человека было решено вылечить и оставить. Вот только решение тогда принимала Готи, а не Стоик. Неужели у Драконов бывают подобные случаи? — А разве не вожак всё решает? Этот вопрос, на самом деле, был довольно интересен — какова была власть Короля Гнезда, и могла ли она чем-то ограничиваться, волей того же Старейшины? Ведь и в людских племенах было по-разному: где-то все слушали волю Вождя, но могли вносить свои предложения, спорить, где-то правитель был для людей едва ли не божеством, где-то Вождей не было и вовсе — воля народа была главной. — Да, он, но есть вопросы, в которых он не разбирается в силу недостатка опыта. Тогда в дело вступает старейшина. Эти слова подтвердили догадку юноши. Ещё одно сходство людей и драконов. Ещё одно доказательство бессмысленности их конфликта… — И что же он решил? Тоже, к слову, немаловажный момент — что же именно решили драконы, какая его ожидала судьба? Конечно, он вовсе не собирался идти на поводу у неё, но направление для своих дальнейших действий понимать всё же стоило. — Я помогу тебе добраться до Фурий. А там… Да укажут нам Небесные Странники путь.***
Легко сказать — добраться до гнезда Ночных Фурий, особенно тому, кто никогда не бывал ни в горах, ни уж тем более на приграничных с территориями Чёрного Гнезда пространствах. А вот осуществить… Это было намного труднее, и в некоторых случаях вовсе невозможно — далеко не каждый был способен просто долететь до границ. Остальные драконы называли Фурий Детьми Ночи. Да и они сами нередко себя так называли. И из этого имени вида вытекало намного больше нюансов, чем казалось на первый взгляд. Фурии не просто так считались самыми скрытными, умными и выносливыми драконами — сильнейшими в своих размерах, единственными, кто был способен сражаться с драконами размеров Левиафанов или Вечнокрылов, и побеждать. Возможно, Арану и Айве удастся добраться до их гнезда. Возможно, даже быстро. Но в само гнездо никто, кроме самих Фурий попасть не мог, и об этом было хорошо известно всем жителям соседних с Чёрным гнёзд. Ведь Фурии жили на самых высоких горах, выше облаков, где вечно ясное небо и вечно сухой ветер, где воздух настолько разряженный, что большинство просто не могло там дышать… Но выбора-то у них не было. Поэтому они сейчас летели между вонзавшимися в небо голыми чёрными вершинами, пытаясь не сбиться с пути и не оказаться слишком высоко. Айва летела молча. Она полностью ушла в наблюдение за окружающим пространством, изредка отвлекаясь на мелькавшие мысли. Она чётко понимала одно: здесь было опасно. Очень опасно. Но неизвестно почему. Страх пришёл сам, из самой глубины души и уходить явно не собирался. Он охватывал внутренности холодными щупальцами, сжимал сердце, заставляя дыхание сбиться, потеряться концентрации, рассеивал внимание. Может, её так взволновало состояние её юного друга? С каждой секундой приближения к гнезду Фурий Аран неуловимо, но неотвратимо менялся. Айва безуспешно пыталась проследить, что же именно происходило с этим бестолково-храбрым детёнышем. В его эмоциях сначала мелькала радость, восхищение красотой местных гор, которая не могла не завораживать такого ценителя всего прекрасного, каким был Аран. На смену этому пришло беспокойство. А затем наступила отстраненность. Айва чувствовала, как застыл человеческий детёныш, как мысли перестали мелькать в его голове, сменившись гулкой пустотой чистого сознания. И она до безумия боялась обернуться. Боялась наткнуться на ничего не выражающий взгляд. Боялась увидеть по-драконьи сузившиеся в тонкую нить зрачки и невыносимо ярко горящие глаза. Она не знала, было ли это плодом её фантазии, или суровой реальностью — проверить она всё равно не решилась. Она не знала, что делать, если её догадки окажутся верны, а потому по-детски решила ничего не делать, надеясь, что она ошиблась. Но на самом деле глаза Арана были закрыты. Он вслушивался в тонкий, тихий, зовущий его голос. Язык был ему не знаком, но он понимал, что кто-то окликает его. Что-то тянуло его, словно магнит и совсем не хотелось сопротивляться этому голосу — он не отталкивал напором и настойчивостью, не раздражал жалостью, не заставлял эту самую жалость испытывать… Это не был крик о помощи. Это не был приказ. Это было приглашение. А игнорировать приглашение было невежливо. Голова стала гулкой и тяжелой, все звуки, кроме зовущего голоса, исходящего словно откуда-то изнутри, исчезли, как и ветер, как и обжигающий холод воздуха, как и весь миг, сузившийся до белизны перед закрытыми глазами. Приземление Аран совершенно не запомнил. Не запомнил он и попытки Айвы привести его в чувства. И едва ли заметил, как, оставив бесплодные попытки, его куда-то понесли. Сознание плыло, перестав реагировать на все внешние раздражители. А потом только тьма. И голос. Остался только голос. Повторяющий и повторяющий одну и ту же фразу на непонятном языке.***
Ночь давно вступила в свои права, но ни звёзд, крупных, как гроздья южных ягод, ни месяца, ещё молодого, видно не было. Тяжёлые, белёсые облака повисли над миром, сухой и колючий снег царапал лицо, мороз обжигал. Метель выла уже который день, не переставая ни на минуту. И песня её была печальной, скорбной даже. Не казалась сейчас она, злодейка, коварной виновницей стольких бед уставшего от борьбы с неизбежным юноши. Ветер словно сочувствовал ему, но не пытался утешать — то было бесполезно. Отчаяния уже не было. Не было ни гнева, ни ощущения вины. Лишь безысходность. Лишь смирение. В маленьком доме свет от единственной горящей свечи не мог разбить густую тьму, лишь создавал острые, угловатые тени, которые, казалось, перешёптывались между собой, говоря что-то только им известное, перемещались по комнате, боясь танцующего огонька, давшего им жизнь, и всё равно стремясь к нему. Ведь самые темные тени были под пламенем свечи. От печи исходило вязкое, душное тепло, но согреться даже у юноши не получалось — странный, потусторонний холод сковал его, пробирая до самых костей. Он поселился в нём, преследуя постоянно, не оставляя ни на миг. Малая плата за откровения сестры. Той самой сестрёнки, что сейчас металась в горячке, бредя и плача, но так и не приходя в сознание, сжав почти до боли его ладонь своей, холодной и словно бы уже… уже! неживой, но, в противовес, раскалённый лоб с выступившими на нём капельками пота говорили — жива. Радмир не мог разобрать в бессвязном шёпоте сестры, хрипло, со свистом дышащей, ни слова — все они были на незнакомом языке, но юноша устал удивляться — его сестрёнку постоянно окружали чудеса, и к ним можно было бы уже привыкнуть. Но он молил о ещё одном чуде — о последнем, если на то пошло. Пусть Мирослава исцелится. Пусть она откроет свои голубые глазёнки, потянется, разминая затёкшие за время мышцы, улыбнётся и спросит, почему он такой хмурый, ведь всё же хорошо. Но все целители говорили — не очнётся. Не выберется. Копившаяся все эти месяцы слабость дала о себе знать — зима свалила девочку, заставила таять её на глазах, подобно той самой свече, оплывавшей воском, ставшей огарочком, малой частью некогда длинной, новой свечки. Всегда отличавшаяся крепким здоровьем и странной для девочки силой, Мирослава бледнела и худела, темные круги залегли у неё под глазами, потускневшими и посветлевшими. Маленькие ладошки стали вечно холодными. Его Огонёк, его личное маленькое Солнышко, всегда цеплявшееся за него, поддерживавшее его, сейчас медленно гасло. Как осталось недолго той свече, так и его сестрёнка дарила свои последние, уже совсем слабые лучики, которые были обречены исчезнуть во тьме людской и оставить на память о себе лишь струйку серого дымка, который растворится в воздухе раньше, чем его сумеют заметить. И Радмир ничего не мог для неё сделать — только сидеть у её постели, заставлять пить бульон и целительные отвары, когда она хоть немного приходила в себя, впрочем, так и не понимая, что происходило вокруг. Только держать её за руку, тихо моля всех известных ему богов о спасении для сестры, плача и глупо радуясь, что этого никто не видел. Все отвернулись от его Огонька. Большей части людей было просто плевать — они всегда смотрели на растущую красавицей девочку с завистью и злостью даже, распуская порою неприятные слухи про неё. Часть людей даже радовалась — они с презрением относились к юной провидице, предвидевшей многие их беды и несчастья и даже честно предупредившей их об этом, желающей уберечь их от лишних, совсем ненужных никому страданий. Но люди не поняли, посмеялись только над девочкой. А потом проклинали её, когда то, о чём им поведали, их настигало. Не хотели они понимать, что не в Мирославе дело было — в них самих, отнёсшихся к предупреждению насмешливо и пренебрежительно. Марья и Лада заходили пару раз, желая проведать подругу, но видя, что она не шла на поправку, приходить перестали, предпочтя забыть о безнадежной, по их мнению, девчонке. Даже родители, если и печалились сначала, пытались что-то сделать, хоть как-то помочь дочери, особенно мать, приносившие лекарственные травы, из которых потом делала отвары, смирились. И смотрели на Радмира, отказавшегося сидеть и ждать, пока сестра умрёт, как на глупца, который скоро сляжет рядом с ней. Юноша же считал себя ответственным за болезнь сестры, за то, что не сумел уберечь её, вовремя заставить одеться потеплее, не позволить ходить по морозу… Глотая злые слёзы, которые он никому не показывал — не потому что стыдился или считал, что мужчина не мог плакать, а потому, что это было слишком личным. Боги, пусть сестра излечится, а он сделает все возможное и невозможное, чтобы забрать её отсюда куда-то, где не будет злых языков и таких же взглядов. Но надежды всё ещё не было. Только ощущение собственной беспомощности перед бедой и тотального, беспросветного одиночества. Огонёк заметался отчаяннее, хватаясь за оставшиеся мгновения жизни. Радмир зло сжал губы. Тени, дыхание, его собственная безысходность — все растворилось в навалившейся черноте. Свеча погасла.***
Айша с интересом слушала рассказы остановившихся в селении её народа путников о том, что племена Дикой Степи прекратили все войны, узнав о пришествии своего Пророка. Древняя легенда, старая, как сам мир, была сотни раз пересказана, переврана и искажена, едва ли сохранив и одну десятую часть истинного послания Первых. Это было печально, но неизбежно — ведь такова была суть людей, а противиться собственной сути бессмысленно и крайне глупо. Проще и эффективнее было взять её под контроль и умело управлять ей, как норовистым скакуном, — слабого сбросит, сильного помчит быстрее ветра. Мальчик, которого она во всеуслышание людей назвала их долгожданным Пророком, впечатлял. Нет, внешне он мало походил на описываемого в легендах жителей Степи могучего Воина, способного руками переламывать самые толстые деревья и делать из них же лук, из которого можно было бы сбить солнце с небес. Тонкий, хрупкий с виду, он был решителен и смел — а это и было самым главным. И гордым — он был благодарен за спасение, но унижаться не собирался, и это было просто замечательно. Ведь сколько людей, называвших себя Пророком, которого так ждали все кочевники, оказывались трусливыми, алчущими славы и богатств безумцами? У мальчика были глаза Древнего Создания, словно бы прожившего не одну жизнь и смотревшего на мир устало, но с интересом. Всё в нём с виду было безобидным, он казался беспомощным, не способным защититься, но в седле сидел уверенно и привычно, что, впрочем, было не удивительно. И лишь взгляд его пугал. Ребёнок со взглядом старого воина. Айша была счастлива, что успела спасти его, предотвратив роковую ошибку племени Ритта. Ведь если бы ритуальный кинжал вонзился бы в худую грудь, чтобы спустя несколько мгновений только что бившееся сердце оказалось в руке жреца, её народу пришлось бы полностью стереть из истории Ритта — и людей, и все упоминания о них. Ведь убийство Пророка им бы не простили. Никогда.***
Аран осознал, что стоял посреди непонятного помещения — скорее всего зала какой-то пещеры, потому что неба не было видно — и смотрел в черноту. Не было видно ничего, разницы между раскрытыми и закрытыми глазами не было. Не было и звуков, кроме собственного, тоже почти бесшумного, дыхания и биения сердца. Однако Аран вдруг чётко понял, что находился здесь вовсе не один. Какая-то невидимая Тень промелькнула, но юноша решил подождать, понаблюдать, а потому тот замер изваянием самому себе. Другая Тень промелькнула подальше, а потом третья, четвертая. Они явно были живыми, Аран чувствовал в них Искры, но ни их очертания, ни вид, ничего нельзя было разобрать в кромешной тьме. Вдруг зажглись два ослепительно белых огонька, однако, совсем не разбивших тьму, а наоборот, сделавших её более глубокой. Аран долго смотрел прямо в эти огоньки, не моргая и не отводя взгляд, пока не осознал, что это вовсе не огоньки, а глаза. Без зрачков, белые, светящиеся глаза. И их хозяин с интересом изучал его. Это была одна из тех самых Теней. — Вот и ты, странный человек… Ещё несколько огоньков зажглись — теперь все Тени смотрели на него, словно чего-то ожидая. Аран не пошевельнулся, продолжая стоять ровно. — Странный… Глупый? Тени начали кружить вокруг него, медленно приближаясь, и только самая первая Тень, чей голос он с удивлением узнал, осталась на месте так же, как и он, замерев и чего-то ожидая. — Нет… Отважный… Что-то невидимое хлестнуло Арана по ногам, задело за руку, но он продолжил играть в гляделки с первой Тенью. — У него храброе сердце и душа дракона… Тьма не рассеивалась от такого количества огоньков, и это было удивительно. Аран старался не выдавать своей растерянности, но он совершенно был озадачен тем, что не понимал: в голове раздаются эти голоса или он их слышал. Постепенно наваждение стало спадать и очертания Теней начали проявляться. Юноша уже мог различать красивые, изящные и смертоносные силуэты. И догадка, пронзившая его, заставила замереть и даже перестать на миг дышать. — Не боится… Восхищается… А голоса, разные и невероятно похожие друг на друга, продолжали звучать. — Восторгается… Начал откуда-то появляться свет, помещение действительно оказалось пещерой со странной круглой площадкой посредине. Пол был совершенно гладким, ровным, рукотворным. Как оказалось, Аран стоял посреди круга со странными, слабо светящимися сейчас символами. — Ты нас понимаешь? — Да. Его собственный голос, чуть хрипловатый из-за волнения и жажды — когда он в последний раз пил? Сколько он здесь вообще находится? — казался чужим. Пересохшие губы разомкнулись с большой неохотой, и только одно единственное слово, тихий выдох скорее даже. — Всё?.. — До единого слова, — утвердительно ответил он. — Что же… Мы будем учить тебя, Аран, брат Фурии. Странное состояние полностью спало, и Аран с удивлением осознал, что всё это время — сколько времени? — он смотрел в глаза грозной с виду Ночной Фурии. По краю сознания царапнула мысль, где-то в глубине разума вспыхнула искра сюрреалистичного узнавания. Адэ’н.***
Полный Круг Совета Ночных Фурий вновь собрался на безжизненной безымянной вершине, чтобы обсудить последние события. И действия, которые необходимы в связи с ними. Все Советники пребывали в странном состоянии после рассказа неожиданно явившегося молодого и необученного Стража. И ладно бы, если бы это был просто человек, так нет! Юноша без утайки рассказал Совету о том, кто он такой, что знал и как был связан с потерянным сыном Гнезда. И о жуткой гибели его. — Страшная судьба постигла дитя гнезда нашего, — сказал кто-то из советников. — Нет! Аран дал ему имя — Беззубик! — возразила Адэ’н. Она всегда тонко подмечала подобные нюансы. Пропавший сын гнезда позволил человеческому ребёнку дать себе имя. Что позволялось только очень близким друзьям или кровным родственникам. Или названным братьям. Родственные узы для Фурий значили ещё больше, чем для остальных драконов. И стая, и сама Фурия будут мстить за погибшего родственника. И неважно, кровный он или названный. Для Фурий, часто видящих воспоминания из собственных прошлых жизней, намного важнее духовное родство. Если Ночная Фурия назвала человека братом, значит, и мстить за гибель человека будут, как за чистокровную Фурию. Такова сама суть Детей Ночи. — Человеческое имя у дракона? Что оно означает? Имянаречение — очень важный ритуал. А если дракон позволяет назвать себя человеческим именем, то значит, что и человек будет сражаться за своего брата до конца. Стражей слишком мало, чтобы они позволяли гибнуть друг другу. Ведь смерть стирает все навыки разума, оставляя лишь Душу. А это еще много лет обучения, прежде чем Страж будет способен исполнять свои обязанности. Да и зачастую, рождающиеся среди людей стражи к Фуриям так и не попадали. Воспитанные среди своего родного племени они не желали и слышать о мире с драконами. И это было очень печально. — А разве это имеет значение? — ответила Адэ’н. — Беззубик назвал этого человека своим братом. Он дал ему имя. И он отдал собственную жизнь за этого человека. А тот искренне оплакивал своего брата. — Уже достойно того, чтобы видеть его среди нас. — Да… Повисла горькая тишина. Тяжело пришлось этому мальчику. С одной стороны те, кому он верил всю жизнь, его племя, его стая, с другой — его названный брат, связь с которым была не менее сильной, чем с нежелающим меняться человеческим племенем. — К другим темам. Адэ’н, ты же направила разведчиков на Север? — спросил один из советников у Старейшины. Очень тревожными оказались пересказанные юношей слова Беззубика о Королеве гнезда, к которому он присоединился. Надо было с этим срочно что-то делать. — Да, Клома и Тагуш отправились создавать новую Сеть. Нужно узнать, что там происходит. Это не нормально, когда драконы грабят острова для пропитания собственной королевы. — Если информация подтвердится? — Сошедшую с ума королеву устранить, гнездо переформировать, — жёстко сказала Старейшина. Эгоизм безумной королевы убивал её стаю, она сама разжигала ненависть людей, а из-за этого гибли невинные. Стражи не могут этого допустить. — Кандидаты в короли нового гнезда? Даже если придется проворачивать не самые хорошие с точки зрения морали дела, то это неважно. Мораль вообще понятие чисто человеческое. И Фуриям она досталась только благодаря их сути Стражей. — Есть у меня парочка молодых да амбициозных на примете… И если придется совершить переворот и какой-то Фурии нужно будет захватить власть в гнезде… Что же, это всё во благо. И драконов, и людей.