Amber eyes

скажи, сколько улиц помнят твои слезы, твои страдания? давай пройдемся по каждой, все равно по пути.

По углам гуляет ветер. Он почему-то всегда свистит во всех щелях этой промозглой маленькой комнатушки, в которой и одному человеку тесно. Обычный персональный гроб только с совершенно бесполезным пыльным окном, на котором поселилось уже не одно поколение пауков, постоянно убивающих не одно поколение мух. Здесь всегда до невыносимости холодно, даже в зимних шмотках. Но, через какое-то время и несколько десятков пережитых без должного ухода простуд, уже не замечаешь ни ледяного пола с вечно скрипящими прогнившими половицами, ни постоянных обмороженных пальцев рук, ни даже собственных бледных щек, что по детству всегда были налиты привлекательным красноватым румянцем. Чимин всегда был старше, чем есть на самом деле. Он взрослел быстрее, чем все его сверстники, потому что вынужден был. Он никогда не стремился стать взрослым, не бежал за взрослыми штучками по типу курения, да даже в детском саду, сколько себя помнит, спать любил, просто потому что дома выспаться было невозможно. Ему всегда нравилось быть ребенком, когда ему это позволяли. А позволяли чертовски редко. Все счастливые моменты «беззаботного детства» можно перечесть по пальцам одной руки. Парочка сладких ват, когда родители находили в себе силы подняться и вывести свое чадо в парк, несколько прогулок на велосипеде с отцом, пока тот еще был в состоянии ровно держать руль даже столь несложного транспорта, и, может быть, какой-то один Новый Год, на который ему подарили перстень с любимым камнем — янтарем. Остальное вспоминать нет ни желания, ни даже сил. Просто потому что в самых печенках сидит, но по самую глотку доебало. Он не любит прошлое, потому что никогда в нем не задерживался. Пак никогда и не жил по-настоящему, в принципе, чтобы иметь какое-то свое прошлое. Он жил лишь для того, чтобы один родитель в приступе горячки не забил до смерти точно такого же второго. Наверное, именно поэтому он не знает, как нужно жить. Наверное, именно поэтому тащит в свой дом любое непонятное барахло, которое кажется ему пиздец милым или теплым, будь то маленькие фигурки разноцветных слоников или крохотные мягкие игрушки; бесполезные, но идеально ровные камушки или найденные где-то на работе тетрадки и блокнотики. Наверное, именно поэтому на его полке для посуды нет ничего кроме кружек, от самых маленьких и невзрачных до ярких огромных супниц, из которых можно не просто наесться, но и захлебнуться к чертовой матери горьким кофе. У него постоянные проблемы с давлением, потому что кофе хлещет как не в себя. У него постоянно увеличенные зрачки из-за процентного содержания кофеина в крови. У него постоянно кружка обледеневшего невкусного кофе на столе, потому что без нее все выглядит чертовски неправильно и до омерзения противно. Не то чтобы горечь на кончике языка, что сопровождает его весь оставшийся день, не делает все это более приятным. Но вообще-то да, делает. Потому что это единственное постоянное и неизменное. А еще у Чимина все вещи огромные. Потому что жизнь на одной льдинке на дне стакана с кофе и нескольких безвкусных сигаретах уж точно не добавляет ему массы. Он не страдает от избыточного похудения или минусовых чисел на весах, вообще не боится за свое здоровье, просто потому, что до этого всего позволил себе раскормиться до вселенских размеров щекандрий. И сейчас может спокойно продолжать худеть. Ему даже нравится. Только с каждым разом ремень на узких любимых джинсах все противнее скользит на одно деление дальше или спадает, потому что до следующего деления ему еще точно далеко, а любимая нежно-розовая толстовка превращается в бесформенный мешок, на котором уже не так красиво смотрится расплывчатая фраза. Он уже и не вспомнит, что написано на груди, потому что от многочисленных стирок буквы почти стерлись, оставляя лишь слабые вмятины. У Чимина губы, прежде алые, теперь отливают лишь слабым блеском розоватым. Он лишь с отвращением смотрит на отражение в зеркале и отдирает все новые и новые частички кожи, чтобы хотя бы из-за кровоподтеков пухлые губы казались выразительней. Сначала это было чем-то вроде навязчивой идеи, следом перешло в привычку. Дурную, противную и пиздец неприятную привычку, но отделаться от нее было гораздо тяжелее. — С каждым днем все меньше и меньше желания существовать, сука, — бормочет под нос нервно он, перебирает замерзшими ногами накрахмаленное и стоящее колом одеяло, чтобы выпутаться из него, но в конечном итоге просто откидывает в сторону, чуть разрывая краешек, — осточертело. У него ступни маленькие, изящные, совсем еще детские и отчего-то нежные. Нет, он проводит почти весь день на ногах, не ходит в охуеть удобной обуви с какими-то ультрамодными стельками из цветастой рекламы по телевизору и даже не пользуется какими-либо секретами для ухода за ногами. Просто хуй забивает на внешний вид, и даже рад стараться, а ножки все равно выглядят как-то уютно. Он ими шлепает безбожно по промерзшему полу, что не успел еще нагреться после чертовски длинной, казалось, бесконечной ночи, в которой были одни лишь обрывки расплывчатых бредовых фраз, но ни капли сна. В ней были кривые гитарные аккорды, что режут тонкий музыкальный слух своим звучанием, хреновые рифмы, самые тупые метафоры и почему-то запах арбузных сигарет, которые он не особо-то любит из-за ночных посетителей магазинчика, где он работает. В ней были грязные неприкрытые слезы. В ней было просто, блять, все то черное, что есть у него где-то под кожей, в легких, но только не сон. Чимин честно не понимает, какого черта он еще жив, и почему его еще Земля носит, потому что с подобным образом существования он уже давным-давно должен был склеить ласты, но так сложилось, что сердце все еще бесполезно бьется, а почки безотказно, но бесполезно перерабатывают все его отходы жизнедеятельности. Достало. Хотя, кому врать. Ему совершенно все равно. Уже ничего не бесит. Он живет как на автомате. Не замечая собственных движений, чистит ровные рядки белоснежных зубов, умывает исхудавшее за последнее время вытянутое лицо с острыми и до ужаса красивыми «холодными» скулами, и приводит себя в человеческий вид. Потому что до этого похож на восставшего из мертвых старикана, которому этот зомби апокалипсис, в принципе, нахуй не сдался, но его разбудили за компанию. — И не скажешь, что по паспорту всего лишь семнадцать. — удрученно выдавливает из себя Чимин, выбирая косметику на сегодняшний день. Это тоже вошло в привычку. Вошло в привычку каждое утро выравнивать тон лица до идеального и немного бледноватого, чтобы закрыть огромные мешки под глазами и бесящие яркие веснушки, что россыпью гуляют по его щекам и переносице, в привычку вошло и подводить аккуратно глаза, придавая им лисий хищный взор, вошло в привычку рисовать маленькую, почти незаметную родинку под правым кончиком глаза, которая выглядит уютно. Он знает, что все это — сплошная ложь и фальшь, которой он прикрывается от реального мира. Знает, что все это — игра, благодаря которой он чувствует себя не просто красивым, но всеми желанным. Знает, что, смывая все это, он становится до омерзения противен самому себе, потому что живет покрытым придуманными собственными руками легендами, но ничего не может поделать. Только так он чувствует себя в абсолютной безопасности, где его не достанет даже самая холодная стрела. Только так он обретает какое-никакое душевное спокойствие. Он машинально окидывает свое отражение оценивающим взглядом, улыбается натянуто даже самому себе, но уже не отличает это от настоящей искренней улыбки. Чимин с интересом замечает странный солнечный перелив в своих глазах медово-янтарных, скользит взглядом ленивым по заострившимся ключицам, что открывает его висящая на плечах толстовка, а затем привычно кивает самому себе и зачесывает рукой с перстнем свои мягкие, натуральные огненно-рыжие волосы. Чимин привык считать себя куклой. Красивая обертка, может быть, неплохая внешность и хорошая вещь для игры, потому что он ведет эту блядскую игру даже в одиночестве, но внутри ничего. Порой там проскальзывают отголоски какой-то боли или горечи, когда на другом конце трубки слышится спитый голос матери или после очередного нетрезвого покупателя, от которого за километр несет спиртным, но ничего больше. Он живет от выходных до выходных, от момента, когда он позволяет себе быть свободным, до момента, а в будничные ничем не отличающиеся друг от друга дни просто, черт бы это все побрал, существует. В руках неизменно оказывается огромная бежевая кружка с каким-то английским словом и парочкой нарисованных кофейных зерен, в ней как всегда по утрам свежий горячий кофе без капельки молока. Во-первых, потому что молоко портит, разбавляет такую нужную ему горьковатую крупинку, что должна весь день крутиться на языке и лениво перекатываться по губам. А во-вторых, потому что это просто лишняя трата денег, которых и так чертовски мало. На его коленях неизменно восседает огромный рыжий котяра, который остался тут от того человека, которого Чимин тоже не хочет вспоминать. Он — еще одно неудавшееся прошлое, в котором он совсем не жил, но которое почему-то оставило свой маленький отпечаток в виде этого жирного урчащего комка с такими же яркими янтарными глазами, как у него самого. — Я когда-нибудь сдохну от того, что выпиваю по пол-литра кофе за одно утро. Кто будет ухаживать за тобой, а, Туён*? — продолжает вести диалог с собой в утренней темноте Чимин, поглаживая существо за ухом. Это еще одна привычка. Он никогда не включает в квартирке свет. Ему это не нужно, ведь он ориентируется и в кромешной тьме. Только в ванной неизменно горит тусклая мигающая лампочка, которая, кажется, тоже скоро распрощается со своей жизнью и падет смертью храбрых. Но наплевать. Обойдется и без нее. Чимину не нужен свет, потому что он привык жить так. Он привык, что вокруг него один нездоровый полумрак и вечный холод. Он привык, что внутри тоже давным-давно погас спасительный огонечек, от которого можно согреться холодными вечерами. Он просто привык к этой жизни. И его совершенно не пугает, что ему всего лишь семнадцать. У него ноги приучены идти туда, куда нужно, как будто это они управляют его телом, а не он ими. Он точно знает количество шагов от своего дома до злосчастного маленького магазинчика на перекрестке, где постоянно полно людей, где в перерывах невозможно душно и громко, где ночью полно алкоголиков и паршивцев-воришек, от которых Чимина буквально трясет. Но он ничего не может поделать, это единственное место, куда его приняли еще в пятнадцать с неплохой по тогдашним меркам зарплатой. Чимин с тихим выдохом открывает двери своим рабочим ключом, вваливается внутрь душного помещения и чуть оттягивает огромный шарф, который зачем-то нацепил на выходе из дома. Этот шарф всегда бесил его, доводил до исступления в самые беспросветные времена, но он никогда с ним не расставался. Это было его своеобразным маяком, потому что прошлого у него не было, а следовательно, и не было корней. Он ничем не прикреплен в этой жизни. И ему это чертовски нравится, потому что в один прекрасный момент он может себе позволить потуже затянуть эту удавку на шее, зная, что вопреки всем законам мира, он точно имеет право на свою жизнь. Потому что его жизнь принадлежит ему одному. Его встречает пара сонных глаз с несколькими морщинками в уголках за прилавком, а следом тонкий одобрительный свист, от которого наизнанку выворачивает. — Ты так выглядишь… вернулся к бывшему? — разрывает сонную идиллию магазинчика своим бархатистым голосом вечно смеющийся, кажется, над ним одним, Намджун. И Чимин понимает, что он этого ублюдка просто нахуй ненавидит. Его трясет от каждого пошлого смешка или блядского свиста в свою сторону, что звучит не иначе, как неприкрытый сарказм. Не то чтобы Пак не привык слышать бросаемые в спину комплименты или похабные выкрики, как раз-таки наоборот, любой проходящий мимо обращал внимание на его задницу, обтянутую узкой джинсовой тканью, которой он вилял специально… просто Намджун не заставлял чувствовать себя красивее или выше остальных. Он наоборот опускал его на самое дно даже незначительным косым взглядом. Джун так заботится. И Пак это, черт подери, знает, а потому каждый раз терпеливо молчит. Просто Ким старше, он понимает куда больше, и для него это мулевание рожи, рисование липовых милых родинок, что делает еще больше похожим на куклу из дорогущего магазина с игрушками — все это просто цирк на выезде, гастроли актера погорелого театра и никак иначе. Он знает наперед и лучше самого Чимина, что тот пытается скрыть за тонной отбеливателя для кожи и светло-персиковыми тенями. И он, как может, пытается уберечь Пака. Только тот не принимает. И принимать, видимо, не хочет. — Пошел к черту, Намджун, — привычно огрызается Чимин, напяливая на себя фирменное ненавистное светло-зеленое поло их магазинчика быстрого перекуса и цепляет бейджик. Собственное имя кажется ему каким-то странным и неправильно написанным, потому он еще раз сверлит взглядом витиеватые черные линии, изучает, пробует его на вкус. Ему не нравится. Ким, что до этого, видимо, пытался уснуть, сейчас поднял свои холодные глубокие глаза на Чимина. Он встречается с ними, проглатывает весь огонь, полыхающий в них, и смотрит куда глубже. Он видит тонкую печаль и одиночество, неприязнь ко всему живому и скрытое самолюбие, которое он щедро приправляет мнимым уважением ко всем. Намджун, наверное, думает, что никто этого не видит. Думает, что все его считают веселым и очень умным парнем с милыми ямочками на щеках, но только Пак догадывается, сколько человек он, черт подери, похоронил и живьем закопал в этих самых ямочках. Просто потому что у Чимина это с самого детства: он людей с их внутренними демонами по глазам отличает. С первого взгляда, он не может сказать, что именно прячется за радужкой, но сразу может определить, стоит ли связываться с человеком. В детстве доходило до абсурда. Он до истерики боялся знакомиться с новыми людьми, потому что во многих из них видел опасность. И, если быть честным, он еще ни разу не ошибался. Все взрослые дяди и тети, приходящие в их дом, приносили с собой не только бутылку водки и маленькую шоколадку, но и холод. И кусочки металла, из которой выстраивали стену между ним и его родителями. Все дети во дворе, с которыми он не хотел дружить и делиться игрушками, оказались теми еще ублюдками, с которыми сейчас и разговор завести страшно, ни то что дружбу водить или еще серьезней отношения строить. И Чимин в этом убеждался по мере взросления, потому что каждый раз нарывался на кулаки или словесные перепалки из-за своих родителей и своего крутого характера. — Не забывай, что я старше, придурок малолетний, — с псевдо-угрозой в голосе объявил Ким, становясь на секундочку серьезным и даже немного грозным. Но Чимина этим уже не пробрать. И даже сам Намджун это понимает. Пак закатил глаза и еще раз взглянул в омуты темно-карих глаз. Ему определенно точно не нравится, что он там видит, но его не отталкивает, просто потому что они не в столь близких отношениях, чтобы Чимин боялся за себя или свои внутренние устои, на которые явно мог бы повлиять такой человек, как Ким. Да, это был единственный взрослый человек, к которому Пак приходил за взрослым советом, когда нуждался в нем. Да, это был тот самый друг-психолог, к которому не стыдно обратиться, когда тебе что-то неясно. Когда тебе ничего не ясно, в принципе. У Чимина так вся жизнь проходит, но когда волнами накатывает разочарование вкупе с длительным наигранным похуизмом, он понимает, что больше не справится в одиночку. Да-да-да! Но это не отменяет того факта, что сидящий перед ним человек — тот еще отморозок, которого стоит обходить стороной. Но Ким всегда давал ему дельные советы. Он никогда не говорил, что «все будет хорошо» или чего-то в этом духе. Потому что хорошо сейчас точно не будет, это понимают все. А особенно те, кто знаком с жизнью Чимина от самого начала и до конца. — Прости, я забыл, что тебе целых двадцать лет, — с наигранной жалостью в голосе произнес он, вставая у кассы и с улыбочкой встречая первую раннюю посетительницу. Когда ее малиновый латте с пачкой зефира был оформлен, а ее похотливые глаза перестали елозить по лицу Чимина, он раздраженно выдохнул и повернулся к Намджуну с почти умоляющим выражением лица. Просто потому, что он уже изрядно заебался ловить на себе взгляды подобных пустышек-шлюх, падких на внешность. Но разве не этого он добивается этим цирком? О, да, именно этого. — А я говорил, что лучше бы вернулся к бывшему. Потому что тебя точно кто-нибудь изнасилует, если ты будешь ходить с подобным гриммом на лице, — только спокойно ответил парень на этот взгляд и так же страдальчески поморщился, — И, сука, эта родинка просто отвратна. Может хоть ее сотрешь? — Еще слово и к моему бывшему вернешься ты, Джун, — уже серьезно огрызнулся Пак, изрядно заебавшийся слышать режущее по ушам противное «бывший», — и я не шучу. Остаток ленивого утра работали молча. Посетителей в это время мало, потому что вокруг одни офисы, и в это время рабочий день только начинается. Офисный планктон еще торчит в своих кабинетах и никуда не двигается. Чимин, честно, не понимает, как можно сидеть в этих маленьких кабинках сотнями часов за компьютерами, пялится в одну и ту же точку, набирать сходный текст и не умирать от чертовой скуки. У него тут хоть лица меняются. Только все они какие-то примитивно-тупорылые и до ужаса неприятные. За каждым взглядом прячется то непробиваемая тупость, то похоть и разврат, а то и вовсе безмерная жестокость, к которой Чимин за много лет уже успел привыкнуть. Странно, но он еще не встречал глаз, которые понравились бы ему хоть чем-то. Кроме далекого детства и далекого друга с чистыми голубыми глазами, чье имя он уже и не вспомнит. — Желание перебить их всех с каждым днем все крепчает, сука, — жалуется самому себе в подсобной Чимин, выбирая самые гнилые помидоры из всех, чтобы сделать салат для очередной противной расфуфыренной дамочки. По всей видимости, какой-то важной шишке из офиса, которая пришла сюда перекусить, распугивая основную массу постоянных посетителей. И, кажется, она тоже положила глаз на миловидного подростка за кассой. Хорошо, что он работает с очень умным и понятливым Намджуном, который сразу же взял удар на себя и отвлек эту старую развратницу от пожирания взглядом Чимина. А тот в свою очередь сбежал так быстро, что только пятки засверкали. Чимин возвращается с заправленным Цезарем, успевает поставить его на раздачу и натянуто улыбнуться женщине, которая всучила ему «номерок и адресок на всякий случай», а затем так же быстро удалилась, виляя тощими бедрами, не вызывающими у Чимина никакого желания на них смотреть, ни то что любоваться. Намджун хлопнул его понимающе по плечу, одними глазами говоря: «А я тебе, черт тебя подери, говорил? Говорил». Но вместо того, чтобы упрекнуть его в слух, он громко прокашлялся и напрягся всем телом, смотря куда-то за Чимина. Пак подумал, что там как минимум должна быть звезда мирового масштаба, которую Джун неистово хейтил в интернет-сетях, потому что ничего подобного он не видел на лице вечно спокойного парня уже давно. Он обернулся, ожидая наткнуться на что-то интересное, но перед глазами мелькает знакомый силуэт из прошлого. Перед его глазами тонкие опухшие глаза цвета виски. В них плещется отвращение к собственной личности, безразличие ко всему окружающему, но все тщательно залито литрами алкоголя. Стеклянные глаза смотрят на него исподлобья, укоряют за все его существование, жалуются и любят одновременно. И Чимину становится откровенно дурно. Узкий воротник поло душит его, словно удавка или слишком тугой поводок для неприученной собаки. Из рук выпадает поднос с грязной посудой, что разбивается вдребезги, а в магазинчике на какое-то мгновение повисает тишина. Ему кажется, что все смотрят только на него, хотя весь мир уже давно отвернулся и снова занялся своими делами. — Здравствуйте, что заказывать будете? — выдавливает из себя он, помогая Намджуну спинать все осколки тарелки в одну большую кучу. — Чимин, я так соскучилась по тебе, я так рада тебя видеть, — слезно говорит женщина. Он стоит за кассой, перебирает маленькими пальчиками оставленные бумажные чеки с плохо пропечатанным текстом, напоминает Джуну шепотом поменять краску в терминале, проверяет правильность чеков и еще раз расписывается на них, пока дрожащая рука женщины не ложится на его запястье. А он ее выдергивает, словно ошпаренный, отлетает к противоположной стене и дышит загнанно. Ему кажется, что к руке приложили раскаленную кочергу, потому что кольцо кисти горит самым настоящим огнем. В груди поднимается желчь, ползет по пищеводу и соленым колючим комком подкатывает к горлу. Его тошнит от стойкого запаха терпкого алкоголя, который прет сразу, как только «оскорбленная» женщина открывает рот. — Что вы себе позволяете? — почти надломленным шепотом спрашивает он. — Ты что же? Мать родную не узнал, щенок? — грубо выговаривает она прокуренным голосом, а у Чимина все внутри разом перегорает. Он чувствует себя стоящим на пепелище собственной жизни, где сотни тысяч голосов просят о помощи, а он уже ничего не может сделать. И сам погибает с каждой секундой. — Пожалуйста, сделайте заказ или отойдите от кассы, вы задерживаете очередь. А очередь действительно копится. Но никто не спешит подпихнуть женщину, чтобы она убиралась восвояси, потому что хуева вежливость и менталитет их государства не позволяет прерывать семейную драму, которая тут, как оказалось, набирает обороты. У Чимина в животе сотни ядовитых змей. Они расползаются от желудка к органам, закручиваются узлами и выдавливают последние капельки воздуха и крови. Он бледнеет еще сильнее, отмечает про себя, что сейчас ему даже отбеливатель для кожи не нужен, а затем отводит помутневшие глаза в сторону. Его яркие кошачьи глаза цвета медового янтаря наполняются черными отблесками, что никогда не предвещают ничего хорошего. Он сминает в руках чеки. Одним движением руки ломает пополам ручку, которой расписывался, когда чувствует жжение на своей щеке и только потом слышит звонкий удар, что разрывает повисшую в магазинчике тишину. — Это ты что себе позволяешь? Я тебя ради того, чтобы ты сейчас жил с каким-то похабным мужиком ради квартиры, рожала? Я тебя воспитывала ради того, чтобы ты сейчас тут работал и все деньги спускал на себя одного? — женщина тянется еще раз ударить, но Чимин с силой хватает ее руку и отводит от своего лица, крепко сжимает запястье пальцами, — Мразь малолетняя! Пак с силой отпихивает ее от прилавка, смотрит в светлые пьяные глаза, что полны отчаяния. Он понимает, что в ней говорит водка, понимает, что она не хочет этого говорить, просто недостаток денег и бросивший ее мужчина, которого он должен называть отцом, делают свое дело. Чимин знает, что эта женщина живет еще хуже, чем он сам, только ничего не может поделать. Она сама в этом виновата. Он достает из кармана последнюю сотню вон, которую копил на любимое лакомство, швыряет на пол в сторону пьянчуги, шепча что-то вроде «подавись», а затем подавляет в себе огромное желание упасть на пол, завизжать, захныкать и разбить себе башку о кафель, задавая себе один простой вопрос: «Почему?» Он пережевывает самого себя и съедает себя изнутри. У него внутри ничего живого с этого момента не осталось. Все, что только-только строиться начало сейчас подохло нахуй из-за этого спертого запаха застоявшейся водки и тяжелого мужского табака. — Здравствуйте! — с переигранным энтузиазмом говорит он следующему покупателю, даже не смотря на него, хотя наизнанку выворачивается весь и подыхает медленно, — Вы готовы сделать заказ? — Мне кофе. Без сахара и молока, — тихо произносит приятный голос с тонкими волокнами чего-то эфемерно-сладкого. Пак забивает заказ в кассу, пока Намджун молча упаковывает его в фирменный пакетик с улыбающейся рожицей на лицевой стороне и с опасением поглядывает на Чимина, что больше на бомбу замедленного действия или на пороховую бочку похож. Он остервенело выхватывает плотный пакет протягивает их покупателю, даже не смотря на него. Чувствует, что если оторвет взгляд от нарисованных напитков на табло кассы, то разрыдается как девчонка или впадет в жуткую многочасовую истерику. И тогда Намджуну придется закрыть магазин на целые сутки, чтобы привести его, малолетнего ушлепка, в чувство. И это уж точно не скажется положительно на его зарплате. — Что-нибудь еще? — вежливо интересуется он, видя, что пакет все еще не забрали из его рук и не отошли от кассы. — Вашу улыбку, если можно, — без зазрения совести произносит молодой человек, а Чимин все-таки поднимает на него полный удивления взгляд, — Всем покупателям улыбались, а мне, почему-то, нет. Перед ним стоит то, что выбивает из памяти любые воспоминания. Теперь Чимин уверен, что у него нет прошлого. У него вообще нет жизни до этого момента, потому что он не помнит ни постоянных боев без правил в стенах дома, ни окровавленных стен на Новый Год, ни даже то, как отмывал эту кровь, боясь, что гости что-нибудь узнают. Он не помнит ни отца, который таскал домой женщин одну за другой, ни мать, что безбожно пиздила своего сына, виня почему-то только его. Он не помнил даже того, что было минутой раньше. Потому что перед ним были металлически-серые глаза, пронизанные насквозь неизвестностью и настоящей тайной. Чимин видит в них мертвое море с обломками палуб, но ничего больше. Он не видит ничего за этой стеной огромных соляных глыб, в которых этот парень явно что-то скрывает. У него начинается паника, как когда-то в детстве. Он понимает, что его затягивает это сраное море, он видит, как тонет в нем и даже добровольно топит самого себя, не желая выбираться. Он не понимает, потому что ничего подобного никогда не испытывал. Ему всегда хотелось избежать столкновения с такими людьми, а теперь почему-то хочется умереть от его рук. — Ну? Желание клиента разве не закон? — нетерпеливо тянет приглушенным грубым голосом мужчина, постукивает костяшками пальцев по столику заказов и выжидающе пялится на испуганного загнанного в угол парнишку. Чимин тяжело сглатывает вязкую горькую слюну, осознавая, что он не во сне и не в другой реальности, потому что на языке привкус домашнего растворимого кофе из огромной кружки. Он внимательней вглядывается в блондинистые волосы, что близки по своему тону к блестящему серебру или морскому жемчугу. Он теряется в их солнечной мягкости и грубости одновременно. Он теряет самого себя за этим четким глухим голосом, что словно из-под толщи воды просит подать ему книгу жалоб. Но Пак перехватывает его, выныривает из собственных мыслей и сглатывает тяжело. Потому что все еще не может оправиться от того, что увидел в этих неопределенных радужках глаз. — Не нужно книгу жалоб, хён-ним, — покорно произносит Пак, замечая, как тут же вытянулся в струну молодой человек, сжимая в руках пакет со стаканчиком кофе. Чимин собирает все свои остатки сил, сжимается в большую мурашку, что скоро лопнет от переизбытка эмоций, ведь не каждый способен заметить тень собственной гибели в глазах собеседника и остаться совершенно спокойным, а затем возвращает себя на место, прекращает выть где-то под черепной коробкой и пристально смотрит на бледную кожу шеи, что видна из-под чуть сползающего темно-зеленого шарфа. Он улыбается. По щекам слезы катятся впервые за долгое время, но он улыбается так, как не улыбался уже много лет. По-настоящему улыбается, а от этого весь ломается к чертовой матери и, как только клиент уходит, ни сказав ни слова больше, он просит у Намджуна перерыв и уходит на перекур. Одной сигаретой тут не отделаешься. Видимо, снова придется залезть в долги, чтобы купить себе дополнительную пачку.