Amber eyes

Порою в страхе мы находим утешенье, Обоснование придуманных проблем

На улице непроглядная тьма. Внутри то же самое. Он плетется по безлюдным дворам почти на ощупь. Ему не приходится натыкаться на камушки или какие-то неожиданно возникшие предметы, потому что даже здесь он может ориентироваться вслепую. Даже эту дорогу он запомнил так же, как свой дом. Похоже, он действительно привык жить в темноте, а потому и не жалуется на отсутствие света. В наушниках играет что-то. Он не разбирает, да и почему-то не пытается разобрать, что именно, потому что музыка звучит как из-под толщи воды: удаленно, приглушенно и отчего-то слишком болезненно. Но он точно слышит, что это что-то лирическое и размеренное, что заставляет его утонуть в самокопании и ненависти к себе. Потому что состояние у него такое… Он словно расплавленный насильственным путем металл. Всегда стойкий, крепкий и прочный — превратился в непонятную субстанцию, расклеиваясь на несколько сотен тонких слоев. Его сегодняшнее утро просто разрезало поперечным сечением. Он был подопытной мышкой, что приготовили к препарированию. Неприятно. В глаза неожиданно бьет кусочек теплого желтоватого света, и Чимин не может не обратить на это внимание. Он выныривает из черной мутной воды, что плещется в его черепной коробке, смотрит на источник света и понимает, что это окошко на первом этаже, к которому он каждый раз подходит слишком близко, чтобы обойти уже несуществующую там лужу. Привычка. Пак понимает, что неприлично стоять и пялиться в чужое личное пространство, но чувствует, что просто не может пошевелиться. Все его органы движения будто атрофировались разом, по щелчку. Он был полнейшим инвалидом, когда из приоткрытого на проветривание окна потянулся одновременно приятный и до щемящих в груди всхлипов тошнотворный запах, что когда-то был так приятен. Пак чувствует на кончике пальцев дрожь, а на кончике языка — привкус печеных яблок с заливкой из молочного шоколада. Его воспоминания с головой накрывают, и он теряется весь. Потому что где-то на задворках он слышит теплый и до невозможности противный женский голос. — Чимин, пожалуйста, прекрати рыдать, — трясет его истерично женская рука. Она почему-то не сморщена, не дрожит от долголетнего употребления алкоголя, не выпрашивает милостыню на водку. Она всего лишь ласково оглаживает его тонкое плечико и иногда хорошенько встряхивает, чтобы на короткое время привести в чувство. Выглядит, как полнейший абсурд. Он знает, что ничего такого быть не должно, но почему-то выглядит знакомо, как будто что-то такое он уже испытывал. По дому тянется сладковатый запах печеных яблок, которые он так сильно любит, особенно если небольших денежных запасов хватает на незатейливую прикуску — маленькую плитку шоколада. Он любит наблюдать за тем, как плитка крутится в микроволновке и медленно подтаивает, пачкая неровными полосами тарелку. Чимин понимает, что он был бы счастлив в это утро, что именно сегодня мог бы случиться еще один хороший день… но горьковатый привкус водки, прилипший к небу, оскверняет все светлое в нем. Он тихо скулит, боясь, как бы отец не проснулся от его воя, и размазывает по пухловатым щекам соленые слезы. Они до мурашек по телу холодные, они смывают с него приятный взору розоватый румянец, они пачкают своей горечью подушку, которую он нервно сжимает в руках. Они скатываются вместе с ним, ниспадая на самое дно этой сраной жизни, которую он уже ненавидит. Не понимает этого всего, но чувствует своим маленьким сердцем, что просто ненавидит. Ему всего лишь двенадцать. Но под ребрами прячется огромное, всеобъемлющее и устрашающее ничего. В нем нельзя найти то, что должно существовать в обычном состоянии. В нем скрывается космическая пустота с ее поющими океанами звезд и созвездий. Все правильное, немного детское и незрелое выдавлено крепкими жилистыми руками, что сжимают его глотку, словно кольца змеи, обернувшейся вокруг и стянувшейся в самый неожиданный момент, когда ничего подобного и не ждешь. — Ну… ничего такого не произошло, Чимин. Он просто накричал на тебя, — снова трясет его мать в попытках успокоить, но получается еще хуже. В десятки блядских раз хуже. Чимина крупно встряхивает на кровати, он отшвыривает от себя подушку, что летит куда-то в противоположный конец маленькой комнатушки, и соскакивает с насиженного места. Он плачет. Нет, он рыдает навзрыд, сжимается весь до максимума. Ему кажется, что еще один совершенно беззвучный всхлип, и его легкие лопнут к чертовой матери, пачкая своей тоненькой оболочкой, что ослаблена недавно перенесенной пневмонией с осложнениями, все органы. Он держится руками за живот, цепляется короткими ноготками за основание шеи — раздирает все, потому что не в состоянии переносить эту боль. Она ломает ему все кости, ломает его всего нахуй, и он чувствует, как медленными невидимыми струйками из него вытекают болезненные капельки крови, что забирают с собой частичку чего-то важного. У него волосы пышные и огненно-рыжие разметались в беспорядке. На затылке клок неестественно торчит, что выглядит неправильно приклеенным к его голове. Он его касается маленькими ручками, звереет на мгновение и выдирает с остатками корней, сжимает в ладошке и трясет ей нервно, немного истерично перед матерью. Он пытается сказать что-то, но лишь хватает недостающий воздух ртом. Он ломается весь, когда собственные яркие волосы выпадают из дрожащих пальцев, легким пушком летят на белоснежный ковер, местами запачканный каплями дешевого вина или самой дорогой крови — он так и не разобрался. Собственные ноги подкашиваются. Он опускается на колени и прижимает ладони к лицу, делая первый задушенный всхлип. Внутри все переворачивается от страха. Холод скользит по плечам, окутывая все его тело прочными цепями. Он пошевелиться не может, когда губы неуверенно приоткрываются без его желания, а затем издают этот хлюпающий звук, за который он может с легкостью распрощаться с жизнью. Чимин действительно боится за свою жизнь, потому что даже в глазах матери мелькает страх на секунду. — «Ничего такого не произошло»? — надламывается он еще несколько сотен раз внутри, подбирая с пола комочек волос и рассматривая их. Он протягивает его испуганной матери, что сидит в полнейшем непонимании происходящего, что видит, как собственный сын собственными руками убивает себя сейчас. А Чимину настолько хуево, что он не знает, куда себя деть. Он не может сидеть на месте, срывается с ковра вместе с этим чертовыми рыжим клоком и начинает ходить туда-сюда вдоль небольшого пространства полупустой комнаты. Ему до омерзения противны эти голубоватые стены с рисунком каких-то машинок и детских игрушек. Ему до тошноты ненавистна эта блядская низкая кровать, на которой он выплакал не один литр слез. Ему до огня в янтарных глазах не нравится это сраное огромное зеркало, которое сюда притащили с коридора, которого он боится каждую ночь, но всем наплевать. — То есть… ничего? Совсем? — еще раз переспрашивает он у молчащей матери, что только губы поджимает в тонкую полоску, кусает их точно так же, как он повзрослевший, и опускает глаза на свои ухоженные руки, — То есть нужно было, чтобы как в прошлый раз? Да? Ты ждешь этого? Чимин глаза опухшие прищуривает и смотрит на собственную мать с презрением. Он понимает, что не испытывает к ней ровным счетом ничего, что должны испытывать нормальные дети. Он понимает и то, что это все временно, потому что через день он сам бросится к ней в объятия и будет просить прощения за несуществующую вину. Ведь кто он такой без нее? Брошенный ребенок, нуждающийся в родительском тепле. Без этого тепла совсем холодно. А мать словно током прошибло. Она глаза на него поднимает, сверлит долго и упорно, а затем почему-то сдается. Чимин за мгновение сжался и успел пожалеть, что вообще осмелился открыть свой поганый рот, но тут же осмелел и очерствел обратно. — Мы же договори… — начинает оправдываться тонким голосом женщина, но не договаривает. — Договорились! — выплевывает он, перебивая мать, и кидает на пол этот сраный клок волос, которые он с болью отодрал от остальных, — Не смешно ли это звучит, мама? Мы договорились забыть то, как отец душил меня за приступ кашля, помешавший ему спать после очередной пьянки. Пак ведет плечом и прикрывает глаза с дрожащими ресницами, отворачиваясь к зеркалу. В отражении стоит явно не он. Там стоит какой-то парень с потухшими и совершенно бесцветными глазами. Он даже не видит любимый солнечный перелив в своих глазах. Да он в них вообще нихрена не видит, кроме отчаяния и плескающегося страха. Потому что в сознании всплывают холодные отцовские глаза странного зеленовато-серого оттенка, что приглушены и придавлены десятками бутылок с горькой жидкостью, которую Пак ненавидит всей своей душой. Он осторожно касается шеи своими пухлыми пальцами, проводит несколько тонких невесомых линий от правой стороны к левой и сглатывает вязкую слюну, что почему-то до сих пор смешана со вкусом водки на небе. Он зажмуривает глаза, вспоминает, как задыхался от удушения и закашливался от болезни, как хватался своими слабыми ручками за крепкие руки отца и хватал губами воздух. Он вспоминает, как ему было страшно. — Знаешь, мама, — выдавливает он из себя хриплым голосом. Слезы давно остановились, застывая безжизненными полосами на его лице, медленно высыхая и превращаясь в такое же ничего, как он сам. Чимин сейчас думает, что вся его жизнь — одно сплошное ничего. И это пугает даже его, ребенка. — Больно, — лишь может выговорить он шепотом, приземляясь на табуретку возле стола для уроков. Он смотрит отсутствующим взглядом на свои тетрадки, разбросанные то тут, то там, сверлит ненавистную неоновую лампу, горящую белым светом, что режет глаза каждый раз, когда он садится делать домашнее задание, но сказать об этом отцу просто не осмеливается, ведь он своими руками для «любимого сыночки» ее устанавливал, пока еще был трезвым. А потом щедро отмечал столь огромное достижение почти три с половиной недели. Чимин отмахивается от взволнованного голоса матери, которая говорит что-то про больницу и хорошего врача, который осмотрит его шею, посоветует что-нибудь обезболивающее или согревающее. Он даже не смотрит на нее. Он подпирает голову трясущимся от вновь накатившей волны слез руками, вздрагивает и пережевывает ее, подавляет и умирает к чертовой матери вместе с ней. — Не там болит, мама, — с истинным взрослым огорчением выдавливает из себя ребенок и, кажется, даже мать слышит что-то пугающее в этих нотках, — Таблетки от этой боли еще не изобрели. Пак зажмуривается, хватается рукой за грудную клетку и весь словно разрывается на маленькие осколки цветной стеклянной мозаики. Он-то, конечно, себя соберет, он это знает, но больше никогда не сможет поставить все частички на правильное место, ведь какие-то определенно точно потеряются. И сейчас, через каких-то несчастных пять лет, стоя перед окном, что уже давным-давно закрыли и занавесили непроницаемыми занавесками, ведь заметили странного типа, что даже не двигается с места и смотрит куда-то в темноту переулков, он понимает, что и правда не справился с этой задачей. Он собрал себя, склеил кое-как, словно наспех, потому что боялся не успеть привести себя в дееспособное состояние до следующего перелома. Он еще тогда понимал, что не успей он взять себя в руки, его осколки превратились бы в стеклянную крошку, которую точно нельзя будет превратить в нечто нормальное. Живое. Он собрал себя. Да. Но он человеком-то не стал. Он лишь остался колючим неровным подобием, которое временами трескается от этого самого разрастающегося ничего внутри. Он лишь залил эти трещины в самом себе каким-то дешевым клеем под названием «время», но больше ничего. Он не наполнил себя чем-то важным, хотя пытался безмерное количество раз. У него просто, блядь, не получалось. Пак нервно зашагал дальше, ориентируясь в темноте дворов, даже не замечая, что дорогу ему подсвечивают зажигающиеся в домах окна. Он не хочет замечать их, потому что где-то там, за непроницаемыми стеклами царит тишина и уют, в которых он так нуждается. Он никогда не признается никому, наверное, даже самому себе, но он и правда хочет, чтобы в его доме тоже зажигалась теплая желтоватая лампочка, чтобы его встречал кто-нибудь, кроме Туёна, который, конечно, неизменно трется об его ноги и сообщает, что неистово скучал, но все равно не способен подарить понимающую улыбку, которая почти кричит красными буквами: «Пожалуйста, позаботься о себе и отдохни». Он не признается никому, наверное, даже самому себе, что все яркие кружки, а особенно огромная ярко-желтая, которая почти слепит его каждое утро, что все маленькие фигурки улыбающихся слоников или стеклянные фигурки разных животных, что все пледы, теплые носки и маленькие блокнотики с рисунками никогда не заменят ему тепла. Он не признается никому, наверное, даже самому себе, что он в этом нуждается. Потому что давно сказал себе, что он ни в чем нуждаться не будет. Он давно сказал себе, что будет радоваться тому, что есть, совершенно забывая, что у него и снаружи и внутри — чертово господствующее ничего. И радоваться он никогда и не умел по-настоящему. Он умел скрывать свои эмоции под улыбкой и с облегчением выдыхать, когда все складывалось лучше, чем предполагалось. Но не радоваться. И потому он плетется сейчас весь разбитый и отравленный в свои блядские семнадцать, которые похожи на сорок три, в тот блядский магазинчик, где постоянно полно людей, где в перерывах невозможно душно и громко, где ночью полно алкоголиков и паршивцев-воришек, от которых Чимина буквально трясет. И потому он просто-напросто смирился и привык. Он лениво перекатывает на губах вытащенную из ниоткуда последнюю сигарету, снова думает, что вот эта — точно последняя, ведь денег у него на новую нет, он и так занял у Намджуна до получки, но где-то под ребрами он точно знает, что залезет в долг еще дальше, но купит себе пачку этих сраных сигарет с привкусом яблока, который будет неизменно смешиваться каждое утро и каждую ночь с горьковатой крупицей блядски холодного отвратного кофе. Чимин заползает в магазинчик-кафе, закрывает двери на ключ и открывает окошко для покупателей, но свет по привычке не включает. Он ему до первого посетителя уж точно не сдался. Пак понимает, что снова падает в эту привычную яму, что снова забывает все произошедшее и выходит из состояния оцепенения, возвращаясь в нормальную для себя ипостась. Он не переодевается в рабочую одежду, потому что Намджун от него этого не требует, когда Пак заступает в ночные смены. Он остается в своей черной атласной рубашке с широкими длинными рукавами, что приятно прилегает к телу, но совершенно неприятно подтянута черными кожаными портупеями. Чимин чувствует себя в них не особо-то уютно, но не может отменить того факта, что три тугих его полосы на поясе, туловище и почти под грудью, отходящих к плечам и почти незаметных на черных вещах просто охуительно смотрятся на его теле. А в сочетании с темными джинсами, в которые он еле запихивает свою круглую задницу — выглядит просто головокружительно. Он нервно посмеивается с всплывших в памяти слов Джуна о том, что «тебя точно кто-нибудь изнасилует», но тут же бесстрашно отмахивается и похабно прикусывает нижнюю губу, оглядывая себя в мутном отражении витрины. Чимин и сам не замечает, что чем хуже его внутреннее состояние, тем горячее и развратней его внешний вид. Потому что только с помощью одобрительных взглядов, свистов, комплиментов и прочего он может поднять себе настроение, почувствовать себя не лишним на этой на планете, а просто временно одиноким. И ему откровенно насрать на то, что его и правда могут изнасиловать. Потому что… пусть насилуют? Может он хоть тогда испытает какие-то настоящие и яркие эмоции, ведь не испытывал их с того самого момента, как… Чимина передергивает всего, он ведет плечом и силой вытаскивает себя из воспоминаний, где по его телу медленно скользят чужие руки, где по его бронзовой до невозможности чувствительной коже скользят мягкие губы, а он разрывается так же медленно и вязко от противоречивости ощущений. Пак определенно точно не хочет вспоминать эту скользкую солнечную улыбку, за которую он хватался каждый раз, как за спасительный круг, но она лишь топила его еще больше. — Хей, есть кто? — полупьяный голос разорвал тишину, но Чимин был рад даже подобному вторжению, потому что своими силами он бы точно не справился и задохнулся бы от истерики. Сейчас он смотрит в стеклянные глаза какого-то мужлана, его предергивает всего от этого сраного взгляда, что скользит изучающе по его телу, а затем медленно сменяется какой-то неопределенной улыбкой. Чимин поспешно перебирает более близкие к этому моменту воспоминания, пытаясь наткнуться на тот момент, когда он закрыл двери на замок. Потому что он не уверен, что этот придурок не додумается провернуть ручку и вломиться к нему. Пак щелкает выключателем, морщится немного от нахлынувшей волны яркого света и с интересом смотрит на одну еле-еле зажигающуюся огромную лампу дневного света, что горит каким-то желтовато-оранжевым мутным светом, а затем полностью закрывает глаза, потому что она все-таки соизволила зажечься и ослепить Чимина нахуй. — Будете что-то зака- — Сколько ты тут зарабатываешь? Чимин глупо хлопает чуть подкрашенными ресницами, чуть сводит аккуратные брови и с непониманием пялится на этого ублюдка, что шатается слегка и держится дрожащей морщинистой рукой за окошко в двери. Пак чувствует острое желание отгрызть эту руку нахуй, когда он начинает водить своими толстыми пальцами по стеклу, пачкая его. — Простите? — вежливо переспрашивает он, когда наконец-то может совладать со своими эмоциями и вернуть своим медово-янтарным глазам призрачный отблеск омерзения, которое он с переизбытком испытывает сейчас, когда из его пьяного рта вываливается подобие мягкого языка. — Прощения будешь просить потом. Говорю, сколько ты тут зарабатываешь? Явно ведь недостаточно, да? Пак думает, что он и правда зарабатывает намного меньше, чем его прожиточный минимум, а от того даже любимая рубашка начинает висеть и портупеи приходится подтягивать намного туже, чем привычно. Но он этого не озвучит, конечно же. Немного не то состояние, чтобы жаловаться на свою тяжелую судьбу первому встречному пропитому мужлану. — Думаю, это не касается вас, хён-ним, — еле выдавливает из себя вежливое обращение продавец, пытается нормализовать дыхание, когда видит, как этот старый извращенец изгибает губы в странном оскале от его «хён-ним», и поднимает взгляд на ублюдка, — Вы будете делать заказ? Этот мудак находит в себе смелость дернуть за дверную ручку, а Пак чувствует, как на затылке шевелятся волосы, но это лишь какое-то мгновение. Янтарные глаза снова становятся безжизненными, но блестят нехорошим черным отблеском. Чимин думает, что ему, в принципе, как-то поебать, но если что, он из всех своих малых сил перегрызет ему глотку. Дверь не поддается. Они оба выдыхают. — Я могу предложить тебе хороший заработок, парень, — становясь вдруг совершенно серьезным и почти трезвым, начинает убедительно говорить мужчина, все еще елозя взглядом по телу Чимина, — Я сам не по пидорам, но есть такие клиенты. За твою милую мордашку будут выворачивать толстенные кошельки. За задницу дадут еще больше. Пак хочет вмазать этому полудурошному и закрыть форточку так, чтобы ему откромсало эти чертовы пальцы, что продолжают пачкать блядское окно, которое придется отмывать тоже его многострадальческой личности. Увы, но ставка уборщика тоже висит на нем, чтобы получить хоть какую-то надбавку к зарплате. Но, с другой стороны. По пищеводу ползет странное липкое нечто, похожее на маленький горький огонечек, что пищит противным голоском и заставляет его грудную клетку сжиматься сильнее. Он чувствует себя облитым с ног до головы грязью, но ему чертовски, блядь, нравится. Его снова считают красивым, он снова чувствует себя по истине желанным, он снова на короткий временной промежуток ощущает свою важность и необходимость. Он понимает, что нихрена не круто, когда тебе предлагают стать проституткой и считают тебя достойным этой профессии. Не круто также то, что тебя хотят выебать на каждом углу только от взгляда на твои подведенные аккуратно глаза и красивые ровные стрелки… Но это просто неповторимое чувство, когда по телу скользят похотливые глазенки и могут только мечтать о том, чтобы коснуться тебя. — Но ты подумай, — замечая промедление в глазах Чимы и принимая его за своеобразный откат, — Я же не говорю тебе сейчас прыгать ко мне. Мужик протягивает визитку, и Пака наизнанку выворачивает от нарисованной там полуголой женщины, что скрыта в полумраке. Он вдруг представляет, как может круто измениться его жизнь, если он уйдет в эскорт… Ничего принципиального с ним не станется, моральных принципов у него не было никогда, ведь никто их привить и не пытался. А вот кошелек точно станет на парочку купюр потолще. Но он тут же отмахивается от этого, трясет башкой, ощущая, как спутываются рыжие пряди, что лаком покрыты почти наполовину и уложены в модельную прическу, и морщится от брошенной в него, словно острый осколок, усмешки. Чимин думает, что он все же готов вгрызться ему в толстую глотку своими ровными клыками только ради того, чтобы он перестал, сука, так противно посмеиваться. — Заказывать будете? — переспрашивает он, когда визитка позорно падает на пол и приземляется прямо к его ногам. — Если только бутылку водки. Но ты ведь мне ее не продашь, да, милашка? Чимин готов убиться об этот чертов кафельный пол. А потом еще разок об кассу. И вообще обо все прямые поверхности, которые он сможет отыскать в этом чертовом магазинчике. Ему каждую ночь делают подобные комплименты, но не каждую ночь предлагают стать шлюхой. Его это как-то выбивает из привычной колеи. «Вертел тебя и твое «милашка», сука» — пролетает в его голове, но он лишь отрицательно мотает головой и вежливо улыбается, когда этот придурок тяжело вздыхает и уходит. На удивление, больше посетителей не было. То ли все ублюдки и пьяницы успели закупиться выпивкой на все предстоящие выходные, то ли просто уснули в пьяном угаре, чтобы завтра проснуться и продолжить. Пак даже сам успел поспать какую-то пару часов в неудобном положении на нескольких стульях, свернувшись клубочком. «Сном» это дерьмо назвать язык, конечно, еле поворачивается. Потому что уже вторую ночь он лишь ворочается, видит странные размазанные неровные картинки, что не связаны друг с другом никакой логической цепью событий. Он слышит во сне обрывки недавно сказанных фраз, придуманные гитарные мелодии, которые он сам сочиняет, но проверить не хватает сил или времени. Но все это перекрывается одним звонким смехом и привычной тонкой улыбкой, что сопровождала его определенный промежуток в его жизни. Он просыпается каждый раз, вздрагивает и испуганно оглядывается по сторонам, когда слышит нелюбимое «Чимин-а», сказанное самым расплавленным голоском из всех, что он встречал. Он хватается за свое бешено стучащее сердце, не понимает, почему эта хуйня снова лезет в его и без того тяжелую жизнь, но тут же отмахивается и пытается лечь снова спать. Хотя бы просто лечь. — Пожалуйста, сука, если я не посплю хотя бы час, я умру за кассой утром, — стонет он, пытаясь перевернуться, но холодный ветерок, касающийся чуть оголившейся спины, настораживает. И не зря. — Прости, но тебе придется встать, — произносит знакомый грубоватый голос, что вырывает из Пака оставшиеся крупинки сонной дремы. Он подрывается со своего належенного места, подтягивает чуть спущенные портупеи и перекладывает челку на другой бок. Он чувствует себя неуютно под этим пронзительным взглядом и по-прежнему боится смотреть напрямую. Он утром умер в этих металлически-серых глазах, погиб и захлебнулся к чертовой матери. Как можно спокойно реагировать на них? Ему действительно страшно. — Извините, хён-ним, — запинаясь, коротко произносит Чимин и кланяется почти на девяносто градусов. За время работы с людьми он приучил себя быть до омерзения вежливым, приучил себя улыбаться в любой ситуации, приучил себя всегда давать людям то, что им нужно даже без слов. Сейчас он чувствует, будто они хотят, чтобы он умер в его взгляде еще раз. Но он боится. — Не впустишь меня? — так же вежливо интересуется мужчина, постукивая костяшками пальцев по форточке. Чимин понимает, что это обычная привычка, а не злость или нежелание ждать, пока Пак соизволит собрать себя в кучу и обслужить его, — Уже шесть утра. Или я неверно прочел на вывеске? Он охает притворно-испуганно, кидается к двери, пару раз проворачивает ключ и впускает первого посетителя вместе со свежим морозным воздухом, что еще не наполнился людьми после ночи. Паку нравится это время суток, когда он высыпается или путает день с ночью, не спя всю ночь и засыпая только под утро. — Простите еще раз. Вы готовы сделать заказ? — сонно тянет он, снова укладывая рыжие яркие волосы. — Как и утром. Кофе без сахара и молока. — тихо говорит он, а его голос из грубого перетекает в ленивый и размеренный, чуть шепелявый и бархатный, но до головокружения приятный. Теперь Пак готов задать сто и один вопрос, чтобы снова услышать хоть слово из его бледно-розоватых тонких губ, которыми он улыбается слишком изящно. Чимин еще никогда не чувствовал себя столь некомфортно. Он хочет провалиться под землю, раствориться в первых лучиках солнца и перестать существовать на этой планете, когда ощущает несмелые мазки холодных металлических глаз на своем теле. Он ненароком кидает взгляд на задумавшегося молодого человека, но и этого мгновения ему хватает, чтобы получить сразу несколько микроинфарктов. Этот парень чертовски красивый. Пак замечает уложенные прядка к прядке жемчужные волосы, что определенно точно натуральные и несожженные краской. Это удивляет, потому что оттенок по истине необычный, как и радужка его глаз, к которой Чимин чувствует какую-то нездоровую тягу, но все равно не решается посмотреть. Он взглядом успевает зацепиться за ровный небольшой нос, что выглядит просто вершиной идеала, видит утонченные скулы, чуть островатые у основания, а затем скользит стремительно вниз по бледной коже, что кажется почти мертвенно-белоснежной. Чимину хочется прикоснуться. Чимину хочется уебать себе за подобное. Пак тащится от запаха свежезаваренного кофе и только сейчас понимает, что забыл свой пакетик растворимого дома. Это пугает его до чертиков, потому что еще ни один день своей самостоятельной сознательной жизни он не проводил без этого горького якоря, что удерживает его в реальности. А потому все буквально начинает валиться из рук. Он подмечает, что молодой человек опустился на стул около прилавка, а значит собирается выпить это здесь. Чимин наливает напиток в белую эмалированную кружку с выгравированной эмблемой их кафе-магазина, этим тупым смайликом, который бесит его до посинения век, протягивает молодому человеку, а сам начинает убираться, подметать — делать все, лишь бы не смотреть на парня. А тот словно не замечает беспокойства. — Пак Чимин? — вдруг спрашивает он, а у Пака выпрыгивает сердце. Потому что он совершенно случайно сталкивается с его пронзительным взглядом и не может отвести глаз. Словно эти металлические глаза — самый настоящий магнит, что ловит, зажимает в тиски, выдавливает последнюю каплю воздуха и сдавливает до хруста костей. — Д-да? — запинается он, забывая свое вежливое обращение и вежливую улыбочку, что всегда шли вкупе с обращением к клиентуре. — Отлично. Зрение меня не подводит, твой бейджик, что был вчера утром, я разглядел, — говорит юноша, а у Пака создается впечатление, словно он может не присутствовать тут. Беседа будет вестись и без него, нисколько не изменившись. — Знаешь, эта портупея идет тебе больше, чем рабочая одежда. Но судя по визитке, что валяется на полу, тебе и правда следует переодеться. И Чимин снова чувствует себя виноватым. Он заебался. Он уже давно не испытывал чувство вины, а в таком количестве — тем более. Этот молодой человек заставляет его испытывать что-то сходное с разочарованием в себе и своих поступках каждым своим блядским лениво сказанным словом. Пак рядом с ним чувствует себя самым настоящим ребенком, которого отчитывают за какую-то шалость. Кажется, ему этого не хватало. Ведь детство — не только сладости и приятные родительские объятия. Детство — формирование личности на основе родительских наставлений и ремня. У Пака был этот чертов ремень, только не в том проявлении, в котором должен был. — Боже, хён-ним, только не пишите в книгу жалоб. Меня уволят. Можете не платить за кофе, я… — тихо начинает мямлить Чим, сжимаясь в маленькую шершавую точку. Он лопается от противоречивых чувств, потому что этот парень вызывает в нем острое желание любоваться им и одновременно нежелание даже поднимать свои янтарные глаза на него. Этот парень красивый, но одновременно пиздец пугающий. Этот парень весь состоит из жизни, но взгляд у него мертвый, убийственный. А этот странный молодой человек лишь тихо ухмыляется, прерывая жалобное блеяние продавца, и выкладывает на стол ровную сумму за две чашки кофе. Чимин долго соображает, почему именно столько, а парень продолжает сверлить его тонкое плечо взглядом, лишь иногда отпивая горячий напиток. — Утром выглядел лучше, — коротко объясняет ему сложившийся расклад финансов молодой человек, поправляет спадающую с плеч темную осеннюю куртку, что расстегнута и открывает вид на темную футболку с размытой надписью. Чимину кажется, что она недостаточно теплая для такой погоды, но он не успевает подумать нужное количество времени, — Выпей кофе. Пак с удивлением собирает деньги, кладет их в кассу, но не спешит наливать напиток в кружку. — Боишься? — спрашивает пронзительно он. Чимину кажется, что он спрашивает совсем не о кофе и даже не о себе. Ему кажется, будто этот странный парень всю жизнь его блядскую видит, читает, как открытую книгу, а потому знает о нем даже больше, чем он сам. — Боюсь. — почему-то честно признается Пак, тяжело выдыхает и опирается спиной на противоположную от стойки стенку. Ему чертовски плохо. У него чертовски сильно бьется сердце. Он, сука, чертовски не понимает почему. Он вообще ничего не понимает, в прицнипе. — Так бойся. Но обязательно делай. Парень поднимается с места, сам относит свою кружку к грязной посуде и еще раз как-то странно смотрит в сторону Чимина, блестя своими металлическими радужками из полумрака. — Не принимай вчерашнее за мою вредность, — так же тихо выдавливает из себя он, складывает руки в карманы и, кажется, достает оттуда противные арбузные сигареты, которые Пак до тошноты ненавидит, — Улыбка правда идет тебе больше. Он останавливается у приоткрытой двери, прикуривает, отчего его бледное лицо на мгновение освещается огненным светом от зажигалки. Пак успевает заметить, как притягательно выглядит его яркая радужка с отблеском огня в ней, чувствует в себе желание сжечь к чертовой матери весь мир и в том числе себя, чтобы смотреть на весь развернувшийся ад через отражение в металлических глазах. Чимин после незатейливой фразы смотрит на парня, просверливает в нем дыру и крутит на кончике языка вместо горькой крупинки ни одну сотню вопросов. Он все еще чувствует леденящий страх, но он начинает осознавать, что он совершенно не должен быть бесстрашным, чтобы совершать какие-то поступки. — Меня зовут Мин Юнги. Мне двадцать три. — выдыхает вместе с сигаретным дымом он, ухмыляется в ответ на удовлетворение в ребяческом взгляде Чимина и выходит, растворяясь в утреннем тумане.