ты не держишь рук моих боле, и плечо забывает вкус слез
Чимина трясет. Юнги сжимает его ладонь, согревая от нагрянувших неожиданно зимних морозов, перебирает маленькие пухлые пальчики, осторожно обводя указательным пальцем подаренное недавно колечко из какого-то магазина, куда Мину вручили сертификат за выступление на большой сцене с аранжировкой музыканта. Чимин чувствует, как стремительно отмирают его нервные клетки, превращаясь в медленно варящуюся на слишком маленьком огне газовой плиты кашицу непонятного происхождения. То ли мозг плавился, то ли его нервные окончания слишком оголялись. Потому что сегодня определенно точно должно случиться что-то решающее и фатальное в его жизни. Почти никогда это предчувствие не приводило ни к чему хорошему, и Паку до онемения кончиков пальцев на ногах страшно. Напротив невидящего взгляда, уставленного на приближенную дорогу и ожидающего появления кофейного автомобиля класса люкс со всеми удобствами, мелькает чей-то черный силуэт, и Чимин моментально отмирает. Ему кажется, что он пропустил какой-то ключевой момент, проглядел знакомую фигуру и сейчас глупо пялится в глубокие карамельные глаза, не имея возможности увидеть. Сердце заходится в адовых девяти кругах, пробегаясь слишком быстро по каждому из них, собирая остатки грехов. Он фокусируется, вглядывается в темно-серое пятно какого-то поношенного пальтишки и загнанно выдыхает. Перед ним всего лишь Чонгук. Маленький, запуганный и отчего-то неуверенно поглядывающий Чонгук. — Привет? — тихо почему-то спрашивает он и недоверчиво скользит беглым взглядом по такому же испуганному Тэхёну, что спрятался за плечами своего друга, высовывая лишь макушку и свои большие голубые глазищи. — Привет, — в голос отвечают Чимин с Юнги и по очереди треплют младшему извечно аккуратно уложенные волосы, отчего у того краснеют даже кончики ушей. Чонгук не любит чувствовать себя ребенком. Тем более в присутствии незнакомых ему людей, потому что он позиционирует себя как самостоятельного и ни от кого независимого взрослого человека. Ему всего шестнадцать, но ведет себя на двадцать один. Даже «хёном» никого из них не зовет, потому что не считает их уж больно взрослыми и опытными! Ему всего шестнадцать в паспорте, но по осознанию вещей уже ближе к третьему десятку. Чимину порой кажется, что этот парнишка просто слишком поздно получил липовый паспорт, и он на самом деле намного старше их всех вместе взятых. Чимин на мгновение забывает о своем пристальном слежении за дорогой и оглядывает младшего. У того на плечах висит огромный рюкзак. При большом желании туда бы смог уместиться и сам Пак. И, возможно, даже с Туёном и любимой подаренной недавно игрушкой — плюшевой круглой коровой. В ногах стоит сумка с синим ремешком. Кажется, именно такую носят операторы для хранения огромных камер съемки. — Ты че, шмотки соседствующих квартирантов всей коммуналки прихватил? — весело замечает Юнги, вместе с Паком расслабляясь и отвлекаясь от непрерывного успокоения своего младшего, — Откуда у тебя такое количество вещей? — В отличие от тебя, Юнги, я работаю и могу себе позволить купить вещи. — обиженно дуется младший и снова скользит взглядом по плечу Чимина, стараясь выглядеть спрятавшегося там человека. — В отличии от тебя, Чонгук, я почти выплатил квартиру, и она скоро будет нашей, — он выделяет это слово, крепче сжимая ладонь чиминову в кармане его куртки, и улыбается широко, — Но не встаю в шесть утра и не выгружаю огромные коробки продуктов. Прерывает семейную ссору Тэхён, что осмеливается высунуться наконец-то из своего убежища и первым пойти на разведку. Он запинается о ремешок своей небольшой сумки с немногочисленными уцелевшими после пожара вещами, пролетает вперед и останавливается слишком близко от чонгукова лица. Чимину хочется врезать сначала себе смачную пощечину, а затем и Тэхёну, потому что за этот недо-полет он успел испытать ровно четыре приступа волнения за целостность костей этого придурка, и стыда вперемешку. Тэхён неловко улыбается, стараясь скрыть проступивший на щеках румянец, и не отрываясь смотрит в глаза младшего. Тот и не думает зрительный контакт ломать. Чимин со стороны улавливает между их сцепленными взглядами молнии и передающиеся телепатически массивы какой-то надежды. — Пять минут — полет нормальный? — интересуется тихо Чонгук, отступая на шаг в смущении. Оба хёна, что со стороны наблюдают, готовы поклясться, что подобных эмоций еще ни разу не видели на смуглом юношеском и вечно дерзком лице. — А-то… нам, космонавтам, сложно на Земле передвигаться. — в такт отвечает Тэхён и расплывается в улыбке. Юнги старчески закатывает глаза и шипит что-то вроде: «Господи, они разнесут эту квартиру. Это было ошибкой». Младшие что-то наперебой обсуждают, больше не нуждаясь ни в чьей поддержке. А вот Чимин ничего не слышит больше. Ничего вокруг себя не замечает и только лишь сжимает в промерзшей руке тоненький коричневый ремешок сумочки. У него все органы чувств отказывают в одно мгновение, а затем по позднему зажиганию включаются, врубая на всю силу сигнальную систему, которая красными буквами в пустой черепной коробке вещает: «Программный сбой!» Потому что прямо перед ними останавливается все тот же кофейный огромный автомобиль. От него все так же тянет сладковатым привкусом дорогой туалетной воды и чистящими средствами с самой лучшей автомойки Сеула. Чимина слепит в вечерней темноте яркий свет, льющийся из люксового салона. Чимину бы вообще хотелось ослепнуть или хотя бы убежать отсюда, оставаясь незамеченным. Дверь открывается. У Пака кровь по организму летит, превышая все мыслимые и немыслимые законы живой природы организмов. Голова кружится и с плеч легонько отнимается от пелены соленых слез на глазах. У него где-то под кожей шелковыми нитями тянется страх вперемешку с обжигающей виной. Он видит сначала дорогие лакированные туфли с круглыми носками. Открытые щиколотки. И Пак бы соврал самому себе, если бы не подумал о том, что ему, должно быть, очень холодно. Узкие брюки с ровными выглаженными стрелками темно-синего цвета и полы длинного пальто из качественных натуральных материалов в тон. Чимин боится поднять глаза. Он совсем не скоро понимает, что тишина воцарилась не только в его голове от бушующей там пустоты, но и вокруг. Все замолчали, ощущая какое-то давление. И Чимин сам чувствует, что напряжение между ними сейчас ножом можно резать. Только сейчас Чимин понимает: больше года прошло. Больше года с того момента, когда сухие пальцы с мягкими подушечками касались его последний раз. Больше года с того времени, когда он последний раз заставлял себя топиться в этих безнадежных теплых ямочках и скользкой улыбке. Больше года с того момента, как он слышал звонкий смех и громкий голос, разносящийся колокольчиками по комнатам. — Здравствуйте. — наконец-то выдавливает из себя Хосок. Юнги безразличен. Чимин чувствует, как напрягаются все, кроме Мина. Даже незнакомые с ситуацией младшие, которые перестают обсуждать что-то, только одним им понятное. — Я так понимаю, переезжают молодые люди с сумками? — спрашивает, как по заученному тексту он и почему-то облегченно выдыхает. Чимин наконец-то его узнает. Четко поставленная речь с отголосками дорого блестящего лоска, который сразу дает понять всем в радиусе ста метров, кто рядом с ними. Добродушная улыбка, в которой только осколки прежнего цельного самообладания, в которой больше нет начищенного властного оскала. Пак сомневается в его существовании вовсе и скептически делает шаг навстречу. Хосок отмирает первым. Он невидящим взглядом всовывает Чонгуку в руки ключи, а тот только недовольно фыркает свое совсем невежливое «спасибо». Юнги тянет обоих детей за шкирку и затаскивает их в ту квартирку, откуда совсем недавно Пака побитого и раздробленного на части забирал, и обещает в ближайшее время им все происходящее объяснить. Чимин ждет, пока захлопнется дверь и затихнет звоночек домофона. Он выдыхает судорожно в унисон с Хосоком, смотрит в его глаза карамельные. Не замечает, как по губам ползет ленивая ласковая улыбка, от которой им обоим становится легче дышать. — Послушай, Чимин, я хотел… — начинает Чон говорить совсем тихо, словно пробираясь по опасному темному лесу. — Нет, — перебивает его слишком резко Чимин. Он виновато опускает голову, заливаясь краской до самых кончиков больших пальцев на ногах, — Я хотел сказать, что не ты должен говорить. Пак выдыхает тяжело, сжимает в руках ремешок сумочки еще сильнее и чувствует, как внутри что-то переворачивается, опрокидывается и разбивается к чертовой матери, как стеклянный стол. Он готов вскрыть свои тонкие чувствительные вены каждым из многочисленных осколков этой теплой улыбки, что рассыпается от удивления и неожиданности паковских слов. — Я хотел извиниться. Чимин находит в себе силы поднять глаза. Он встречается с таким же полным и одновременно опустошенным взглядом. За карамельными радужками целый год терзаний, боли, попыток восстановить и вернуть. За улыбкой целый год ненависти к себе. За всем Хосоком целая новая жизнь Чимина, которую он своими же руками разломал к чертовой матери. Нет, не пожалел. И не пожалеет до тех пор, пока легкие заполняет запах отвратных арбузных сигарет. Просто стыдно. — Тебе не нужно… — Нет, Хоби, нужно. — Чимин замечает, как передергивает Хосока от миллиона ползущих по телу мурашек. Он до потери чувств любил, когда Пак его так называл. До сноса хлипкой крыши обожал, когда Пак это выстанывал, пусть и через силу, — Я тогда не понимал. Думал, что ты меня как мальчика для личных услуг воспитываешь. И, честно признаться, думал так все время до недавнего момента. Чимин осторожно снимает с плеча сумочку, сминает в руках её мягкую бахрому и пересчитывает разноцветные полосы. Ровно восемь с каждой стороны, две из которых в неровного размера горох. Пак точно помнит, как считал эти белые точечки каждый раз, когда Чон уходил на важные совещания и оставлял свою дебильную, никак не вписывающуюся в деловой стиль одежды сумочку Чимину. Он наизусть знает, что их четырнадцать на одной стороне, десять — на другой. — Но сейчас я понял. Мне жаль, что я все сломал, так и не разобравшись. — передает он сумочку Хосоку и улыбается как-то осторожно, словно не знает, что можно ожидать от этого парня, а потому только прощупывает почву под ногами, — Прости. Прости, что не смог тебя принять. А Хосок действительно удивляет. Он принимает сумочку дрогнувшей рукой, вешает на плечо и стирает тыльной стороной ладони застывшую на холоде одинокую слезинку. Хосоку не идут слезы. Теперь Чимин в этом чертовски уверен. — Я винил себя. Думал, что сломал тебя, потому что не смог правильно… Просто не смог. — не может правильно сказать все, что чувствует Хосок. Он не может выплеснуть в словесные предложения все то, что накопилось в нем за этот проклятый год, который им обоим дался очень тяжело. — Ты не виноват, правда, — уверяет его Чимин и чуть качает головой, смахивая накопившиеся в уголках глаз слезы, — Никто не виноват. Просто обстоятельства так сложились. Прости? — И ты меня. Чимин решается. Он обнимает осторожно, обвивает своими детскими ручонками шею хёна, заставляя того чуть склониться. Они оба расслабляются, отпускают этот груз пережитого прошлого со своих плеч и выдыхаются, как наконец-то прекратившие извержения вулканы, когда Хосок находит в себе смелости обнять младшего за талию. За спиной раздается звоночек домофона. Пак ослабляет хватку, а Хосок лишь понятливо отпускает и отводит взгляд в сторону. — Может, тебя подвезти? — отрешенно интересуется тот, пытаясь скрыть свои захлестнувшие с головой чувства. — Нет, спасибо. Мы давно хотели прогуляться. Чимин отступает спиной, не разрывает зрительного контакта и улыбается нежно-нежно. Он теперь тоже своей живой настоящей улыбкой дарит надежду! Надежду на то, что жизнь действительно зародилась в этой маленькой пошарпанной квартирке, что она не сломалась окончательно, а лишь тяжело расцветала. Он машет Хосоку рукой, где висит браслетик с блеснувшей в свете фонарей цифрой «15». И Хосок тоже понимает. Это было хорошим началом. Это было тем, что никогда не забудется ни одной из сторон. И неважно, что Чимин сейчас не в его руках, что не он смог сделать его счастливым и оживить наигранную улыбку. Главное, что теперь Чимин живет, что теперь радуется. Чон переводит взгляд на Юнги, что крепче прижимает к себе своего Пака. Чон кивает Юнги, когда тот приобнимает младшего за плечо, а Мин зеркалит его действие и улыбается одним краешком губы. И теперь Хосок точно уверен, что об этом маленьком глупом Пак Чимине позаботятся бледные большие руки, только для него одного теплые.***
Монстров придумали для того, чтобы люди забыли, что самые страшные чудовища - это они сами.
Каждому, наверное, бывало страшно. Каждый, наверное, сталкивался с тем, что свои страхи нужно преодолевать. Каждый, наверное, знает, как тяжело это дается. Чимину страшно каждую секунду. Ему страшно, когда мягкая крылатая улыбка скользит по бледному лицу, освещая его каким-то лимонным солнечным светом и необъятной теплотой, которую не вместит в себя ни одна дурацкая формула по физике. Ему страшно, когда музыкальные пальцы с профессиональными мозолями обвивают запястье тоненькое, обводят нежно запястную косточку и скользят совсем чуть-чуть выше, чтобы сказать безмолвно: «Я рядом». Ему страшно, когда губы тонкие и чуть розоватые рассыпаются десятью тысячью поцелуев по впалым щекам, скатываясь вниз, на тонкие плечи, словно родившиеся по волшебству бабочки с лазурно-голубыми крыльями, которые призваны изучать чиминово тело раз за разом по миллиметру. Чимину страшно, потому что он каждую секунду боится это потерять. Он знает, что такое зависимость от табака не понаслышке, знает про алкогольную зависимость, кажется, даже больше, чем о самом себе. Но он ничего не знал и почти ничего не знает до сих пор про зависимость от человека. Пак просыпается и засыпает с нежным «Юнги» на пухлых губах, потому что сам хён свое имя запечатывает в самом краешке неизменным поцелуем. Он дышит Мином; терпкий, быстро выветривающийся одеколон, арбузные сигареты, противные до омерзения на вкус, и тот самый запах запеченных в шоколаде сладких яблок, который раньше был тошнотворным, заменили Чимину кислород. Кажется, он задыхается, если просыпается без этого коктейля, иногда разбавленного приятным запахом пены для бритья. Кажется, Чимин умрет, если это исчезнет из его жизни. И каждый раз для него — это чертовски странно. Удивительно. Раньше Чимин боялся подохнуть с голоду, не получив должную премию от своего работодателя или уплатив чуточку больше хозяйке съемной квартиры за принесенные ею продукты питания — она ведь тоже не зверь, видит, что парнишка голодает. Теперь — боится однажды потерять сознание и заснуть вечным сном, осознав, что все им пережитое было обычным сном, воспалением больной и избитой жизнью фантазией. Раньше Чимин боялся сойти с ума от давящих со всех сторон проблем: финансовых, семейных, личных — которые давили на черепную коробку стальными нитями. Теперь — боится лишиться рассудка, начав снова создавать вокруг себя ограничения, стены и эти самые проблемы. Чимин обязан этому хёну, что в его жизнь ворвался как неожиданный осенний сквозняк из свистящего, кажется, целую вечность окна, всем. Хён ведь отличается от всех: он говорит мало, порой, даже недостаточно, но Пак этого дефицита не ощущает, потому что Юнги гораздо больше делает. Юнги не говорит миллионы раз на дню, что Чимин красивый. Он просто не боится и не стесняется держать Чимина за руку, обнимать за тонкую талию и дарить свою ласку на улице, в пабах, на сцене — везде, где оба они на глазах незнакомых людей. Он несдерживаемыми порывами сжимает его в крепких объятиях, когда Пак смывает по привычке нарисованные утром стрелки. Он расцеловывает бесчисленное количество раз каждую яркую веснушку на лопатках, пока Чимин полусонно нежится в хёновой — их — постели. Особенно Юнги нравится то скопление родинок на плече, что аккурат прикрылось меж веснушек. Он со сладостным упоением скользит большими теплыми руками по стройному подтянутому телу немного глупого и чертовски красивого младшенького, заставляя щеки любимые заливаться пунцовым румянцем. Чимин действительно чувствует себя желанным. И это не та похоть, где смятые в страсти простыни испачканы разного рода жидкостями, где губы в кровь искусаны от потерянной где-то около постели головы. Это то чистое и естественное желание, которое приправлено искусно настоящей любовью. Которое кружит голову и опьяняет от малейшего прикосновения. Чимину больше не нужно впихивать себя в чертовы узкие джинсы, рисовать отвратительную липовую родинку и модельно укладывать волосы — Юнги любит то, что в нем есть. Внутри. Это не значит, что он прекратил сразу это делать. С родинкой, конечно, расстаться пришлось сразу, потому что, замечая ее, Мин искривлял губы в тошнотворной усмешке, захватывал Пака в крепкие объятия, где и пошевелить свободно одной конечностью невозможно, и старательно стирал этот чертов липовый признак низкой самооценки своим жестким рукавом черного свитера, после чего у Чимина долго оставалось небольшое покраснение. Но какие-то отголоски остались: необходимость в вызывающей и совсем не теплой одежде, в самом малом макияже. Но Чимин обещал. Чимин действительно старается. Потому что хён действительно ему верит. И неизменно помогает. Чимин больше не загибается от навалившихся на хрупкие, совсем детские плечи проблем, потому что он их сам себе не создает. Ему не приходится ругаться с Намджуном за каждую разбитую кружку или плохо вымытый после ночной смены пол, потому что он и не работает больше в этом чертовом магазинчике. Ким его извинения принял, простил и обиды не держал, потому что всегда был понимающим и не по годам мудрым. Чимину не приходилось подсчитывать каждую свою копейку в кармане, чтобы быть уверенным в завтрашнем завтраке хотя бы для Туёна, потому что Юнги воспитал в нем это свободное «живи одним днем». Юнги покупал сигареты с заработанных на подвальных выступлениях денег. Юнги обеспечивал их домашнего питомца пакетиками кормов, которые доставались Чонгуку с работы — парень действительно усердно трудился грузчиком в местном супермаркете, за что получал в «подарок» от начальства необходимый прожиточный минимум продуктов и, теперь, корм для животинки. Юнги даже позволял себе побаловать Чимина на выходных, покупая какую-нибудь сладость. Любимое до блеска в глазах персиковое желе с консервированными кусочками. Юнги притащил его на одно свое выступление, попросил подыграть какому-то парнишке. Джин — хозяин квартиры и хороший друг Мина — увидел это и только раскидисто потер своими ручонками, прося и Чимина остаться на должности музыканта в его небольшом кафе. Пак получал немного, но вкупе с миновскими способностями изворачиваться и до дрожи конечностей зачитывать агрессивные текста, вполне себе хватало. Юнги просто показал ему, что ничего вокруг нет невыносимого. Просто не нужно делать самому себе мозги. Юнги показал, что в людях есть не только демоны, но и прекрасные пейзажи. Чимин не видит больше в металлически-серых радужках мертвого бездонного моря, где плещется он сам, топимый тысячей озорных чертей, не видит в них скрытой боли за кого-то, да и крупинки из прошлого на кончике чужого языка не улавливает, потому что Юнги научил его видеть не то, что удобно, а то — что правильно. Он видит в его глазах неприкрытую подлинную нежность вперемешку с головокружительным эшелоном всего спектра чувств от симпатии до любви. В глазах Чонгука, прежде нелюбимого и чуть подозрительного, видит нечто необъяснимо сильное, но отчего-то такое же, как у него самого, скромное и чересчур стеснительное, потому даже в ущемление самого себя, оставленного на выходных без любимого персикового желе, подкидывает пришедшему в гости к брату Чону в карманы несколько сотен вон. Чонгук каждый раз ругается по телефону, но потом неизменно благодарит хёнов за поддержку. А глаза Тэхёна и вовсе оттаяли. Он не видит в них прежних налетов вековой боли и усталости от этой блядской жизни. Он не видит в небесно-голубых радужках чего-то пугающе-отчаянного, смешанного с немым криком о помощи. Пак видит где-то в глубине только всю нежность этого мальчишки и его космическое тепло. И Чимин совсем не уверен, что в этом замешано его измененное восприятие, а не проживающий на соседних квадратных метрах тот самый Чонгук. После случившегося в его старой родительской квартирке, Тэхён проявил острое желание остаться ночевать на улице, лишь бы не возвращаться в этот треклятый рассадник алкоголизма и продажного желания заработать на самом родном — Ким всегда был легко ранимым, а от того слишком впечатлительным. Тогда, после достаточно продолжительного кантования Тэ в небольшой квартирке Мина, Паку пришлось набраться всех своих внутренних сил и снова вбить в старенький телефон зазубренную наизусть комбинацию цифр, от которых в уголках глаз скопились щепающие слезы. «Чимин?» — лишь ответил на конце провода хриплый от удивления, но все такой же солнечный голос. У Пака сердце ушло в пятки. Он не мог сказать не единого слова, глупо смотря в чернеющую за окном ночь и забито дыша в динамик трубки. Наверное, он сбросил бы вызов. Потому что с его передвигаемыми в голове шестеренками пришло осознание, что он чертовски виноват. Что Хосок действительно любил в нем каждую его клеточку, просто не умел выражать этого как делает это Мин. Но ведь… любил! Чимин почувствовал, как седеют волосы на его затылке от надломленного голоса в трубке, который спросил лишь: «Тебе нужна помощь?», выражая свою моментальную готовность примчаться и свернуть подвернувшуюся некстати под паковские ножки гору. Но на дрожащее плечо опустилась большая рука минова, осторожно сжимая и молчаливо поддерживая. Чертов Юнги никогда не делает поспешных выводов, как Чимин. Чертов Юнги наперед знает, что Пак не способен на предательство и явно не от скучаний по прошлой жизни набрал этот номер, который забыть всеми клеточками пытался. Пак попросил договориться с хозяйкой квартирки о продолжении съема. С подачи Юнги, что шепнул на ухо, на двух человек. И, кажется, человеку на том конце провода стало как-то нестерпимо вовсе, потому что он глухо проговорил «без проблем» и отключился. Чимин в тот же вечер решил, что обязан приехать на повторный съём квартиры не только для того, чтобы помочь Тэхёну перевезти вещи и познакомить его с Чонгуком, у которого, оказывается, огромные проблемы с жильем в коммунальной квартире, но и потому что там будет Чон. Там будет человек, который действительно подарил ему надежду на светлое возможное будущее, и совсем не пытался ее отнять своими властными поцелуями. Он просто пытался защитить, только вот Пак это слишком поздно понял.***
если завтра ничего не случится, и даже ветер не тронет тюль.
я буду любить тебя страстно, чисто, как в миг катастроф и бурь. В квартире всегда уютно. Чимин не студит маленькие ступни, потому что по углам не гуляет ветер. Он не греет свои пухлые ладони где-то под большим жирком Туёна, что до этого на батарее валялся. Он не носит зимние шмотки в квартире. Он наконец-то переодевается в домашнее, просто потому что он наконец-то дома. Чимин любит тут находиться. Порой просит Юнги не уходить на очередное собрание подземок, где он теперь исправно работает, таскает молодежь и помогает с каким-то текстом или музыкой, а не напивается до состояния пошатывания и пьяных хихиканий. Просто потому что дома его ждет маленький взъерошенный и сонный Пак, обязательно одетый в огромный белый свитер крупной вязки, что выпал на него с верхней полки шкафа однажды. Чимин тогда только искоса посмотрел на Юнги, коварно усмехнулся и нацепил этот балахон, висящий на нем. Пак не вылезал из этого свитера минова, потому что в нем было комфортно. Широкие рукава, что прикрывали маленькие пальчики. Длинный низ, позволяющий ему не надевать домашние штаны или шорты. Высокий ворот, который нехитрыми махинациями тонких пальцев легко оттягивался или отпускался вниз, открывая бронзовую веснушчатую кожу. Чимин любил, как в это утро, долго валяться в ворохе больших белых простыней, затем лениво тащиться в душ под пристальным взглядом своего хёна, где буквально читалось желание зайти в эту чертову ванную следом и захлопнуть двери, не давая пути отступления. Но вместо этого Юнги только ловил растрепанного Пака в объятия, мазал губами по яркой рыжей макушке и называл каким-нибудь дурацким прозвищем, уходя варить кофе на двоих. «Бэмби» «Лисенок» «Малышка» Пак только тихо фыркал каждый раз и стремительно летел в ванную комнату, чтобы не показывать довольной наглой морды, как бывает у наевшегося Туёна. А после утреннего нехитрого завтрака, Юнги всегда просил ему спеть. Это был еще один способ рассказать Чимину о том, насколько важен он для Мина. Он не осыпал комплиментами его вокал, не разглагольствовал о потрясающей игре на гитаре; просто слушал, прикрыв глаза, порой лениво делал замечания и поправлял, что Чимину в особенности нравилось. И это сонное утро исключением не стало. Утро, где Мин с белой глиняной и чуть корявой кружкой, которую сделал на бесплатном уличном мастер классе Чимин, получив точно такую же в ответ; где Чимин без макияжа вовсе, в белом длинном свитере и новогодних голубых носочках по колено с нарисованными белыми оленями и снежинками; где довольный наевшийся Туён на подоконнике. Где запах кофе и начищенное до блеска фортепьяно. — Спой мне что-нибудь? — лениво тянет Юнги и ставит белую кружку на стеклянный маленький столик. — Лень, — в тон отвечает Чимин, опираясь спиной о стенку музыкального инструмента, и чуть щурится, — Гитару доставать лень. Мин только хмыкнул и опустился на невысокий отрегулированный им самим стульчик около «своей первой любви». Чимину и правда порой казалось, что это черное лакированное создание Юнги любит самую малость больше, чем его самого. Он знал, что ревновать к музыкальному инструменту — верх идиотии, но ничего с этим поделать не мог. Он открыл крышку, а Пак лишь завороженно уставился на бледные длинные пальцы, что как пружинки встали на нужные клавиши. Лицо миново в мгновение разгладилось, становясь умиротворенным и спокойным, полностью погруженным в ту мелодию, которую сначала мысленно проигрывал. Чимина всегда поражало умение Юнги отключаться от реальности и полностью отдаваться музыке. Сам он так никогда не умел. Юнги начал наигрывать какую-то знакомую мелодию. Пак долго пытался вникнуть, откуда он может знать это звучание, но как только легкое вступление перетекло в куплет, глаза с удивлением расширились, а брови поползли на лоб. Мин губы растянул в довольной улыбке и приоткрыл один глаз, наблюдая за реакцией. — Слышал, как ты сочинял вчера. Подстроиться проблем не составило. — объясняет хён, продолжая в точности повторять ту мелодию, что вчера сочинил на гитаре Чимин. Чимин себя в цельную кучу собрать не может, просто потому что это будет первая песня, которую они сочинили вместе. Чимин хочет в эту секунду расплакаться от переполняющих его внутри чувств, потому что эта песня каждой своей строчкой посвящена сидящему рядом и легко играющему мелодию Юнги. — Начни еще раз пожалуйста. — просит он смущенно и отворачивается, блуждая взглядом по белой стене с совсем небольшим телевизором. Юнги останавливает мелодию на середине, прерывается и долго сверлит взглядом спину своего младшего, видимо понимания, как важно это для Чимина. А Чимин сейчас откроет себя, покажет все то, что воспитывает в нем так ненавязчиво Мин. Чимин все свои чувства через текст придуманной песни передаст. — Закрываю глаза и я все ещё стою здесь. Я заблудился среди пустынь и морей, поэтому по-прежнему блуждаю… Куда же мне идти? — тихо подпевает Пак, после непродолжительного вступления. Юнги сбивается, бьет не по той клавише, но тут же исправляется и продолжает играть мелодию. Пак все еще боится повернуться, потому что в груди что-то чересчур большое, необъятное и теплое разливается. — Дорог, по которым не мог пройти, Дорог, по которым не могу идти, Я не знал, что их так много. — Чимин осторожно опустил маленькие ладошки на край музыкального инструмента и развернулся полубоком к Юнги, открывая свое смущенное и взволнованное детское личико, — Никогда раньше такого не испытывал. Повзрослею ли я? Мин только на клавиши смотрит, продолжает играть, чуть ускоряя темп, но Чимин знает, что тот все улавливает, замечает каждую черточку его лица. Каждую появляющуюся на розоватых щеках эмоцию. — Мне так тяжело… Верна ли эта дорога? И правда, слишком запутано. — Чимин разворачивается полностью и находит в себе силы поднять взгляд на своего хёна. Он смотрит глубже, чем когда-либо. Смотрит своими глазами медово-янтарными и заливает помещение льющимся мягким светом, — Никогда не оставляй меня одного. Все-таки я верю, хоть и невозможно поверить. Потерять путь — способ этот путь найти. А Юнги не разрывает тонких стеклянных ниточек между ними, передает свое понимание и проникновение этим придуманным текстом. Он словно вкладывает всего себя ответно, наполняя каждую букву повторным смыслом. — Я потерял свой путь в пронизывающем дожде и ветре, бушевавшим без конца. Я заблудился в сложном мире, в котором нет выхода. — поет чуть громче и почти на тон выше Чимин, прикрывает глубокие глаза, смаргивая с тонких трепещущих ресничек навернувшиеся слезы своего искреннего счастья, — Потерял свой путь, сбился с пути. Бесконечно блуждая, я поверю в свой путь. Чимин улыбается сквозь строчки и не смущается больше не капли, потому что хён не язвит, не шутит и даже не подкалывает. Хён принимает каждую строку, благодарит за нее своей размеренной игрой и поднимается на тон выше, чтобы Паку было легче с припевом. — Я потерял свой путь! Я отыскал этот путь! — высоко тянет Чимин, так, как нравится им обоим. У обоих по коже мурашки стайками разлетаются. Обоим чертовски хорошо от этой совместной песни, которая, кажется, станет их маленькой путеводной звездочкой в груди, — Я сбился с пути. Я нашел свой путь! Юнги доигрывает проигрыш и останавливается. Он не может выразить одну ясную эмоцию, меняясь с искреннего удивления на безмерную космическую любовь, которую невозможно объединить в единое материальное целое и подарить ее этому маленькому и взволнованному мальчишке, что осторожно опускает крышку фортепьяно, закрывая ее. Юнги в свою очередь осторожно опускает крышку на клавиши и наблюдает за тем, как Пак легко усаживается на инструмент. Он удивляется тому, как меняет его этот ребенок уже в тысячный раз за всю совместную жизнь, потому что раньше за подобное действие прибил бы и не заметил бы даже, сказав, что все так и было. А сейчас… лишь восхищенно любуется поставленными на крышку изящными тоненькими ножками и улыбается кончиками губ. — Понравилось? — не из желания похвалы спрашивает Чимин, а для того, чтобы в увиденном в металлических радужках убедиться. — А сам что видишь? — хрипло переспрашивает Юнги, вырисовывая щекотные кругляши на маленьких ступнях. — Кстати, я тут кое-что купил… Чимин оставляет без ответа этот практически риторический вопрос и с интересом вытягивает шейку, пытаясь заглянуть в небольшую черную сумку, которую к себе подтянул Юнги, но тот специально прикрывает ее, чтобы не разглашать тайну! Пак чувствует, как в его маленьких пальчиках оказывается круглая пластиковая баночка с шуршащей крышкой. Он сжимает в руках баночку любимого желе и опускает голову, скрывая покрасневшие в тон волосам щеки и глубокие янтарные глаза за челкой. — Где ты деньги взял? Вчера же все на продукты для мелких ушло, — почти шепотом выдавливает из себя Чимин, уже собираясь сказать по привычке, что он обязательно вернет Юнги все потраченные деньги, совершенно забывая, что больше нет разделения на «мое» и «твое». Есть только «наше». Только общее. Юнги складывает руки на его коленях и опирает подбородок, стараясь заглянуть в милые глаза, которые от него так старательно прячут. Он сжимает тонкое бедро в теплом жесте и чуть треплет, как будто говорит ему это заветное: «Ну, хей, что такое?». — Продал детям в переходе последние три сигареты. — честно признается Юнги и улыбается на удивленный взгляд, мельком брошенный на него, чтобы удостовериться в сказанном, — Они очень хотели курить. Мне очень нужны были деньги. — Но ведь теперь тебе нечего курить… мои тоже закончились вчера. — тянет виновато Пак, собираясь сейчас же продать это желе кому-нибудь, хоть и понимает, что это чертовски глупо. — Вот и появился повод бросить. Особенно тебе. Юнги поднимается с места, собираясь, кажется, уйти за новым кофе, но Чимин реагирует быстрее. Он бросается на шею к своему хёну. Он обнимает его настолько трепетно, насколько вообще может вложиться в это действо, а Мин лишь подходит ближе к его чуть разведенным ножкам и обнимает за талию крепко-крепко. — Я видел, как муравьи идут куда-то. Невозможно с первого раза найти дорогу! Ползут, постоянно сталкиваясь друг с другом, блуждают по нескольку дней, в поисках пищи. — акапельно продолжает напевать Чимин в такт играемой раньше мелодии. Он шепчет прямо в ушко хёна, ластится к нему и почти сливается с ним одно целое, — Ты знаешь… Они к лучшему — эти неудачи. Я верю, что мы идем правильно. Если когда-нибудь найдем дорогу, то, непременно, однажды вернемся домой, как муравьи. Чимин допевает придуманный наспех текст, щекотит своей улыбкой щеку хёна и совсем по-детски смеется. Он стихает, замирает только тогда, когда Юнги оставляет россыпь поцелуев у оттянутого ворота. — Хён… — тихо шепчет он, уткнувшись в минову ключицу. — Малышка? — оставляя смазанный поцелуй на щеке, так же тихо спрашивает он. — Помнишь ты однажды сказал, что не можешь сделать мне больно, потому что не любишь меня? Мин отстраняется, чтобы заглянуть в теплые глаза, наполненные юношескими солеными слезами. В последнее время Чимин слишком часто плачет, но от счастья. Юнги поражает эта смена с дерзкого и самоуверенного «пошел нахуй» на нежное и теплое «хён» на губах. Юнги это чертовски нравится, но раскусить до конца загадку под названием Пак Чимин он все еще не может. Потому только утвердительно кивает и щурится. — Когда я ушел, мне было больно… — с усилием формирует слова в предложения Пак, перебирая в пальчиках баночку с желе, — Значит ты меня… — Люблю. — перебивает его Юнги, выдыхая в пухлые губы вместе с поцелуем это заветное слово. Оно не только в каждом действии. Оно в словах. «Люблю».