если завтра ничего не случится, и даже ветер не тронет тюль.
я буду любить тебя страстно, чисто, как в миг катастроф и бурь. Его внутри разрывает разноцветными парадами вселенных от того, как Юнги его держит. Ему хочется прыгать до самых прозрачных облаков, из которых сыпется первый неуверенный снежок, ему танцевать хочется немного неумело и неуклюже, петь любимые бардовские песни, подыгрывая себе на гитаре, чтобы все вокруг знали, что он самый счастливый на свете человек. Чтобы все люди понимали: он знает, что такое счастье. Но одновременно ему кричать до последней капли воздуха в легких хочется. Ему хочется упасть на землю, чуть припорошенную первым снегом, и лежать до тех самых пор, пока его не переедет к чертовой матери фура, доверху нагруженная строительными материалами. Пак хочет взвыть на Луну, как самый настоящий раненый волк, или хотя бы тихонечко заскулить где-нибудь в уголочке, как подбитый дворовый пес. Потому что он понимает, что просто не позволит себе испортить жизнь Юнги. Тому, кто его совсем недавно вытащил из самого глубокого за всю его короткую и такую ненавистную жизнь дерьма. У него это странное утверждение нитью красной шелковой скользит под черепной коробкой, проплывая стремительно меж двух непримиримых голосов, разговаривающих наперебой. Чимин не может ухватиться ни за одну скользкую мысль. Один голос — тоненький и светлый — говорит ему, что Чимин просто обязан остаться, ведь от попыток уйти стало хуже им обоим. Он говорит, что Пак только рядом с руками миновыми оживает и дышать свободно может, что ему одному свои песни, сочиненные на ходу, посвящает. И Чимин действительно понимает, что только от родного, может быть, даже любимого Юнги в легких просыпаются стрекозы с глазами большими и любопытными из-за чувств неизведанных и новых, от прозрачных крылышек которых где-то под ребрами разливается трепет и нежность. Второй голос — грубый и прокуренный — говорит ему, что позволить себе такую роскошь подросток просто не может. Он не может нарушать привычный покой жизни взрослого молодого человека, ведь тот уже решил прожить каждый момент для себя одного, решил не связывать себя обязательствами и не обременять себя какой-то… семьей? Да, наверное, семьей. Он в подтверждение своих мыслей подбрасывает фразы миновы, в которых тот полностью содержится. «Я не могу сделать тебе больно. Я тебя не люблю, Чимин». «Мне нужен не любовник, Чимин, а сожитель». «Так нельзя, Чимин». И Пак, отбрасывая продолжение мыслей Юнги, в которых содержится пояснение, понимает, что и пощечина несдержанная, и крик высокий, и даже поцелуй кремово-воздушный под снежком первым только из-за повышенного чувства ответственности за совершенно безответственного подростка случились. Но он все равно не отчаивается! Потому что он в глазах металлически-серых искреннее волнение с трепетом смешанное, что никакой ответственностью подменить нельзя, видел. Да и не выходит у него задуматься об этом основательно из-за того, что словно магнитом большим к этим волосам жемчужным, под лунным светом похожим на волшебство, найденное на дне неизвестного океана, тянет его металлически-титановый дух. Который от этой тяги доламывается, идет трещинами глубокими и яркими. Все мысли посторонние и дерьмовые выбиваются одним взглядом глаз медово-янтарных, которые замечают ухоженные музыкальные фаланги. Он расслабляется и тихо сопит маленьким носом от удовольствия, а Юнги улыбается как-то тепло и самодовольно совсем немного от каждого восхищенного вздоха чиминова. Они идут молча, ведь слова тут абсолютно лишние. Потому что Юнги все понимает, все чувствует и знает, что неуверенность Пака, на фоне дерьма различного в его жизни, ненависти к самому себе и дурацким веснушкам, и выдуманной им же самим несуществующей грязи сложенная, лишь временная субстанция. А Чимин не понимает и понять никак не хочет. Он лишь каждой клеточкой тела чувствует, что с ума сходит от этих рук, что за талию исхудавшую аккуратно совсем обнимают, но твердо придерживают. Он понимает, что упал бы давным-давно на землю, не поднимаясь, будучи не в силах соскрести себя от асфальта, если бы не ладонь на изгибе утонченном. А вторая рука Юнги на плече покоится и лишь иногда поглаживает успокаивающе, когда у Пака всхлип задушенный не до конца вырывается после долгой истерики. — Ты не замерз? — хриплым голосом спрашивает Чимин, и ему от этой боли и шероховатости на голосовых связках снова в слезы удариться хочется. Он чувствует себя недобитым и безнадежным, очерненным кем-то судьбоносным существом, которое не заслуживает права на эту жизнь. Юнги мимо ушей пропускает сначала этот вопрос, потому что он невероятно увлечен тем, как красиво смотрятся ровные шестиконечные снежинки на ярко-рыжих волосах, что блестят в лунном освещении. Ему крышу сносит от одного взгляда на россыпь веснушек, что по лицу словно взмахом художественной кисти разбросана, которую видно теперь из-за полупрозрачного слоя тонального крема или пудры. Он брови светлые чуть хмурит, как будто не понимает, почему это ему должно быть холодно, ведь рядом идет целый комочек тепла и света по имени Пак Чимин, а затем как-то вздрагивает неестественно из-за нахлынувшего потока ветра. Он понимает, что пальто свое на оголенное тело парнишки набросил, а сам в одном свитере остался, но если такова цена за улыбку детскую на розоватых губах, он готов хоть тысячу и один раз переболеть чертовой пневмонией или чем-то в этом роде. Он задумывается на какое-то мгновение, но без ответа оставляет этот вопрос, потому что впереди мелькает подъезд их родной многоэтажки, и ему от этого становится проще дышать. Чимин тоже в его руках трепещет, когда родную дверь видит, когда свет забытый и не выключенный в спешке из окна седьмого этажа видит и замечает одиноко весящую на шторах елочную игрушку. Они оба улыбаются, вспоминая, как Пак буквально за два дня до своего бессмысленного побега достал откуда-то из закромок своей сумки маленького черного медвежонка в шапочке с белым бомбоном на кончике, а затем скомандовал пятиминутную готовность к предстоящему рождеству во всеуслышание и помчался вешать это на самое посещаемое место в доме — кухню, под ничего непонимающий взгляд Мина, что вывалился из своей комнаты на визг, и Туёна, который выкатился довольным шариком из гостиной. Юнги его тогда со смехом на губах назвал самым настоящим ребенком и в своих словах не сомневался ни на милю секунды, ведь Чимин загорелся весь, как елочная гирлянда, самыми яркими красками, и, взгромоздясь на высокую табуретку, продекламировал свое желание обустроить тут все, как когда-то давно в детстве мечтал, а также объявил жесткую экономию средств, чтобы иметь возможность купить мандарины! Еще тогда они оба почувствовали какую-то странную домашнюю атмосферу, в которой уютно и легко находиться им обоим, но оба отогнали эту мысль куда-то на задворки, потому что страшно стало от того, как все хорошо складывается. Слишком. Настолько, что не может быть правдой. Пак под изучающий взгляд соседа в лифте неуверенно перехватил руку Юнги, стаскивая ее наконец-то со своей талии. Он ухватился, словно малое дитя, за кончики пальцев молодого человека и чуть опустил голову вниз, стараясь скрыть смущение, что пунцовым цветом на щеках играет. Почему-то после шепота губы в губы любое прикосновение казалось слишком личным, слишком правильным и нужным. Чимин никогда не испытывал ничего подобного, и потому терялся в своих ощущениях. А Мин не замечал никого вокруг. Да и неуверенности чиминовой — тоже. Делал вид, что не замечает, лишь трепетно сжимая в своих руках больших, только для одного Пака теплых, его ладонь. Чимин чувствует внутри неопределенный липкий страх за то, что все теплое в их доме могло развалиться от той грязи, которую он на себе притащит. Он не хочет заходить туда, как будто боится, что от одного его вздоха опадут и почернеют обои, а затем обвалятся стены, хороня их обоих под обломками. Он не хочет осквернять их домашний уют собой и своим телом, с невидимыми следами чужих рук. Но Юнги словно чувствует в нем эту ненависть к себе, вздыхает тяжело и тащит за собой упрямого подростка до порога. Он кидает взгляд на зажавшегося Пака, которого чуть потряхивает, и качает головой. Юнги открывает двери чиминовым ключом с дурацким брелочком какой-то собачонки в желтом костюме, пропихивает хрупкое тельце внутрь освещенного одним тусклым кухонным светом помещения и показательно вешает ключ на крючок для принадлежностей. Юнги стаскивает с его продрогших плеч пальто, убирает его в панельный шкаф на осторожные вешалки и закрепляет на крючок, как будто говоря, что Чимин теперь отсюда никуда не денется, ведь и одежды-то у него своей нет. Но Пака это не пугает, как несколько лет назад. Он счастлив осознавать свою зависимость от этих рук, что расправляются со шнурками на кроссовках, куда Пак недавно заботливо вырезал и положил зимние утепленные стельки. Он смотрит на стены, на потолок, на подвешенную пыльную люстру и с облегчением понимает, что ничего из этого не собирается рушиться и крушиться от его взгляда. У него что-то разливается под кожей, похожее на острое желание обнять Мина, обвить руки вокруг его молочной шеи и ласково прижаться, прося ответного тепла. Ему просто нужна забота или какая-нибудь липовая любовь. Хотя бы на мгновение. Он устал. — Хён, — слабо зовет подросток со сквозной надеждой в голосе. И парню крышу сносит от такого Чимина. Нежного, домашнего, покорного и чуть-чуть испуганного. Ему удовольствие истинное приносит вид теплых белых носков на ножках маленьких, обтянутых слишком сильно узкими джинсами бедер, и неуверенных пальчиков, что сжимают с силой собственное запястье. Пак чуть голову склоняет, стесняясь своего оголенного торса, по которому точки апельсиновые неравномерно разбросаны, проклинает себя за то, что вообще к себе этот взгляд обжигающий привлек, и хочет стремительно ретироваться в свою комнату, но чувствует, как в ту же секунду он отлетает к стенке, как вжимается чуть больно и до одурения приятно своими выступающими тонкими лопатками, чувствуя под ними неровности поклеенных тут дурацких обоев. Он затылком бьется о стенку и чуть шипит, когда Мин его всем своим телом вжимает, дышит глубоко и сбито, смотря в блестящие от заигравших в них дьявольских усмешек глаза янтарные. Чимин и слова сказать не успевает, потому что рука одна чуть розоватая от морозного воздуха скользит змеей удушающей по его телу, что вслед за прикосновением стайками мурашек покрывается, подхватывает за талию и с силой к себе тянет, как будто соединить их в одно целое пытается. Пак задыхается от недостатка воздуха и согревается в одно мгновение, когда вторая рука на его затылок опускается аккуратно, но требовательно. Мин его в одно мгновение делает своим у этой блядской стены. Чимин понимает, что больше ему ничего в этой жизни не нужно, когда губы тонкие и ледяные его выдох улавливают и перекрывают своим терпким арбузным вкусом с крупинкой чего-то до головокружения сладкого, молочного. Пак совсем теряется в ощущениях, просто отдавая всего себя на растерзание этому шквалу чувств и эмоций, что в одном поцелуе сумасшедшем заключается. Он целует как-то отчаянно. Он целует, словно после пережитой вместе катастрофы, когда шанс выжить по теории вероятности равнялся отрицательному числу. На голову им обоим обрушаются эти чувства, словно проломленная крыша дома. Чимин тихо скулит от того, как Юнги его губу нижнюю обхватывает своими и посасывает с влажным звуком, как будто разрешения просит непонятно с какой целью. Пак ему зеленый свет дает, чуть губы приоткрывая в чувственном стоне, что по груди разливается из-за скользящей по пояснице руки. Мин языком проникает меж приоткрытых неуверенно губ, скользит кончиком по всей длине чиминова языка, словно пробуждая его, и сплетает их в размашистом диком танце, от которого у обоих голову кружит. Чимин жмется к его телу сильнее, стремясь отдать все свое тепло, которое у него есть, стремясь показать, что он правда может быть тем, кто поможет Юнги справиться с этой блядской жизнью. Он хочет, чтобы Мин только его сейчас чувствовал, забывая о своей крупинке боли на кончике языка, а потому он старательно выводит узоры своим языком на миновом. Юнги задыхается от недостатка воздуха в легких, но уверен, что задохнется от недостатка Пак Чимина в крови, если оторвется в эту секунду от него. Он чувствует где-то под ребрами непреодолимое желание его себе присвоить, запечатать, закрыть на семь замков, чтобы не сбежал никуда со своими глупостями, но в тоже время трогать не хочет, потому что чувствует, как Чимин все еще боится его взгляда, как трепещет от каждого прикосновения, хоть и сам тянется к ним, как треклятый мазохист. Чимин от него сам отрывается. Он припадает своими припухшими алыми, как в детстве, губами к приоткрытому съехавшим свитером основанию шеи, просто чтобы подарить заветное тепло ледяной коже, и целует осторожно, словно боится, что парень раствориться в воздухе от неправильного выдоха. Он дышит загнанно, когда Мин скользит губами по ушному хрящику маленькому и выдыхает у самой мочки как-то понимающе. — Холодный, — оставляя еще один поцелуй смазанный на шее, поднимаясь чуть выше и чертя дорожку невесомую кончиком носа по шее молочной, говорит Пак, словно обвиняя себя в этом. Мин тихо-тихо смеется и заглядывает в глаза чистые, наполненные чем-то настолько искренним, что сердце разгоняется до бешеного ритма за одно мгновение. Он смотрит, изучает, смущает своим взглядом. Чимин глаза прикрывает и ластится к руке, которой Мин выбившуюся непослушную прядку рыженькую заправляет за ухо. Чимин почти срывается на писк от того, как Юнги по его личику красноватому взглядом бегает, как будто каждую черточку, расположение каждой веснушки, что все еще только смутно просвечивают, запомнить пытается. — Так согрей, — тихо шепчет он в самое ухо своим голосом бархатным и низким, прокуренным и таким нужным. У Чимина в груди все разбитое и поломанное, стертое в стеклянную крошку, собирается в единое целое, составляя давно утерянное сердце. Он наконец-то чувствует свое сердцебиение глубокое, понимает, что он тоже живой, что он тоже имеет право на жизнь. И никакая придуманная им или кем-то посторонним грязь, что с пятнадцати лет его почему-то приклеила к нарицательному «Шлюха» этого права у него отнять не может. Он улыбается по-настоящему, от чего глаза превращаются в изящные полумесяцы. Смеется своим смехом звонким и заливистым, чуть откидывая голову назад, потому что именно так люди проявляют свое счастье. Именно так они показывают всем вокруг, что испытывают что-то настолько необъятное и всеобъемлющее, что внутри сдержать невозможно. И Юнги готов поклясться, что он ничего подобного в своей прожженной жизни не видел. Он уверен, что даже глаза забытые и стертые из памяти не сравнятся с этими искренними эмоциями на детском личике. Чимин смотрит на светлые волосы, что рассыпаются по бледному лбу слишком эстетично, на тонкие сильные руки, которым готов отдаваться целую вечность, лишь бы ощущать их прикосновение, на любимое тело, которым готов восхищаться до последнего вздоха и немного больше, останавливается на играющей на губах улыбке и сам улыбается в ответ. Чимин только в полной тишине их пальцы переплетает, изворачивается из крепких объятий, затевая какую-то интересную им обоим игру. Паку просто из-за неопытности и возраста любопытно до покалывания кончиков пальцев, а потому он улыбается шкодливо немного, когда ведет своего Юнги, своего милого и любимого Юнги спиной в спальню. А Мину интересно, потому что он ни разу еще не сталкивался с такой чистой невинностью, и дело тут совсем не в количестве использованных презервативов или умении искусственно изображать удовольствие под кем-то. Дело в этом блеске в уголках губ, что чуть дрожат от предстоящей неизвестности. Пак держит между ними расстояние, ступая спиной как-то легко, будто пружиня немного от пола и с ума от него сходя, мечтая о том, чтобы эта дистанция ровно в следующее же мгновение сократилась до ничтожных нанометров. Подросток смотрит прямо в глаза металлические, не отрываясь, чаруя своим блеском. Он тонет в них безвозвратно, видя, как постепенно темнеет собственное отражение в их возбужденном расширяющемся зрачке. Юнги его на себя неожиданно тянет и обеими руками за талию стройную прижимает. Чимин со свистом вдыхает выбитый из легких кислород, утыкаясь все еще немного холодным носом куда-то в ключицу бледную выпирающую, и дрожит всем телом. Кажется, ему все еще недостаточно времени, чтобы свыкнуться с чем-то натуральным внутри. Нет, Чимину приносили удовольствие и раньше, но оно было каким-то искусственным, неправильным в корне и немного холодным. Он никогда не трепетал, словно крылья бабочки на шквалистом ветре, от любого поцелуя невесомого на своей коже бронзовой, не терялся между мирами от сухих скольжений по своему телу, не терял голову от одного незначительного выдоха где-то над ушком. А Юнги только улыбается как-то искаженно, и Чимин понимает. У Юнги грудная клетка ходуном ходит, как будто он только что марафон пробежал, и кожа молочная белая покрывается точно такими же мурашками от того, какой младший в его руках — воздушный, маленький, беззащитный, горячий, распаленный, просто чертовски необъяснимый. — Дверь, — поясняет он шепотом и своей рукой дергает за ручку, отталкивая в сторону эту чертову дверь с мутным стеклом. Здесь все отображает Юнги. Чимин воздух с нотками горького арбуза и ненавязчивого одеколона, что быстро выветривается с одежды, но тут держится стойко, втягивает, глубоко дыша полной грудью, и губы сами расползаются в чарующей улыбке. Он бегло оглядывается, перекатывается взглядом с разбросанных по стене фотографий в рамках на темно-бордовые обои и просто огромных размеров постель. И, нет, Мин был не любителем случайных связей, которые осуществлял на этой кровати, просто спать обожал. Чимин прижимается ближе к своему Юнги, обвивает шею тонкими руками дрожащими и запускает пухловатые пальчики в светлые волосы. Только теперь он действительно чувствует, какие они мягкие, натуральные, легкие, и действительно ни разу не тронутые краской. Он восхищается этому, но не успевает насладиться, потому что парень скользит рукой по его обтянутому узкой джинсовой тканью бедру. Он приподнимается на носочки и тянется за таким нужным поцелуем. Юнги дарит его губам такую желанную нужную ласку, обдавая их жарким дыханием. Чимин отвечает уверенней, потому что чувствует что-то родное в этой уютной комнатке, что совсем немного больше, чем его собственная, но гораздо больше обжита и почти забросана вещами Мина. Пак тихо, почти прикрыто и стеснительно стонет, когда Юнги делает один шаг вперед, но ни на секунду не отрывается от трепетного зацеловывания каждого миллиметра пухлых губ. Он ведет его спиной, продолжает эту странную игру без каких-либо правил к кровати и останавливается только у самого края, как будто в раздумьях. Чимин скользит своим языком по верхней губе мужчины и разрывает поцелуй на звонком вдохе, которому явно мало кислорода, которому явно слишком много Юнги. Он, не смотря за плечо, осторожно присаживается на край постели, двигается дальше и тянет за запястье на себя молодого человека, который не сопротивляется. Позволяет самому изучать этот новый интересный мир. И Пак ему так чертовски благодарен за эту возможность, потому что раньше все: место, темп, количество поцелуев — решали за него. Чимин стонет по-настоящему, когда Мин останавливается у его разведенных ног, когда нависает сверху и прикасается сухой большой рукой с мозолистыми пальцами к его грудной клетке, что рефлекторно начинает вздыматься в десятки раз быстрее. Пак похож на загнанную в угол зверушку, которой, однако, вопреки всем логическим объяснениям нравится его положение. Он по постели метается, не зная, куда себя девать, потому что Юнги целует. Он оставляет дорожку влажных следов от одного его плеча к другому, пробираясь своей ладонью по его бедру. Мин скользит, тонкими линиями переходит на внешнюю часть бедра той ножки, что на его поясницу закинута неуверенно, но так чертовски красиво. Чимин сжимается весь от того, что Юнги ладонью мажет по больному возбуждению размашисто, а затем останавливается, заглядывая в испуганные маленькие глаза. — Малышка, — как будто вспоминая, шепчет Юнги и целует кожу покрытую татуировкой. Теперь Чимин чувствует в этом прикосновению надежду, видит в глазах Мина неподдельную искреннюю любовь и пугается того, что она выбрасывает его на поверхность этих колодезно-темных зрачков в тот момент, когда он хочет себя в них утопить. Пак расплавляется и тянется сахарными ниточками за каждым прикосновением. Он стонет красиво, музыкально и певуче. Пусть хриплым голосом, пусть сорванным от долгих слез. Теперь этот голос полон блаженства и настоящей любви к кому-то очень близкому. И Чимин хочет ударить себя сейчас за то, что не понимал, не хотел принимать и чуть не упустил этого Юнги из-за своей же глупости. — Хён, — поскуливает Пак и извивается весь в руках больших и бледных. Юнги нравится. Ему определенно нравится, когда эти губы умоляюще стонут это приятное «Хён», в котором хранятся целые вселенные и даже пространственные отрезки всего временного континуума, а не выбрасывают саркастичное «Пошел нахуй, Юнги», которое по сути своей ничем таким и не наполнено. Оно просто почему-то было правильным. — Назови меня так еще раз, — повторяет его же слова Мин горячим шепотом у пояса джинсов и улыбается от стайки мурашек, что расползается по груди, уходит под пояс. — Хён-ним, — сладко стонет Пак и выгибается весь дугой, когда Юнги с нажимом проводит по его возбужденному члену. Мин скользит слишком быстро вниз и непозволительно медленно поднимается своим прикосновением вверх, задевая чувствительную до невозможности головку даже сквозь брюки. Чимин ненавидит себя за то, что вообще выбрал именно этот предмет одежды, потому что он хочет чувствовать каждой клеточкой. — Сними, хён, сними, — выстанывает Чимин, и им обоим это нравится. Им обоим доставляет удовольствие то, как Пак весь принадлежит этому властному Юнги. Повторять два раза не нужно этому человеку. Он ухмыляется, выдает что-то смутное, похожее на «Нетерпеливый!» и все-таки стягивает с его тела огромным трудом эти блядские узкие штаны. Пак вдыхает сквозь зубы от того, как свободно становится внизу живота, как все скручивается одним узлом и перекручивается на десятки миллионов раз. Он приподнимается чуть, тянет на себя Юнги, чтобы тот прижался к его телу, чтобы прижал его своим телом к этой несчастной простыне. Пак скулит от того, как Мин провокационно двигается бедрами навстречу его возбуждению. Они делят один стон на двоих, делят одно дыхание на двоих, когда Юнги размашисто толкается и имитирует. Чимин его губы своими накрывает и улыбается в поцелуй, который выходит смазанным, но наполненным страстным желанием загореться друг от друга. Чимин стонет несдержанно, когда Юнги просовывает руку меж их животами и надавливает на чувствительную точку на головке, проникая под нижнее белье своими теплыми согревшимися руками. — Хён-ним, — Чимин красиво стонет в самое ушко, разрывая поцелуй, и крепче притягивает Мина своими изящными ножками за талию. Он просит взять его и оставить себе. Навсегда, желательно. А Юнги только ухмыляется и продолжает играться. Он член возбужденный в плотное кольцо у самого основания сжимает и вязко поднимается до головки, обводит ее круговыми движениями, выбивая последний воздух из легких чиминовых, и опускается вновь, чуть оттягивая крайнюю плоть, открывая налитую кровью головку. У Пака сносит крышу. Он молится всем богам, старым и новым, только не знает, на что: на то, чтобы все это закончилось и его муки прекратились, потому что он своими метаниями всю простыню белоснежную сминает и комкает, или на то, чтобы это продолжалось всю его оставшуюся жизнь, потому что голова кружится как под тяжелыми психотропными веществами или первой сигаретой. Он ловит истинное наслаждение. Но Мину, видимо, тоже не терпится. Он тоже изнылся весь от скользящих по бедрам и упругой заднице, что все еще были одеты в какие-то темные брюки, рук паковских, что тоже позволили себе гулять, изучать и немного оставлять невидимые следы, как будто говоря, что не он один принадлежать Юнги должен! Чимин выгибается навстречу скользящей по груди ладони и вздрагивает, прикрывая глубокие янтарные глаза, что огнём горят даже в ночной темноте комнаты. Он почему-то тихо стесняется, пытается прикрыть свое личико, но Мин трепетно целует его в скулу и большим пальцем по губам дрожащим пухлым проводит. — Ты невероятный, — шепчет он, опускаясь полуукусами на нежную шею, где больше всего веснушек злосчастных, — Я бы поцеловал каждую твою веснушку. Я бы каждую из них на карте звездного неба нарисовал. И Пак не сдерживается от этого комплимента вкупе с тем, как Юнги темп увеличивает своей ладонью, как трогает его все грубее, как скользит невероятно горячо, делая приятно каждой его клеточки. Он стонет глубоко, гортанно, откуда-то из-под грудной клетки, в районе желудка. Наверное, где-то там душа обитает. Чимин в этом практически уверен. Он дышит часто, не выдыхая до конца, тонко поскуливает и принимает длинные пальцы в рот. Он обсасывает каждую фалангу тщательно, обводит кончиком языка шершавые мозоли и слюной обильно смачивает, подмахивая бедрами тонкими Юнги. Мин зубами в его плечо впивается и оставляет след красноватый, похожий на тот, что на ключице успел сойти, только этот явно дольше будет держаться. — Ты тоже — тихо шепчет подросток, крупно вздрагивая и запрокидывая голову назад. Он вжимается в постель затылком и зажмуривает глаза от накатывающих волн сладкого наслаждения, — Тоже красивый… Мин губы в улыбке растягивает, стягивает со своего маленького глупого Чима остатки одежды и не дает ему времени смутиться или испугаться. Он нашептывает какой-то откровенный бред ему на ушко, прикусывает хрящик чуть островатыми клыками, соскальзывая языком до самой нежной мочки, чуть посасывая ее. Пак расслабляется весь, плавится под горячими прикосновениями и даже не замечает, как Юнги подводит к нему первый палец, чуть надавливая на колечко неразработанных мышц. Чимин мычит болезненно, губы сжимает в узкую полосу и сводит брови пшеничные к переносице. Он выдыхает тяжело, рвано и ничего вокруг не слышит: ни собственных стонов, что больше на слезливое хныканье похожи, ни успокаивающих слов Юнги. Для него все погружается в какой-то вакуум, в котором чувствуется только осторожное проникновение одним пальцем. Пак медленно выныривает из этого темного океана нескоро, но за временем не следит, не определяет: прошло ли три минуты или три часа, но на глазах выступают кристаллики слез, когда болезненные ощущения отходят на второй план, и Мин может спокойно двигаться. Ему все еще тяжело избавиться от жжения на пояснице, тяжело привыкнуть, но ему чертовски приятно только от того, что Юнги его чувствует целиком и полностью. Что Юнги его не берет силой. — Скажи… скажи что-нибудь, — умоляюще хнычет Чимин, когда тяжело принимает еще один палец, а Юнги продолжает менять угол проникновения, лишь немного растягивая его на манер ножниц. Он скользит длинными пальцами по влажным узким стенкам, разрабатывает своего Пака и старается как менее болезненно принести настоящее удовольствие. — Красивый, — сквозь сцепленные зубы выдавливает парень, а Пак только сейчас понимает, что его Юнги до болезненных ощущения внизу живота возбужден. Он не прикасался к себе, не просил Чимина, лишь терпеливо ждал. Пак поглаживает кончиком пальца плечо и чуть сгибает ногу в колене, дотрагиваясь до твердого члена Мина. Он чуть двигает ногой, словно покачивает ей в такт какой-то придуманной только что мелодии и с интересом наблюдает за тем, как на кончике члена Юнги выступает капелька смазки. Ему все еще нравится эта игра, потому он раскачивается в такт размашистым проникновениям и продолжает ласкать уши и тело Мина, даря свою любовь в ответ. Чимина гнет под неестественным углом. Кажется, что он сейчас сломается к чертовой матери, потому что выгибается дугой до хруста костей где-то между позвонками и стонет слишком развязно, слишком пахабно, но просто чертовски горячо, отчего у Юнги, кажется, сносит последние крупинки сознания. Он с мокрым звуком вынимает из него пальцы и пристраивается, постанывая от любого прикосновения к своей кровью налитой набухшей головке. Чимину страшно, но Чимин хочет принести удовольствие, а потому расслабляется, устраивает руки на крепкой талии своего мужчины и смотрит как-то вязко в самые расширенные зрачки, что с нежностью скользят по его линии скул. Юнги проникает легко, но чертовски горячо. Внутри узко обоим до скрежета эмали на зубах, но у обоих где-то там же внутри лопается шар с расплавленной лавой. Их обоих заливает этим жаром, когда они лишь соприкасаются губами и тяжело стонут друг другу в приоткрытые рты. — Как ты хочешь? — тихо спрашивает Юнги, а у Пака почти слезы норовят навернуться от этого вопроса. Никто никогда у него не спрашивал, чего он хочет и как он хочет. Все. Всегда. Решали. За него. — Выбей из меня всю дурь, чтобы я больше никуда не сбежал, — выдыхает он в приоткрытые губы и улыбается только кончиком губ, когда Мин стонет от этой просьбы. Он дает Паку привыкнуть, дает ему самому возможность начать, а затем медленно наращивает темп с каждым разом. Он намеренно не бьет по заветной точке, потому что в этой игре ведет он. Юнги заводит его руки за голову, прижимает к постели, не давая возможности прикасаться к себе или вырваться. Чимин мечется по простыне, срываясь на громкие протяжные стоны, что эхом отскакивают от стенок черепной коробки. Мин срывается, вколачивает его тельце хрупкое и молодое в блядскую постель. Пак уверен, что он не сможет привычно встать с этой кровати, уйти спать к себе и закрыть дверь в свою комнату, словно между ними не было никаких прикосновений. Он уверен, что даже завтра не поднимется с этого места, хоть и будет не уверен в желании Юнги видеть его в этой комнате. Плевать. Сегодня ему ошеломительно хорошо, потому что Мин наконец-то чуть наклоняется, меняет направление и попадает ровно по мягкой стеночке с каждым ежесекундным ударом. Он практически втрахивает его в эту чертову простыню. Он практически говорит этим, что Пак Чимин теперь принадлежит ему. Чимину страшно это осознавать. Чимину пиздец как нравится это осознавать. Он вместе с Юнги распадается на микрочастицы, когда у обоих из груди вырывается звериное рычание, похожее на стон, и теперь он точно уверен, что он никогда уже не соберется. Просто потому что, блядь, не захочет, да и Мин ему не позволит.***
мы забудем объятия сонные, мы навечно запомним глаза Юнги просыпается слишком рано. За окном еще даже не мелькают лучики солнца, а Туён посапывает мирно где-то на краю подушки, над головой Пака. Он улыбается полусонно, думая, что этот ребенок со своим чертовым котом меняют его слишком стремительно, потому что раньше вместо того, чтобы улыбаться с этого слияния рыжей шерстки с темными полосками и ярко-огненной макушки маленького Чимина, он бы выгнал обоих к чертовой матери к себе в комнату, а кота так еще бы и тапком подбил слегка, потому что это только его постель. Это его пространство. Это его жизнь. Но только раньше. Теперь он чуть отодвигается и не может не улыбнуться с того, как во сне разочарованно выдыхает Чимин, что свернулся клубочком беззащитным в его руках прошлой ночью, подбился к нему под бок с тихим «хён, мне кажется, я тебя люблю», думая, что он уже уснул после тяжелого, но приятного времяпрепровождения. Юнги осторожно скользит взглядом, как будто боится разбудить своим интересом этот комочек тепла и света, что переворачивается на спину от появившегося пространства и чуть откидывает голову назад, открывая вид на свое чертовски красивое тело. Мин с упоением пересчитывает веснушки, скачет с одной апельсиновой точки на другую и с интересом замечает, что какие-то меньше, какие-то больше, какие-то ярче, а какие-то более темные, похожие на родинки. Он позволяет себе осторожно прикоснуться губами к плечику нежному, где среди веснушек три родинки настоящие спрятались и попытались раствориться, только вышло плохо. Мин чувствует, как в груди трепещет что-то от прерывистого выдоха Чимина, что пытается перевернуться и перекатиться поближе к теплу миновому, но жмурится. Наверное, поясница слишком сильно болит, чтобы совершать такие подвиги. Юнги чувствует, как внутри жжется вина за вчерашнюю несдержанность. Он совершенно забыл, что под ним не взрослый человек, а самый настоящий ребенок. Только вот до онемения конечностей красивый, распущенный и смешной, до головокружения невинный и какой-то чистый. Он не понимает, как образ невинности вяжется с образом жизни подростка, но просто отпускает это. Ему просто нравится думать, что это существо теперь рядом с ним, теперь приносит ему счастье. — Малышка, — ласково шепчет он, убирает мешающую дыханию мягкую прядку. Единственное, о чем мечтает сейчас Мин — увидеть, как его Чим откроет свои глаза, как испугается сначала, а потом блаженно улыбнется и провалится в его объятия. Мин понимает, что не может словами выразить все чувства, что накопились у него в груди. Он при всем желании не сумел бы вместить всего Чимина в какую-либо песню, потому что он просто необъятный, космический и межпространственный. Такого с ним не случалось ни разу, и он хочет это отметить где-то в своей памяти. Он целует смелее скопление родинок на плече, скользит поцелуями до тонкого запястья, а затем переходит на татуировку. Чертов юношеский максимализм, от которого только на губах улыбка играет. Юнги ухмыляется, вспоминая перевод этой записи, понимает, что это — запись из одной из книг Гюго и поражается. Этот подросток скрывает в себе столько неразгаданных тайн. Чимин чуть сопит, натягивая посильнее одеяло на оголенное тело, накрывая Юнги с головой. И это ему даже на руку. Мин осторожно спускается на бедро, выцеловывает каждый миллиметр бронзовой тонкой кожей, а затем чуть прикусывает тазобедренную кость с другой от татуировки стороны. Пак дышит глубже, живот плоский вздымается быстрее — проснулся. — Хён, — испуганно переспрашивает Чимин, и Юнги понимает, что за это его «хён» он бы любую вселенную продал. Юнги несказанно радуется, что этот ребенок не нашел вчера в себе сил одеться, а потому осторожно скользит губами по всей длине члена, стимулируя и без того появляющееся возбуждение. Он целует каждый миллиметр, вылизывает каждую голубоватую венку и улыбается краешками губ от того, как Пак безуспешно скользит ноготками по простыни, пытаясь зацепиться за что-нибудь и найти опору. А у Чимина в груди что-то бьется. Он дышит загнанно, словно маленький ежик, сопит своим носом и не может до сих пор проснуться, лишь сонно кидая взгляд на вздымающееся одеяло, которое ему так хочется откинуть. Он боится, что все пережитое окажется обычным сном, и что откинув одеяло, он наткнется на что-то устрашающее… Но Юнги делает все за него. Он скидывает со своей головы чертово одеяло, потому что воздуха ему совсем не хватает. Чимин видит самую прекрасную в своей жизни картину, но в тоже время хочет провалиться к чертовой матери под эту кровать от стыда. Щеки покрываются румянцем от взгляда, что Мин бегло кидает на него и улыбается от увиденного, щеки почти пылают от того, что Юнги вытворяет своим блядским языком. Он вязко опускается вниз, сжимая губы в плотное кольцо и расслабляя горло, заглатывая член на всю длину, а затем приоткрывает рот и поднимается шершавым языком вверх. Юнги обводит уретру, давит на нее кончиком языка и ощущает вкус Чимина, который с окончательно смывшейся косметикой, без своей блядской родинки, и просто весь непозволительно настоящий и красивый, стонет в его руках. Чимин прогибается в спине, когда парень помогает себе рукой и чуть увеличивает темп. У него перед глазами звезды пляшут, у него из груди стоны вырываются несдержанные, развратные, почти блядские, на нотах высоких. Мин готов ради этих стонов убить все существующее, что способно причинить Паку боль. — Ты, — опускается вниз, — Очень, — расслабляет горло и вновь опускается, — Красивый. Пак успевает в промежутках между диким возбуждением и чувством близкого конца испытать блядское смущение, потому что сам он так не считает. Он никогда не сопротивлялся, смиренно принимал комплименты, чаще всего обращенные к его заднице, но все же не чувствовал искренности. А вот Юнги за одно утро раннее заставил почувствовать себя красивым. — Х-хён, — запинается Чимин, когда опускает неуверенную ладонь на светлые волосы и убирает их с лица. Мин моргает медленно в знак благодарности, а затем чуть прикусывает головку, тут же извиняясь за это, зализывая круговыми движениями, — Хён, не нужно, я… Но Юнги его не слушает. Он прижимает вторую ладонь, что пытается ему помешать к постели и настойчиво берет возбужденный орган в рот. Мин задерживает дыхание, ощущая, как головка дергается, а затем по стенкам гортани разливается горячая вязкая жидкость. Он сглатывает, вытирает остатки с губ и осторожно поднимается, боясь встретить в глазах напротив какое-то осуждение или недовольство. Но там плещется только благодарность. Чимин пытается прикрыться, и Юнги позволяет натянуть на себя одеяло чуть повыше. — Малышка, — зовет он осторожно и проводит кончиками пальцев по скуле, а Пак покорно приоткрывает томные медово-янтарные глаза. — Доброе утро, хён? Юнги улыбается, качает головой с этой невинной детской неуверенности и проводит ладонью по очищенному от косметики личику, заправляет прядку и теперь чертовски уверен, что это — его любимое действие, которое он будет повторять целую вечность. — Доброе, — тихо отвечает парень и осторожно «щелкает» по маленькому носику, — Я знал, что ты без косметики красивый. Но не подозревал, что настолько. Не устану повторять, что твои веснушки просто восхитительны. Ты весь как звездное небо. Чимин недоверчиво трогает свое личико, его глаза расширяются и почти вылезают из орбит. Он пытается скрыться под простыней или подушкой, но все безуспешно, потому что Мин ловит его, сгребает в свои объятия и ласково гладит по волосам, хоть тот и пытается скрыть свое ненакрашенное лицо. — Ну, Юнги, блять, дай я пойду накрашусь, — почти стонет Пак, принимая свое поражение и расслабляясь в его руках. — Ни за что. — победно заявляет Мин и чуть отодвигается, чтобы заглянуть в обиженные глаза и увидеть напыщенное выражение личика. И он не прогадывает. Весь, как рассерженный еж. Юнги даже думает, что пора бы дать ему новое прозвище! — А по какому праву ты мне запрещаешь? — с вызовом бросает Чимин. Они смотрят друг другу в глаза. Кажется, Юнги пора решиться. Кажется, Чимину пора перестать тонуть в глазах напротив. Кажется, им обоим пора перестать бояться. — Потому что я смотрю на тебя, — он вдыхает и задерживает дыхание, как будто пересиливает самого себя, а затем скользит горячими струями по личику, — И готов взять на себя бесконечное число обязательств и дать тысячу и одно обещание. Просто чтобы видеть твою улыбку. Чимин тихо скулит и пытается выбраться из объятий. Ему тяжело принять эту быструю смену, он боится, что они оба просто обманываются. Он знает, что сам влюбился по уши с самой первой встречи, когда этот странный молодой человек пришел за кофе и заставил его впервые искренне улыбнуться после истерики, просто старался отгонять от себя это. Не воспринимать. Не думать об этом, чтобы больно не было. А вот про Юнги не знает. Этот парень тоже мог скрывать себя за слоем безразличия и прожигания своей жизни в алкогольном и сигаретном угаре. Просто Паку тяжело верить в искренность вот так, когда даже собственная мать пытается продать его первому попавшемуся собутыльнику. — Что не так, Чимин? — с недоумением спрашивает Мин, ухватывая Чимина, что пытался выскользнуть из постели, за запястье. Пак колеблется ровно мгновение. Смотрит в металлически-серые глаза и понимает, что все еще действительно боится их скрытности, их пустоты, их боли в глубине за кого-то другого. — Знаешь, просто страшно, — выдыхает подросток и опускает взгляд в белоснежную простынь, не пытаясь вырвать свою руку из цепких лап хищника Мин Юнги, — Не знаю, что такое любовь. Не знаю, как надо. И моя внешность, которую я никогда… ну ты же знаешь, что я никогда. И глаза у тебя, Юнги, пугают. Я не понимаю. Мин скрежещет зубами. Он как будто напряженно думает о чем-то, а потом резко поднимается с кровати. Он тянет этого глупого ребенка за запястье за собой, даже не позволяя натянуть поднятые с пола домашние миновы брюки. Он тащит его как есть: сонного, полуголого, испуганного резкими изменениями в жизни и ничего не понимающего до выхода. У Пака, судорожно соображающего, в голове мелькают самые страшные мысли. Он думает, что этот придурок вполне себе может выкинуть его за дверь просто за то, что Пак ответил неправильно на поставленный вопрос. Думает, что разозлил Мина своей глупостью снова. За секунду представляет себе, что будет, если придется после всего произошедшего между ними взять и уйти, даже не попрощавшись с Туёном. Страшно. Лучше бы он через себя переступил. Мин останавливает его около зеркала, разворачивает на сто восемьдесят градусов и крепко держит за плечи, чтобы он не вырвался. Чимин стоит пристыженный, пытается не смотреть на свое отвратительное отражение и такого идеального Мина за плечами, но выходит просто хреново. — Что ты видишь? — строго спрашивает Юнги и придерживает его за плечи при попытке бегства. — Юнги, отъеби… — пытается снова увильнуть Чимин, уже не радуясь сегодняшнему пробуждению. — Не ругайся, сука, — крепко шлепает он его по оголенному плечу и заставляет стоять смирно. — Хён! Пак понимает безвыходность ситуации. Если этому ебнутому что-то в голове ударило, он от своего уже точно не отступиться, а потому Чимин только тяжело выдыхает, сцепляет зубы и скрещивает руки на груди. Он дуется, как положено самым настоящим детям, а потом смотрит на свое отражение в зеркале. — Вижу себя. С отвратительными веснушками, за которые отец пиздил мать все детство. — начинает цедить он сквозь зубы и тяжело дыша, — Вижу невыразительную талию и тонкие длинные руки. Вижу темные кошачьи глаза с чем-то непонятным внутри. И ничего больше. Юнги выдыхает и жмет плечами, как будто он этого и ожидал. Чимин думает, что тот ему сейчас въебет с разворота или с ноги, но Мин только осторожно целует его у мочки, опускается на скулу, а затем скользит поцелуями по плечам. — Никогда еще я не видел такой россыпи, как у тебя. Она похожа на апельсиновые капельки. Тебе пойдет апельсиновый одеколон или туалетная вода, — выдыхает он в ушко, смотрит в глаза Пака через отражение и на его появляющуюся улыбку, — У тебя тонкая талия, которую я так боялся сломать вчера, посмотри, даже синяки остались. Твои руки были вчера такими нежными. Я никогда такого не чувствовал. Юнги проводит тонкими пальцами по его талии и вновь оставляет поцелуй-бабочку, что крыльями трепещет и разносится стайками мурашек, словно крылышек по телу. Он переплетает пальцы на руках и крепко сжимает в замочек, словно выкидывая ключ. — Глаза — зеркало души, Чимин. Но ты видишь в них только то, что ты хочешь видеть. Ты видел у меня в глазах вчера нежность? Любовь? Потому что ты их не идентифицируешь правильно. В глазах Тэхёна видел его резвость и совершенную неготовность жить самостоятельно? Видел? Чимин действительно понимает, что не замечал. Он видел только негатив, отрицательные качества, которые были ему на руку. Он видел только то, за что можно обвинить человека, за что можно пристыдить и выявить его причастность к своим несчастьям. Что-то внутри него начинает медленно сдвигаться и перемещаться, как в старом механизме. — Ты в глазах Чонгука видел страх? — Чимин дергается, но Юнги лишь крепче сжимает его плечи, — Он мой брат по матери. Не смотри на фамилии, мы оба из детского дома. А ты его проблядью малолетней назвал просто за массаж. Ты видел в его глазах ненависть к себе за то, что ему приходится делать массаж родному брату, потому что он, как и ты, не привык брать деньги просто так? Чимина трясет. У него в голове целые вселенные сдвигаются, когда он действительно понимает все это. У него в голове лопается шарик со стеклом, разрывая все устои и связи. Он понимает, что вокруг до этого не весь мир был дерьмом. Он сам делал его таким. Ведь действительно. В глазах матери всегда было сожаление к нему. В глазах отца была боль за его разрушенное детство. Да и детство было не полностью заполнено пьянками и драками, родители его любили, водили и в кино, и в театры, и в магазины, покупать одежду, когда могли себе позволить. Просто вышло у них что-то не так, жизнь у них не так сложилась, и они не виноваты в этом. И в зеркале он видит не забитого подростка с внешностью дерьмовой, а человека, которого сам себя в эту яму закопал, с необычной россыпью веснушек. Он оборачивается к Юнги, утыкается в его грудную клетку и дышит сбито, неровно и коряво. Он не может привыкнуть к скрежету где-то под коркой мозга, ведь все теперь выглядит как-то иначе, совершенно неправильно. — Малышка? — тихо смеется хён. — Заткнись, хён, просто заткнись и поверь, что я готов стараться.