Аси. Цуми. Ёси

      Мелькали тени деревьев, воздух бил по глазам холодный и резкий, входил и выходил из легких маленькими быстрыми толчками. Ноги бесшумно касались устланной листвой земли. Предрассветный час. Самый темный. Самый глухой. В нем как выстрелы слышен лошадиный галоп. Кривая ухмылка. Слишком громко. Хочешь скрыться — делай это тихо. Лошади испуганно заржали и поднялись на дыбы. И было от чего. Охрана, ехавшая впереди, могла поспорить на свое месячное жалование, что несколько секунд назад никакого человека в ста метрах от них не было. Через секунду они не поверили, что он был в ста метрах, так как его длинный хвост мелькнул перед ними, рассекая воздух, и никто из четверых мужчин не смог никому рассказать об этом «происшествии» за кувшинчиком саке. Никогда.       Карета остановилась. Стало оглушающее тихо. Пассажир считал удары своего сердца. На четвертом он не выдержал и, издав некий скрипучий звук, рванул на улицу. Споткнувшись, выругался дрожащим голосом, поднял глаза, ища пути к бегству, и понял, что опоздал. Ровно на остаток своей жизни.       В глазах неподдельный ужас.       Почему? Да какая разница. Один точный, изящный, сильный удар мечом, и ни жертве, ни палачу уже ничто не важно. Кровь брызнула на лицо. Холодные глаза равнодушно смотрели, как вытекает жизнь из человека. Даже не стоило трудиться стирать её следы с себя. Кровь везде и у всех одна и та же: из артерии ярко-алая, из вены темно-красная. Он давно привык к ней, к ее вкусу и запаху, преследовавшему его.       Больше здесь нечего было делать. Уже давно не волнует, как умирает очередной «заказ». Он занес ногу для шага, но уйти не смог. Что-то больно и сильно впилось в неё. Непонимание заставило взглянуть вниз: «неужели еще жив»?! Нет. Несчастный лежал у его ног и не двигался. Но в предрассветной темноте что-то мертвенно-бледное цеплялось за его таби. В ужасе он попытался стряхнуть это что-то. Но понял, что его вторую ногу постигла та же участь. В непроницаемой тишине раздался вдруг страшный треск, и множество белесых, с трупными пятнами, с разложившимися тканями, с мерзким запахом падали, с обнаженными до костей пальцами, знакомыми ему до мельчайших подробностей, рук рвануло к нему из глубин ада. В бесполезной попытке защититься он поднял меч, но всю волю к борьбе сковало необъяснимое чувство обреченности. Это они пришли за ним. Ему когда-то все равно пришлось бы расплачиваться за все свои поступки. Но почему именно сейчас? — Что, Баттосай? Неужели, у тебя есть чувство страха? Потрясающе!       Он молниеносно поднял голову на голос. Вернее он хотел поднять ее молниеносно, но вместо этого получилось словно через силу.       Кровь стекала по его шее, правый глаз, чуть вывернутый из глазницы, безобразно смотрел в противоположную сторону, от того, что его голова была рассечена надвое, рот, казалось, растянулся в безумной улыбке. Одна половина головы свисала к плечу, посверкивая червивой ало-белой кашицей. Язык словно ворочался сам по себе, изрыгая из искалеченного тела слова. — Я … Я убил тебя! Только что! — О… как проницательно. Ты убил и остальных. Ведь ты помнишь их всех? Не утруждай себя, не отвечай. Я знаю, что так оно и есть. Ты. Ты… — Кровавая корка губ дернулась, и можно было угадать в ее очертаниях намек на презрение. — Ты. Кто дал тебе право?! Ты решил, что ты — Высшее Правосудие! Ты решил, что ты — Спаситель, что ты решаешь, кому жить, а кому — нет! Идеалы жалкого правительства Мэйдзи ты поставил выше права на жизнь. И ты, правда, думаешь, что тебе будут благодарны за то, что ты кровавым ковром встречаешь новое время? Тебя будут благословлять и носить на руках, оказывать почести? Ты никогда не смоешь с себя всего ужаса Бакумацу. От тебя всегда будет пахнуть кровью. - Тусклый глаз на время вернулся на то место, где он был при жизни, словно для того, чтобы проверить реакцию на слова мертвеца. — Глупец! Твое слабое правительство рухнет, рухнут твои идеалы, ты останешься ни с чем. Единственное, что у тебя останется — твоя память. А с ней будем живы и мы. Каждый, кого ты убил. -Нет! — Слова давались с трудом. — Ничто не дается без потерь. Кто-то должен это делать. — О да! И этот «кто-то», несомненно, ты. Слабое правительство, слабый Спаситель, чувствующий страх. Как глупо! — Ты выбрал не ту сторону, и ты заплатишь за это! — Послышалось отовсюду.       Воздух раскалился и наполнился воем, проникающим в самый центр мозга, ломая все преграды, взрывая клетки кожи, скручивая мышцы и не давая ни шанса на сопротивление. Ноги увязали в ставшей внезапно мягкой как болотная жижа земле. Руки мертвецов хватались уже не за хакама, за рукава ги… за хаори… Глаза расширились от ужаса, рот беззвучно распахнулся в вечном немом крике, кожа, казалось, вибрировала… за волосы… земля, наконец, попала в рот, наполнив его запахом и вкусом тлена и крови… Ирреальный рот его теперь уже палача раздвинулся до пределов Вселенной… Или же его собственный мир сузился до размеров этой адской улыбки… закричать… только это спасет… но голос… голоса нет, его уже жует жадная земля, вытаскивая из горла колючими холодными тошнотворными пальцами…       Кеншин сел. Холодный пот липкими змейками тек по спине и лбу. От чего он проснулся? Кажется от того, что кричал. Он кричал? Химура прислушался к ночной тишине за створками сёдзе. Да, похоже, что он. В отчаянии он хлопнул себя по лбу рукой. Как долго это будет еще продолжаться? Идет десятый год эпохи Мэйдзи, а ему все не отделаться от своего прошлого. «Хитокири однажды — хитокири навсегда». Кеншин оделся, скатал футон и вышел на энгаву. Уходящая ночь дохнула ему в лицо влажным запахом прелой листвы. Осень совсем скоро вступит в свои права. А за ней придет зима. На отмеченном крестообразным шрамом лице отразилась гримаса отвращения. Кеншин ненавидел зиму. Полевые работы заканчивались, а значит, ему придется искать другие подработки, чтобы помогать содержать обитателей додзе. И чтобы не было свободного времени предаваться своим терзаниям. Выражение отвращения стало еще убедительнее. Слишком тяжелое время — зима. Даже для него, которого все считали образчиком мужества — именно для него — зима всегда означала крушение надежд. Его голова непроизвольно дернулась, словно вытряхивая непрошеные мысли — слишком рано думать об этом. — Слишком рано… — тихо повторил он. - Да, ты прав, слишком рано…       Кеншин вздрогнул. Как он мог настолько уйти в себя и потерять контроль над реальностью, что не уловил приближения Каору? - Тебе не спится? Почему? - Она не глядела на него, а только вдаль, куда-то за ворота Камия-додзе. - Вам показалось, Каору-доно. Просто Ваш покорный слуга решил встать пораньше и встретить рассвет,вот так вот. Разве Вы так не делаете иногда? Это же восхитительное зрелище, вот что я скажу!       Кеншин попытался улыбнуться своей фирменной улыбкой Бродяги, пряча за ней настоящие чувства, но, повернув голову к девушке, осознал, что она на этот раз не купилась. Лицо ее выражало недоверие, если не сказать подозрение. - Не в три же утра. До рассвета еще два часа.       Мужчина мысленно горестно выдохнул. Ну вот, теперь она знает его настолько хорошо, что чуть ли не видит насквозь.       Он продолжал улыбаться своей дурашливой улыбкой. Омрачить жизнь этой девушки своими кровавыми кошмарами? Для такого надо совсем сойти с ума. А он пока далек от этого.       Фиалковые глаза искоса стрельнули в сторону своей собеседницы: толстая коса иссиня-черных волос змеилась вдоль спины. Вместе с подчеркнуто контрастной белизной кожи они создавали эффект высеченной из мрамора статуэтки богини. Парочку таких он видел в доме Кацуры Когоро однажды. Богини ожившей и снизошедшей до того, чтобы одарить его своей сияющей красотой. Длинные ресницы дрогнули, и Кеншин поспешил отвести взгляд, боясь быть пойманным на горячем. Но он знал, что этот образ, подобно другим, подсмотренным украдкой, будет храниться в самом темном уголке его сердца, чтобы наедине, когда никто не помешал бы ему, он мог бы извлечь его, развернуть перед мысленным взором, любоваться, смаковать, беречь. Это было отныне его единственной радостью. О большем не стоило даже мечтать.       Кеншин перекатился на пятки с грацией, достойной животного, бесшумно встал: - Вам бы поспать, Каору-доно, - заботливо сказал он, - до рассвета еще далеко.       Послышался глубокий вздох, интонацию которого можно было рассматривать как разочарование? - А ты, Кеншин? Тебе тоже не помешает. - Я привык довольствоваться малым, не волнуйтесь за меня, Каору-доно.       За спиной послышались легкие удаляющиеся шаги, смолкли на мгновенье, словно их обладательница остановилась в нерешительности, а затем прошелестели в додзе.