Пускай плывут под водой киты, а буревестник взлетает вверх, пока ты видишь мои следы, пока не продан последний смех, иди за мной, отыщи меня, в открытом космосе, среди льдин, от бега быстрого пусть горят глаза и щеки, и нет причин, чтоб защищать меня от судьбы и слепо следовать по пятам. © Джио Россо
Пегие листья под ногами вперемешку с потоптанной травой, яркий, слепящий закат — первый день глухой осени. Вчерашний дождь размыл дороги, и теперь повсюду — сплошное грязевое месиво. И ветер холодит мокрые щеки, заставляя яростно размазывать по ним злые слезы, чтобы холодом кусало не так сильно. Чонгук громко шмыгает носом, растерев влагу по лицу, дышит сбито, рвано — не дышит почти уже — хрипит на каждом вдохе и долго, отчаянно и очень пристально вглядывается в черную пенистую воду далеко внизу. Она приковывает взгляд, завораживает, манит и — пугает до неподдельной дрожи в коленях. Так сильно страшит, что почти подкашиваются ноги. Чонгук не выдерживает, поднимает голову к пористым облакам в багровых разводах дотлевающего дня, смаргивает слезы, покрепче сжав полу ярко-желтой толстовки в кулаке, и приподнимает ослабевшую стопу, приготовившись, наконец, шагнуть. — Хэй. Он крупно вздрагивает, поворачивается слишком быстро, стягивая с головы капюшон для лучшего обзора, и это резкое движение заставляет его тело отклониться немного в сторону — подошвы ботинок скользят по грязи и он почти — заваливается назад. На ту мучительную секунду, за которую он успевает нелепо взмахнуть руками, силясь удержать равновесие, и кренится в сторону, волной страха его накрывает с такой силой, что это опустошающее ощущение почти буквально выбивает почву из-под ног. Вскрик, короткий хриплый вдох и глубокие лунки от ногтей на влажных ладонях — цена мгновения, через которое он, с распахнутыми от ужаса глазами, восстанавливает равновесие. — Н-не подходи, — восклицает, запнувшись о собственные дикие мысли, что бешеным роем вьются в голове, напоровшись взглядом на долговязого парня в сером длинном тренче. Тот стоит, замерев, на приличном расстоянии — руки спрятались в карманах, эмоции — за скучающим выражением лица. — Ладно-ладно, горе-самоубийца, — хмыкает незнакомец, показательно выставив раскрытые ладони перед собой. Чонгук, все еще большими жадными глотками вбирающий в себя ледяной воздух, ошалело пялится на эти руки, почти не уловив сути произнесенных слов, — Не кипятись. Сердце агонизирует. Он сглатывает, медленно восстанавливая дыхание, и внимательно наблюдает за тем, как парень неспешно выуживает из кармана мятую пачку сигарет и прикуривает от большой стильной зажигалки. Потом — поднимает на застывшего изваянием Чонгука глаза — цепкие, серьезные, темные — и протягивает руку с зажатой в пальцах сигаретой в его сторону. — Будешь? Чонгук опешивает, глупо открывает-закрывает рот и глядит неотрывно. — С ума сошел? Мне тринадцать всего. Незнакомец — не сильно старше самого Чонгука — только пожимает плечами — мол, нет так нет — и глубоко затягивается — на его щеках, под скулами, пролегают глубокие тени. — Самое то, — говорит. И изучает глазами долго, внимательно, а на дне их — искорки веселья, — Какая, впрочем, разница, умрешь ты сейчас, сиганув-таки с этого обрыва, или когда твои легкие сожрут раковые метастазы? Есть разница, — хочет ответить Чонгук ему, но вдруг совершенно не находит на это сил. Ни на что не находит. Даже на один широкий, трусливый шаг назад — к воде, ее бушующей черноте и холоду, к подводным камням и колючим веткам. Поэтому он молчит и отрешенно наблюдает за тем, как уменьшается в размере никотиновый сверток, зажатый меж пальцев этого странного пацана, который зачем-то остановился здесь, заметив его, которому почему-то стало не все равно. Хотя, кто знает, что движет им — запросто может желать всего лишь потешить свое самолюбие, поиграть в спасителя и удовлетворить любопытство, разузнав, что же, в свою очередь, движет самим Чонгуком. Чтобы потом в лицо ему рассмеяться, наверное. Каждый из тех, кого Чонгук оставил там, за спиной, в своем городе, поступил бы именно так. Ни у кого из них нет резона воспринимать то, что творится с ним вот уже полтора года, как весомую причину для того, чтобы уже — сдать позиции и пойти ко дну. Иррационально и колко в груди сворачивается жалкая надежда на то, что стоящий перед ним парень в щегольском пальто, с лохматыми каштановыми прядями и дорогой серьгой в трижды пробитом ухе — отличается. От них всех. Тот приканчивает сигарету и неожиданно делает короткий шаг вперед — Чонгук не отшатывается только потому, что отчетливо помнит, насколько устрашающая пустота находится всего в десятке сантиметров от подошв его ботинок — и вдруг одним плавным движением опускается на мятую блеклую траву так, словно свои вещи ему не жалко сгрудить в ближайший мусорный бак и не стоят они состояние. Подминает под себя длинные ноги, усевшись в позу лотоса, и подпирает ладонью подбородок. Что-то в его взгляде меняется: мелькает тень оценивания, слабый, скучающий интерес — у Чонгука перехватывает дыхание от подобных метаморфоз. — Ты… ты местный? — выдыхает он наконец, когда напряжение, скопившееся в одеревеневших мышцах, ненадолго попускает. Парень передергивает плечами. — Можно сказать и так. — Я не видел тебя в школе. — Я учусь… на особых условиях, знаешь ли. Чонгук хмыкает, почти улыбается — впервые за последнюю неделю точно — и делает маленький, осторожный шаг вперед. — В какой-нибудь пижонской школе для детей-богатеев? — произносит он насмешливо и — как кажется через мгновение от брошенного в его сторону обжигающего взгляда — жалко. — Если бы, — парень откидывает вьющуюся челку с лица, подставляя последним золотым лучам скользнуть по его высокому открытому лбу — абсолютно чистому, не то, что у Чонгука, вдоволь побитого тяжким подростковым бытием и гормонами. — Классные ботинки, — роняет парень задумчиво, пока Чонгук решается. Тот дергается, приняв похвалу за насмешку — ботинки у него старые, потрепанные жизнью и перепачканные грязью. Что классного? Но парень не выглядит как те, кто желает поиздеваться — смотрит серьезно, спокойно, в упор — Чонгука с ног до головы прошивает этим взглядом, и он принимает-таки единственно верное сейчас решение. Он глубоко вдыхает хрупкий морозный воздух и в изнеможении плюхается на траву слева от замершего парня. Громко шмыгает носом, трет его рукавом толстовки, не заботясь об оставшихся на ней разводах, и поворачивает голову в сторону своего отрешенного собеседника. А потом, движимый неясным чувством безопасности, что вдруг плавно стягивает тугим узлом ребра, начинает говорить. Этому парню со странным поведением, запахом, глазами — может, и не сдалось совсем слушать чонгукову жалкую исповедь. Не сдалось сидеть на ледяной влажной земле, тратить свое время и сигареты и раздавать внимание первым встречным. Такие, как он, явно не якшаются с отбросами вроде Чонгука, которые едва ли ждут от жизни лучшего — он другой, и мир его — оно сразу в глаза бросается — далекий, почти параллельный, а солнце его крутится вокруг иных планет. Это видно, это чувствуется кристально четко, с этим ни один из них спорить не будет, но. Но. Парень слушает молча, внимательно, не кивает и не поддакивает — всего раз за сбитый и вымученный чонгуков рассказ отзывается об его отчиме как о «ебаном обмудке», который «блять вообще не смыслит, что творит». Он не бросает на Чонгука ни единого взгляда, полного жалости, заслышав о том, как закончила его мать и насколько поехавшим стал после этого отчим — и Чонгук может поклясться, что чувство благодарности за это тихое понимание вот-вот и переполнит его, заставив лопнуть и разлететься, как хрупкий мыльный пузырь. Чонгук тараторит-тараторит, делится, наболевшее выносит на чье-то обозрение впервые и машинально обводит по контуру каждый из синяков и ссадин на своих руках, подкатав рукава толстовки. Его внеплановый слушатель косится на лиловые пятна — взгляд у него нечитаемый — и ничего — совсем ничего не говорит. Возможно, сказать ему просто-напросто нечего, возможно — слишком много всего, но молчание оказывается вдруг самым действенным — Чонгук расслабляется и ощущает, как неотвратимо разжимаются тиски, сдавившие сердце и не дававшие свободно дышать. Если бы он мог, то ни за что бы не уходил отсюда больше — остался бы на обрыве в компании этого странного богатея и не возвращался обратно в город, где ничего, кроме разочарования, его уже не ждет. У него от города, все же, одна сейчас дорога — прямиком и вниз, к ледяным чернильным водам под скалой. — Думаешь, если твоей матери не хватило духу жить дальше, то тебе и подавно? — раздается низкий голос парня спустя какое-то время после того, как Чонгук выдыхается окончательно и начинает мелко подрагивать от забравшегося под куртку ветра. — Сейчас я, может быть, просто могу ее понять, — отвечает он неохотно и кривится, потому что — врет. Что парню по правую руку, что самому себе, — Ее смерть заставила меня задуматься кое-о-чем. — О чем же? Парень вдруг поворачивает голову в его сторону — впервые за долгое время — смотрит цепко, тяжело и прямо, и под взглядом его хочется съежиться и совсем уже не хочется говорить. Но Чонгук говорит. Уже не может не. — Теперь я думаю: так ли жизнь ценна, что люди запросто от нее отказываются? — Запросто? — Да. — Хм... послушай меня сейчас внимательно, парень. Парень склоняет голову к плечу, позволяя паре прядей упасть ему на глаза, и голос его становится размеренным и — немного совсем — поучительным. Кому другому Чонгук бы за подобный тон дал по лицу, но на этого человека не смеет не то что руку — даже глаза поднять. — У твоей матери не было шанса жить так, чтобы потом хотелось за жизнь цепляться. — И поэтому она посчитала правильным бросить меня? — бросает Чонгук зло, отвернувшись, чтобы парень не разглядел его покрасневший нос и щеки и — увлажнившиеся глаза. — Можешь осуждать ее и будешь прав. Но не думай, что следовать ее примеру — хорошая идея. Солнце медленно заваливается за горизонт, оставляя после себя только тонкую полоску размытого розового света, и Чонгук ежится от холода, кинув осторожный взгляд в сторону обрыва. Он и не думал ни разу, что это хорошая идея. Он ничего, вообще-то, не думал — всего лишь хотел, чтобы стало уже — попроще, чтобы попустило и выправилось все, чтобы не приходилось терпеть каждую прожитую минуту и ежедневно сжимать до скрипа зубы, чтобы не разреветься позорно, потому что он — не взрослый, совсем, помните? Он ребенок еще, который не готов с такой жизнью мириться совершенно, он слабый, он не выдерживает, и это Нормально это. Нор-маль-но. — И у тебя, и даже у меня самого впереди еще целая жизнь, — произносит вдогонку парень, отвернувшись, наконец, обратно к обрыву и позволив Чонгуку расслабиться без его тяжелого взгляда, — Даже если не длинная, то попробовать прогнуть ее под себя все-таки стоит. Но кое-что меня в тебе беспокоит. Чонгук нервно дергает плечом, приготовившись услышать нечто неприятное, но — правдивое несомненно. — Если я вижу перед собой возможность повернуть ситуацию в свою сторону, я в нее зубами вгрызусь и черта с два отпущу, — парень сжимает кулаки и смотрит в пространство, словно — вспоминает что-то, — А ты скорее сдашься, — Чонгук фыркает обиженно, даже признавая про себя, что это чистая правда, — Не то чтобы плохо это. Каждому свое, в общем-то. — Тебе легко говорить, ты… — А тебе легко помолчать, так что будь добр, не строй предубеждений попусту, — парень вновь переводит глаза на замершего от неожиданной резкости Чонгука и сверлит его темным, угрожающим буквально взглядом, — Даже если тебе успели с мясом вырвать крылья, то это не значит, что ты должен забыть о том, что у тебя все еще в целости ноги. А раз они на месте, то стоит сначала приноровиться к ходьбе, а после — научиться бежать впереди всех и не забывать, что шрамы от крыльев — это преимущество. Опыт, которым обладаешь ты один и который заставляет тебя подняться и двигаться. Понял? Чонгук только кивает заторможенно и не чувствует себя способным в тот момент разорвать зрительный контакт совершенно. Как глубоко в его мысли пробирается этот парень, что подбирает слова настолько правильные и подходящие — такие, что Чонгук непроизвольно впитывает их в себя подобно губке, заполняет ими пустоту, давным-давно поселившуюся в грудной клетке, и безоговорочно, прочно — верит. Хочет следовать им, послушаться, назло укоризненному взгляду напротив сотворить что-то настолько грандиозное, чтобы парень этот раз и навсегда выкинул из головы воспоминание о том, каким сломавшимся и жалким Чонгук может быть. Ему хочется что-то доказывать. Теперь это не представляется задачей недостижимой — вот он, этот странный лощеный пацан со взглядом а-ля я-виды-видал, сидит напротив и чего-то конкретного от оторопевшего Чонгука ждет. — Понял? — повторяет парень, так и не получив внятной реакции спустя пару бесконечных мгновений, за которые на Чонгука с лихвой накатывает. Он вздрагивает, сбросив с себя налипшие суматошные мысли, и яростно кивает несколько раз. — Понял, — отзывается — шепотом почему-то, покорно и с глупым-глупым выражением на почти детском лице. Парень косится на него с долей скептицизма во взгляде и хмыкает, сделав для себя какие-то выводы. А потом — поднимается на ноги, отряхивая свой дорогой тренч и приглаживая волосы. — Раз понял, то я, пожалуй, тебя оставлю, — произносит он с затаившейся в уголках губ улыбкой. Не насмешливой, не благосклонной, а — обнадеживающей. Такой улыбкой одарит преподаватель по музыке, когда ты, трясясь от страха, будешь выходить на сцену с инструментом, старший брат, когда ты наконец освоишь технику лазанья по деревьям, не причиняя себе очевидного вреда, близкий друг, который знает, каких трудов тебе стоило получить высокий балл за тест — от такой улыбки теплеет в животе, ее хочется запомнить и спрятать поглубже в сознании, подальше от любопытных глаз, ведь это — твое, тебе, для тебя одного, такая улыбка — она покоряет. Покоряет Чонгука — с размахом и без особых усилий. Но смысл брошенных слов доходит до него только когда парень уже разворачивается, чтобы скрыться за деревьями раскинувшейся рядом рощи. Чонгук подрывается с места. — Стой! Эй, погоди! — слышит он и не сразу даже соображает, что голос, донесшийся до него — ему самому и принадлежит. Отчаянный, жалкий и восхищенный. — М? — каштановая прядь прилипшая к щеке, пролегшая складка пальто на плече, лукавый взгляд из-под челки — парень тормозит и поворачивает голову в его сторону. И Чонгук теряется совершенно. Что он должен сказать ему? Поблагодарить? Попросить остаться? Выкрикнуть что-то нелепое напоследок, чтобы тот точно его запомнил? Чонгук растерян, восхищен, он в ужасе. — Как… как тебя зовут? — восклицает он наконец, и эти слова в тот момент вдруг кажутся единственно верными. Парень щурится и разворачивается к нему всем корпусом. Перекатывается с пятки на носок — заломы ткани на бордовых брюках, ботинки из кожи — раздумывает. А потом передергивает плечами, прежде чем обронить беспечно: — Можешь звать меня Ви. Чонгук кивает нелепо, называется в ответ, получив за то ласковую насмешку и тягучее «Чонгук-и», заставившее его сердце сделать резкий кульбит и скатиться в пятки. Он пялится на Ви, долго и по-глупому пялится — вбирает в себя его образ, чтобы навсегда запечатать в памяти, и отчего-то особенно ясно осознает: не хочет он этого парня сейчас отпускать. Дурной, дурной Чонгук. Ви в последний раз обводит его удовлетворенным взглядом и вдруг — неожиданно для них обоих — сует смуглые пальцы под ворот пальто, шарится с полминуты и вытягивает на свет тонкую цепочку с повисшим на ней металлическим жетоном. — Лови, - цепочка прилетает прямо в дрогнувшие руки оторопевшему Чонгуку, и вот тогда Ви все-таки делает шаг в сторону рощи, — Прощай, Чонгук-и. Тот заторможенно следит за его удаляющимся силуэтом, разом забыв все слова на свете и резко спохватывается, когда ровная спина в сером почти скрывается меж деревьев. — До встречи! — кричит он, точно зная, что будет услышан. А потом опускает взгляд на зажатую в кулаке цепочку, осторожно поднимает ее на уровень глаз, вглядываясь в отпечатанную в металле надпись. «015-01-V» Чонгук не ведает, что в конечном итоге им руководит, когда он задерживается взглядом на крае обрыва — мелкие камни, блеклая колышущаяся от ветра трава — и просто Уходит прочь.***
У Тэхена нет четкого объяснения своему поступку, нет к себе вопросов и оправданий. Он тормозит у дрожащей фигуры на обрыве не потому, что понимает, какой целью задался этот подросток, не потому, что его разом пронзает жалость — относительно чужой жизни к ней развился стоический иммунитет — и даже не потому, что ему любопытно. В этих водах утопленников находят раз в пару месяцев стабильно — что интересного? Тэхен останавливается, потому что — толстовка. Яркая. Желтая — он всего на секунду позволяет себе вспомнить о том, что видел похожую в молле пару недель назад, но не купил. А этот парень купил и — собирался даже прихватить ее с собой на тот свет. Мысль об этом задерживает его внимание всего на мгновение, но становится отправной точкой для совершения поступков абсолютно ему несвойственных и иррациональных. Кто другой на его месте бы покрутил пальцем у виска, но он, ведомый искренним любопытством, делает широкий шаг в сторону, сворачивая с тропы. Этот парень, Чонгук, он разбитый такой. Раздавленный, жалкий, отчаявшийся. Но жить хочет до страшного сильно — в глазах читается ясно, как божий день. «С ума сошел? Мне тринадцать всего.» А ведь и не скажешь по нему, что маленький такой. Забавный, ершистый. И толстовка эта — желтая. Цыпленок. Трепыхается еще, попав в клетку, где прутья — стальные, шипастые — напарывается на них намеренно и не понятно, чего добиться пытается: вырваться наружу или же себя самого угробить. А в глазах горящих ярко от осознания, что существует поблизости кто-то, готовый сыграть роль спасителя — в глазах — ветер с моря и бешеное желание жить. И зарево румянца на щеках соразмерно цветам заката — такого хочешь-не хочешь — удержать попытаешься. Тэхен знает, что поступает правильно — возможно, немного цинично — когда заставляет Чонгука скорректировать свои планы. Тот и сам не осознает, насколько счастлив оттого, что задуманное так и не завершил. Зато осознает Тэхен. Осознает и жетон свой отдает ему лишь с той целью, чтобы цыпленок не смел больше думать, что он не справится. Ему влетит за это, конечно. Но он скажет, что в реку обронил — случайно совершенно — задумался — и новый отольют в рекордные сроки, едва ли поворчав для проформы — таков регламент. Тэхен не жалеет о том, что сделал, хоть и не мать Тереза он, чтобы первому встречному — кому угодно в принципе — помогать. Но помогает Чонгуку. Потому что в жизни всегда есть место исключениям. Чонгук — его исключение, и Тэхен запомнит его, как запоминают прошедшие беды и удачи, хорошие книги и красивую лирику. Никто кроме них об этом больше не прознает, поэтому он привычно поправляет пистолет на поясе и расслабляется. А всю дорогу до города перед глазами маячит желтое пятно свободной толстовки и чужой растерянный взгляд. То был первый день осени, что так и не стал для Чонгука последним.