I am waiting for you last summer - Event Horizon
Чонгук сбегает через полгода, прихватив с собой все наличные деньги, которые только может найти в доме — и ни секунды не жалеет. До этого он успевает путем упорных ухищрений уговорить отчима перевести его в другую школу, и тот забирает его документы из старой. В ту же ночь ни документов, ни денег, ни самого Чонгука в доме уже не оказывается. Он, Чонгук, смышленый все же. Поэтому едет на поезде далеко на юг, подолгу засматриваясь на проносящиеся мимо пейзажи серых стеклянных высоток за дребезжащими окнами вагона. Он не выбирался доселе за пределы своего города. Чонгук не волнуется о том, что отчим может поднять панику, начать искать его — нет. Не будет такого. С наибольшей вероятностью этот пропитый ублюдок продаст их дом вместе со всеми вещами и укатит куда подальше — ему тоже не особо нужны проблемы. Ему не особо нужен Чонгук — все просто, как дважды два. Он, Чонгук, дурной очень все же. Ему уже четырнадцать, но взрослеть приходится урывками и на исходе сил, когда сваливается осознание, что отвечать за собственную жизнь теперь кроме него как и некому, что нужно выживать и заботиться о себе самостоятельно. Он не слишком взрослый еще, а потому, оказавшись в чужом городе, едва не пропав бесследно на его безликих улицах, в своих руках надолго деньги не удерживает — слишком велик соблазн купить что покрасивее и вкусно пахнет вместо того, чтобы подумать, на что потом придется существовать. Чонгук не гибнет на улицах лишь потому, что однажды — чуду есть место быть все-таки — оказывается в неприметной книжной лавке на углу самого старого квартала города. Магазин пыльный, маленький и похож на спичечный коробок, в который нерадивый ребенок запрятал светлячка: внутри светло и уютно, внутри — сотни книг, сотни нерассказанных историй и жизней, внутри — очарованный Чонгук со своей собственной историей, которую он как на духу вываливает поймавшему его — «что за оборванец» — хозяину лавки. Его зовут Миндже, он старый очень, морщинистый как шарпей и до ужаса — «не берите в голову, аджосси» — «не неси чепуху, малец» — понимающий. То был первый день лета, и Чонгук нашел себе временное пристанище. Стоять за кассой маленького вечно пустующего магазина и спать на продавленном диване в комнатке над ним — намного лучше, чем побираться по улицам, и это понимает каждый из них: «даже не думай ничего украсть — сразу вылетишь отсюда» — «да я бы никогда, аджосси!» — «смотри у меня» — «а книги читать можно? пожалуйста?» Кто ему запретит такому?***
Добрая аджумма, что жена хозяина лавки и учитель в одной из местных школ, заставляет Чонгука продолжить учиться. Школа небольшая, в том же квартале, и в первой половине дня он прилежно ходит на занятия — возможно, просто потому, что пока не определился, нужно ли это ему вообще. После полудня его день — работа в магазине, и уже после восьми вечера, когда на стеклянные двери лавки Чонгук вывешивает категоричное «закрыто», у него появляется время на себя. Старик Миндже думает, что он по-простому исследует город, и пусть лучше оно так и остается. На деле же Чонгук быстро понимает, в каких вещах ему стоит разобраться, чтобы задержаться здесь и — более того — подняться на ноги и научиться бежать впереди всех. Чонгук помнит про шрамы от крыльев, что вырваны с мясом, он помнит, что они не недостаток его, а достоинство, Чонгук помнит — жетон на шее, темные серьезные глаза в памяти — Ви. И очень — очень сильно — хочет однажды его найти. Он иногда представляет это — их встречу: он сам — обязательно в черном костюме, взрослый, солидный, уверенный в себе и больше не дитя — и кто теперь здесь цыпленок — и Ви — все еще в своих элегантных дорогущих шмотках — какого цвета будет его пальто? — спокойный, красивый, свой. Чонгук может позволить присвоить себе этого человека в мыслях, ему не стыдно, нет. Ви посмотрит на него — узнает обязательно, но, может, не сразу — Чонгук так изменился — он точно удивится, но наверняка скажет, что не сомневался даже. Чонгуку нравится верить в это. Он думает о нем — думает об успевшем потерять четкость и краски образе человека, часть которого удавкой висит у него на шее и не дает забыть, ради чего оно все — когда натыкается на агрессивно настроенную компанию парней с жесткими, суровыми лицами. Чонгук не бежит от них — «ты что забыл здесь» — «гуляю» — «руку покажи» — «что?» — «просто, блять, руку». Его предплечья осматривают внимательно, его самого осматривают тоже, и вот тогда Чонгук, кажется, находит то, что ему было действительно нужно. Каждый из парней отмечен рисунком на правой руке, и зовут они себя волками.***
Если хочешь стать частью «стаи», будь готов, что доверие и одобрение остальных сперва придется заслужить. Чонгук не противится, когда на него негласно вешают клеймо посыльного и — проверяют. В группировку не возьмут абы кого, но у Чонгука на их острые взгляды и категоричные приказы иммунитет, Чонгук упорно страха ни перед одним из них не выказывает, и только поэтому, быть может, — его берут. На испытательный, скажем, срок. — Вот это тебе придется отнести в сорок восьмой район, — Донхёк протягивает ему плотно запечатанный пакет и пристально следит за тем, как тот послушно прячет его в рюкзак, прикрывая сложенной внутри толстовкой, — Никаких маршруток, такси — только пешком. И уж постарайся никому особо на глаза не попасться. Тот только кивает. Он, Чонгук, дурной, конечно, но далеко не тупой и о содержимом посылки догадывается сразу. Тень сомнения закрадывается в его мысли лишь единожды, когда он с опаской пересекает границу района, за которой главенствует уже другая группировка: понял бы его Ви, если бы узнал, что Чонгук связался с криминалом, что сквозь плотную ткань рюкзака и полиэтилен спину ему жжет метафорично передачка с наркотиками? Он бы не одобрил наверняка. У Чонгука нет причин считать так, ему основываться буквально не на чем, но никто не запрещал ведь ему предполагать. Он идет на это целенаправленно, но не особо задумываясь о последствиях, все, о чем он печется — как скоро удастся ему стать полноправным членом «стаи» и как бы не дать старику Миндже об этом прознать. Чонгук беспокоится все же о тех, чья доброта и сострадание не дали ему сгинуть на улицах чужого города. Он торопливо пересекает последний темный переулок перед тем, как выцепляет взглядом одинокого человека в тени ближайшего дома, и направляется прямо к нему. Жетон, свисающий со стальной цепочки, холодит яремную впадину.***
— Давайте еще закладки вот эти, с позолотой, — Тэхен указывает пальцем на блестящие картонки на прилавке и поправляет съезжающую маску на лице. — О, они очень милые, правда? — мгновенно откликается пожилой продавец, попутно складывая приобретенные Тэхеном книги в бумажный пакет. Тот улыбается, а потом спохватывается, осознав, что сквозь маску улыбки совсем не видно — дергает согласно плечом, мычит невнятно. Но старик понимает его, хмыкает и принимается перекладывать закладки к его покупке. Магазин, в который он решил забежать, совершенно очаровательный: здесь старый деревянный паркет со вздувшейся краской, бесконечные полки книг и симпатичные безделушки на кассе — как вот, например, эти закладки. Они ему не особо нужны, в общем-то, но Тэхен как сорока — на все блестящее кидается с завидным интересом, так что о покупке он ничуточки не жалеет. Ему не убудет. Внутри неимоверно жарко: пока мужчина заворачивал его книги — и закладки — в пакет, Тэхен, стоявший боком к большим пыльным окнам, успел почти запечься на солнце, палящем сквозь стекло. Он не замечает, как стаскивает с головы бейсболку, позволяя влажным волосам упасть на лицо — выходит рефлекторно — жарко же. Бейсболка сиротливо пристраивается на краю прилавка, прямо возле расписных брелоков на телефон — кто вообще продает брелоки в книжной лавке? Он цепляет пальцами один, взвешивает в руке. С ладони на него смотрит махонький пушистый цыпленок — потрепанный, немного пыльный, но относительно целый и с блестящими бусинками глаз — очень похожий, очень. Тэхен рассматривает его с полминуты и пропускает момент, когда старик называет ему цену и обращает к нему взгляд в ожидании оплаты. Среагировав на деликатное покашливание, он мгновенно пристраивает цыпленка на законное место и достает кошелек. Расплачивается, хватает пакет, собираясь уйти, а потом вдруг поднимает голову, наткнувшись на улыбчивое морщинистое лицо продавца. — Понравился? — произносит тот хрипло и кивает в сторону сиротливо лежащего на боку цыпленка. Тэхен только неопределенно дергает плечом — какое вам дело. Старик усмехается. — Забирай, что уж. Все равно не купит никто. Ему не нужно повторять дважды: цыпленок приятно мнется в кулаке, когда Тэхен с тихим смешком разворачивается к выходу — он держит его крепко, бережно, он его, наверное, даже не сохранит — потеряет или еще что; у Тэхена подобные мелочи надолго не задерживаются, но он все равно засматривается в лукавые глазки-бусинки и ловит себя на том, что улыбается — и не имеет ни малейшего представления, почему. Поэтому, потеряв бдительность, не успевает увернуться, когда в него на полной скорости врезается какой-то пацан. Тэхен дергается от неожиданности и корит себя — сколько можно не следить за тем, что перед тобой? Когда с самого детства упорно вдалбливают в голову, что внимательность — лучшая благодетель, подобные столкновения кажутся чересчур досадливыми и раздражающими. Тэхен шикает, сжав пальцы в кулак, и шагает в сторону, не оборачиваясь на звонкое «Извините!» — Ничего, — бросает на ходу, резко набрав скорость и быстрым шагом направившись вниз по улице. Чонгук больше не обращает внимания на мрачноватого типа в черном, у которого даже лица не разглядеть — маска одна да очки в роговой оправе на пол-лица. Он влетает в лавку — звонко стукается в стену колокольчик над дверью — и кричит: — Аджосси, простите! Я не хотел опаздывать, так получилось! — и складывается пополам в виноватом поклоне, тяжело дыша — бежал. После последнего урока поддался на уговоры, добрых сорок минут стоял и болтал в ближайшем переулке с одноклассниками, что лениво и с важным видом втягивали в себя сигаретный дым. Весь им пропах, но предложения разделить пачку не принял. — Не кричи ты, а, — старик Миндже показушно прижимает ладони к ушам и качает головой, а потом взгляд его падает на прилавок, — Ты смотри-ка. Парень кепку свою забыл. На, беги быстрее, верни. Чонгук оборачивается к лежащей на прилавке черной бейсболке с красноречивым «to kill off» над козырьком, и бодро кивает. — Этот, который только вышел? — старик кивает ему в ответ, — Понял, — он хватает бейсболку и спешит выбраться обратно под палящее солнце улицы, оглядываясь по сторонам. Куда этот тип свернул? Вспомнить никак не получается — Чонгук не уловил, не было причины следить за незнакомцем, гораздо важнее было не получить нагоняй от Миндже за опоздание — у него с этим строго все-таки. Он выбирает свернуть направо и мчится по дороге — топот его разносится по всей улице, но даже этот звук перекрывает шум крови в ушах от быстрого бега. Чонгук с пятнадцать минут носится по району, по левой стороне улицы тоже спускается — заглядывает в каждый угол и на редких прохожих заглядывается, но так никого и не находит. Миндже равнодушно роняет, что, мол, наверняка вернется парень за ней завтра или через пару дней — бейсболка на вид совершенно новая, явно недешевая, классная — Чонгук бы такую носил. На его счастье, за вещью не приходят ни на следующий день, ни через месяц. Путем недолгих уговоров Чонгук торжественно присваивает ее себе. Не вернулся — видимо, не особо нужна.***
— Донхек говорит, ты неплохо справляешься с поручениями. На рожон не лезешь, поспеваешь везде вовремя, подозрений не вызываешь. Чонгук кивает, будучи не в силах вымолвить ни слова от сковавшего тело волнения. Он сдерживается от того, чтобы сгорбиться под пристальным взглядом, сидит, расправив плечи — выглядит до смешного потерянным — дышит глубоко и как можно ровней. Силится не выказать опаски — и каждым движением себя выдает. — Так сильно хочешь к нам попасть. Легкий наклон головы, темная челка, спадающая на глаза, непоколебимая твердость во взгляде — Чонгук о Чон Хосоке слышал не раз и не два, все пытался о главаре группировки разузнать побольше среди волков, но никто о нем попусту не болтает, а в каждом брошенном вскользь слове так и сквозит беспрекословное, граничащее с чистым обожанием уважение. Хосок — их лидер, глава, их опора, каждое его слово — истина, каждое решение — верное. И если и есть среди волков те, кто подвергает это сомнению, то никогда он вслух не выскажет, понимая, какую лавину негодования может на себя навлечь. Хосок — лидер, глава, опора, почти — религия, и Чонгук сидит перед ним теперь оцепеневший и ощущает себя отвратительно маленьким и жалким, но, чувствуя волнами расходящуюся от того силу, не может не признать, что прекрасно осознает, почему каждый из волков за ним последует даже в самое адово пекло. И неважно, кем именно Хосок в нем окажется — хоть самим Сатаной — за ним хочется следовать. — Очень сильно, — произносит Чонгук наконец, сбрасывая с себя оковы нерешительности, пусть они и держатся на плечах крепко, сидят привычно. В Хосоке всегда было нечто удивительное: он крайне редко заставлял других делать то, что он хочет. Вместо этого Хосок виртуозно делал так, что другие начинали хотеть того же, что и он сам. Он изучает его взглядом долго, внимательно — примеряется — и интерес зажигается где-то глубоко на дне, в темных провалах его глаз. Ему не нужно Чонгука ни о чем расспрашивать: он в курсе каждого совершенного им шага, он знает о нем все, что может быть чужому человеку известно, он осведомлен обо всех его действиях и произнесенных словах. Но Хосок все еще — играет, оттягивает, давит и молча дает понять, где теперь его, Чонгука, место. Хосок — лидер, глава, опора, Хосок — последнее сказанное слово, окончательное решение. Его движения — грация и жесткость, его основные эмоции — отрешенность и ирония, его сущность — волк, его смысл — стая. И чонгукову жизнь он сейчас буквально сжимает в своих тяжелых когтистых лапах, готовый в любой момент в клочья разодрать показательно и без всяких сомнений. И приговор выносит играючи, с оттяжкой и бесхитростно. — Думаю, тебе точно потребуются новые документы. Хочешь сам выбрать себе дату рождения? Чонгук давится воздухом, словами, облегчением — выпрямляется резко, вскинув голову. — Д-да, — восклицает поспешно и мгновенно тушуется, словив отголосок снисходительного понимания в глазах напротив, — Первое сентября. Он выбирает день, который должен был стать датой его кончины, потому что — так и не стал. Потому что он хочет, чтобы с ним как можно дольше — как можно больше — оставалось того, что могло бы ему напоминать. Хосок покровительственно кивает, улыбнувшись своим мыслям, и встает с места, протягивая Чонгуку свою узкую сухую ладонь. Она холодная и жесткая, она касается требовательно и властно, не оставляя даже шанса хоть на секунду задуматься о том, чтобы сдать назад. — Добро пожаловать в семью, — роняет Хосок обманчиво ласково, намеренно понижая голос. То был первый день зимы, и Чонгук повстречал самого свирепого волка стаи и ушел от него невредимым.***
Чонгуку восемнадцать, и на границе зимы и весны он впервые возвращается в свой родной город. Вернее, Хосок впервые отпускает его от себя дальше, чем в соседний район. Такова плата за место любимчика, привилегированного, золотого. В дополнение — изредка брошенные в его сторону тяжелые взгляды волков, но никто из них никогда ему и слова поперек не скажет, потому что решения Хосока все еще — самые верные, самые правильные, потому что осудить Чонгука — то же самое, что подвергнуть сомнению выбор лидера и, как результат, против ополчится целая стая. Положение поверенного главного волка приносит массу преимуществ, и важнейшим из них Чонгук искренне и заслуженно признает деньги. Жизнь, заключенная в стенах ветхого книжного магазина, остается далеко позади, пусть Чонгук и не забывает никогда наведываться в лавку по праздникам, хоть и встречает его там одна только аджумма. Старика Миндже нет уже больше полутора лет, и это — удар под дых, сбой в системе, оглушающая лавина одиночества в первые месяцы, уже потом — успевшая немного затянуться исходящая гноем рана глубоко в душе. Хосок методично выбивает из него каждую разрушительную мысль о том, чтобы бросить все к чертям и просто камнем пойти ко дну, раскинув руки. Поначалу в ответ — непонимание и обида, душащая по ночам несправедливость и перманентное желание его не иначе как линчевать, после — долгожданная отрешенность и в благодарные объятия до хруста костей, когда, наконец, попускает. Чонгук живет и справляется и — в один из дней все же понимает, что лучшего момента для того, чтобы уехать, ему уже не представится. У него в распоряжении — три дня свободного плавания, неограниченные денежные средства и — константой аккурат сквозь самую сердцевину прожитых месяцев — бесконечная тяга найти. Найти, увидеть, сказать, мол, вот он я, смотри же — справился, смог, скажи, что и не ждал меньшего. Скажи, что хотя бы помнишь мое имя. Чонгук порой ловит себя на мысли, что он — зациклившийся на созданном им самим образе ребенок, совершенно не готовый повстречаться с реальностью, в которой ничего даже отдаленно похожего — не существует. Настоящий Ви, живой, из плоти и крови — не его наивных мыслей — каким он может быть? Что на самом деле Чонгуку о нем известно? Не задавать эти вопросы он уже не может, а признаться самому себе в том, что ответы на них — вот, на поверхности, ты их только осознай и прими — не хочет никак. Чонгук едва ли помнит уже его лицо, едва ли сможет обозначить цвет его тогдашнего пальто, но Ви все еще — его костяк, цель, мотив и причина каждого совершенного шага. Чонгук может выстоять перед чем угодно, будь то ненависть любого из волков, жизнь в полной нищете или переломанные во всем теле кости — не страшно. Каждого неприятеля ждут ласковые объятия его когтистых лап, из нищеты он уже выбирался однажды и вновь сумеет, а кости — да что с ними, черт возьми, кости — срастаются. Но при всем этом страшно — до дрожи становится страшно — потерять его насовсем. Не найти, не сказать, не справиться. Поэтому Чонгук делает все, чтобы получить разрешение вернуться в город, что остался единственным связующим звеном между ним самим и его прочной зависимостью от собственноручно выстроенного в воображении образа. Снег — белые мухи, месяц — лимонная корка, Чонгук прикладывает все усилия и задействует все связи — деньги — Хосока, чтобы узнать, кем же являлся не по годам разумный парень в пижонских шмотках, что одним осенним вечером заставил его всего парой фраз сделать шаг назад от края пропасти и больше к ней не возвращаться ни в жизни, ни даже мысленно. Да сколько же нам еще врозь идти, твердит он раз за разом, и все надежды его хрупкие, ломкие, вот-вот уже и растаят как снег по весне. И это —последнее, чего ему бы хоть мало-мальски хотелось. Он буквально поднимает на уши весь город с его архивами, загоревшись идеей откопать хоть что-то о человеке, которого так страшно желает найти. Чонгук не чувствует себя готовым смириться с тем, что после того дня несколько лет назад им суждено разойтись как в море кораблям. Кораблю Ви он станет скалой и мелью, самым яростным штормом: нагонит и заставит остановиться даже путем потопления, но — удержит. На исходе последнего дня у Чонгука за плечами сотни просмотренных личных дел подростков со всех учебных заведений города, куча часов, проведенных в разговоре с людьми, кто хоть что-то мог знать и помнить. По итогу — полное моральное истощение и клокочущая в груди ярость. Он готов по камню разобрать весь город, сровнять его с землей и уничтожить, злости и обиды в нем так много, что кажется, будто они вот-вот переполнят его, выплеснутся наружу и затопят все вокруг чернильным маревом, и Чонгук ничего не станет с этим делать. Он опустошен, разбит и глубоко разочарован, он возвращается ни с чем. Хосок ликует и встречает его как родного.