Дневники Онегина.

Июнь, 3. Ужасное известие настигло меня в Петербурге. Из деревни, где живёт мой дядюшка, чьим единственным наследником я являюсь, пришло письмо, в котором говорится... А впрочем, приложу сюда письмо: Евгений, племянник мой! Пишу тебе, находясь в добром уме, но не в добром здравии. День за днём я чувствую, я угасаю. Слабость берёт верх над бренным телом моим, поэтому, прошу, приезжай. Свидимся на прощание с единственною моею родною душой. Деревня эта - прекрасная, не Петербург, конечно, но отдых и услада очей, после всех этих свистоплясок да балов. Дядюшка твой. С бала, где я находился в момент получения письма, я тут же отправился паковать вещи и вот теперь я пишу это, сидя в своей бричке, наскоро заготовленной, несясь прочь из шумного Петербурга, подальше от Невы, одетой в серый гранит, подальше от лицемеров и корысти. В душе моей теплится надежда застать дядюшку живым, но предчувствие тягостного разочарования густым мраком окутывает лучик этой надежды. Я не знаю, что ждёт меня там, но возможно, как писал дядя, я смогу отдохнуть от Петербурга в этой деревне. Июнь, 4. Я доехал только к вечеру этого дня, так как выехал вчера поздно. Я не успел. Я не успел попрощаться с дядюшкой, не успел. И вот теперь я сижу в его кабинете после похорон, разбираю бумаги, а за окном льёт серый ливень, один из таких ливней, которые затягиваются порой на пару дней, но после которых обязательно выглядывает ясное, жаркое солнце, умытое небесной водой. Кажется, что сам Бог внемлет моему горю, проливая на землю свои слёзы. Только слёзы мне не помогут. Имение теперь моё, а значит мне разбирать задолженности, крестьянские споры и завалы хлама на чердаке поместья. На похороны моего дяди стеклись все крестьяне, кто-то из соседей даже подъехал на своих каретах траурно покрытых чёрной вуалью. Бабы громко рыдали, нет, выли, протяжно, будто волки воют на луну, пряча за пышными юбками мальчишек и девчонок, которые любопытно глазели на похоронную процессию с какой-то живой искрой в глазах, словно никогда похорон и не видели. Враньё. Видели. Болезнь, от которой умер мой дядюшка, сморила столько крестьянских душ... Он писал мне об похоронах, об процессиях, каждый день траурно тянувшихся чрез всю деревеньку. А она и вправду прекрасна... Помнится, когда дядя написал мне впервые, как обзавёлся тут имением, он расписал все прекрасы этого места. Луга с сочной зелёной травой и душистыми цветами, где пасутся бурёнки, изумрудный лес, охраняемый могучими столетними дубами, речку, в прозрачных водах которой бабы стирали свои вещички, озерцо, из которого выходила эта сама речка, похожее на аккуратненькое дамское зеркальце, коими пользуются настоящие модницы Петербурга. Сегодня же я воочию узрел красоту этой деревни, вдохнул аромат трав, цветов и парного молока, заглянул в озерцо-зеркальце и задумался, лёжа в корнях дуба. Похороны пришлись на поздний вечер, дав мне собраться с мыслями после приезда. В маленькой деревенской церквушке, царапавшей небо позолоченным крестом, отпели дядюшку моего, затем все потянулись на кладбище. Неказистое, сырое и мрачное оно раскинулось поодаль от деревни, через мостик. Гранитный памятник, пара венков да крест - всё, что осталось от моего единственного дяди, искренне любимого мною и уважаемого. Всё в этом мире можно пережить и забыть, только утрата любимого, близкого душе человека оставит на сердце такую рану, которая не заживёт, будет кровоточить, порой медленно и понемногу, но чуть тронешь её, как заболит так, будто тебя резанули ножом по сердцу, и боль эта долго ещё не уймётся, если вообще когда-нибудь уймётся. Июнь, 5. Я всё ещё разбираю дядины бумаги и старые, и новые, так как имение теперь моё и нужно всё переписать. Мои новые соседи прислали ко мне мальчишку с приглашением отужинать у них. Мне сегодня некогда. Да и не хочется. Не до конца отойдя от смерти дяди, я не имею желания вообще что-либо делать и куда-либо выезжать, но мне приходится. Дела бумажные не требуют отлагательств, иначе крысы бумажные, сидящие в своих каморках-норах, погруженные в свои бумажки, загрызут тебя до смерти своими придирками, а уж если начнут, то не остановишь, да и голоса их такие мерзкие, тоненькие и скрипучие, будто забыли смазать их и теперь мучают народ. В общем, на ужин ехать мне совершенно не хотелось. Июнь, 6. Встал я сегодня поздно, ещё немного провозился с бумагами. Наконец всё, зависящее от меня напрямую, было подписано, отдано куда надо, направлено и выслано. Разбираясь в бумагах, занимая все свои мысли канцелярией, я мог хоть как-то заглушить боль, сейчас же делать мне абсолютно нечего и чувства накрыли меня с головой. Оказалось, что у дядюшки есть прекрасное вино. Что ж. Теперь оно моё... Вечер того же дня. Алкоголь облегчил мою ношу, мысли путаются... Теряются... И я знаю, что это глупо, что вином не заменить утраты и не заполнить пустоты, но так легче на этот вечер. Нужно взять себя в руки, но я не могу. Как маленький, я смотрю на тёмный двор, слушаю шелест ветра в кронах деревьев и вздрагиваю, когда какая-нибудь мышь начинает ворочаться и скрести коготками в своей норке, когда тени пробегают по двору... В детстве я был пугливым мальчишкой, верил в домовых. Порой хочется опять лежать в кровати, завернувшись в одеяло с головой, и сравнивать каждый скрип половиц с мягкими шагами дедушки-домового. Бабушка рассказывала мне, что он добр к тем, кто наливает ему молока в миску и оставляет краюху хлеба. И каждый вечер, словно культ, я повторял одно и то ж: наливал парного молока в мисочку, клал рядом краюху хлеба и шёл спать, оставляя зажжённой одну свечу. Свет разгонял густой мрак, опустившийся на комнату мою, и я покойно засыпал. Ах, эти детские причуды! Эта непоколебимая вера в невозможное! С каждым годом убивалась во мне эта вера, а на место её ставилась наука, искусство и просвещение. Так я научился мыслить здраво, трезво, мечтать о великом, размышлять о вечном. Так из жизнерадостного, полного надежд ребёнка, я вырос в печального задумчивого взрослого, сердце которого жаждет перемен, любви и пищи для разума. Кончаю на сегодня. Покойной ночи мне.