Магистр с гор Мэйлин

      Ся Чунь устраивается в седле поудобнее. Городские стены позади, можно не держать спину горделиво выпрямленной — и плевать ему, что о нём подумает чернь в предместьях. Старший офицер Управления Сюаньцзин стоит над этими людишками как гора Тайшань над рисовыми полями, пусть кланяются пониже и завидуют потише. На его шапке серая яшма, как подобает имеющему шестой ранг; на его поясе меч стоимостью в две деревни; под его седалищем гнедой конь породы шелази, седло и поводья украшены чернёным серебром и серебром же вышиты сапоги, хоть их и почти не видно из-под длинной полы чжицзюя, — блеск серебра так прекрасно подходит к стальному отливу лошадиной шерсти. Кто сказал, что офицерам не пристала роскошь? он просто ничего не понимал в истинной роскоши!       Ся Чунь очень доволен поездкой.       Губернатор Ли Минцзян по обыкновению не чинил никаких препятствий — умный человек, надо замолвить за него словечко; но пока что Ся Чунь позволил себе только тонкую усмешку: «Известно ли вам, уважаемый, что в нынешний праздник Ланчжоу почтили своим посещением два знатных молодых гостя? Как же вы упустили такой выгодный случай? Должно быть, ваша дочка выбрала неправильный хоровод!» Уездные и городские начальники тряслись и готовы были содействовать чем только можно: не зря об Управлении Сюаньцзин идёт слава по всей Поднебесной. В усадьбу гуна Цина Ся Чунь мог взять с собой целую свиту, но отмахнулся от всех и поехал один — и не прогадал. Поместье от мала до велика было в трауре по утонувшему старшему племяннику, посторонних не впускали на самом законном основании, но перед офицером Управления распахивались все двери. Его встречали как посланника Небес, несущего справедливое возмездие; он без раздумий всем им таковое пообещал — и в благодарность выслушал историю во всех подробностях: как молодой господин отважно бросился в погоню за подлыми наветчиками и как героически погиб, преданный подлыми соратниками, — дальше рассказ переходил в подробнейшее описание добродетелей и достоинств молодого господина, а Ся Чунь посмеивался про себя: видимо, этот племянник был так переполнен добродетелями, что оные и утянули его на дно Хуанхэ. О подробностях печального события рассказчики как-то странно путались и привирали — по их словам выходило, что три огромных корабля вдруг остановились сами собой посреди реки, где нет ни мелей, ни перегораживающих цепей; Ся Чунь только плечами пожал: подобных баек он уже наслушался и в городе, — но всё же старательно записал все показания почти дословно. Наставник, отсылая его в Ланчжоу, настойчиво требовал именно дословной записи — «и особенно обрати внимание на разные странные происшествия».       Что ж, странностей тут и впрямь хватало.       Гун Цин и его семья считались главными получателями выгод от нового канала: их земли теперь не зависели от засух и имели прекрасный торговый путь, который не надо было делить ни с какими бродягами, засевшими на Хуанхэ и называвшими себя хозяевами её вод и берегов. Ся Чунь искренне не понимал, почему власти не зададутся целью истребить все эти крысиные братства беглых каторжников и как допускают, чтобы те вмешивались в дела государственной важности. В конце концов, пусть люди цзянху и именуют себя гордо «братьями», но известно же, что любой из них при случае вцепится другому в глотку, а так называемые гильдии-«братства» постоянно враждуют из-за власти и влияния — совсем как столичные министерства и управления! Однако принц Юй, только что вернувшийся из инспекционной поездки по левому берегу, уверял императора, что люди цзянху в этих краях приносят немалую пользу, искореняя разбой и упорядочивая торговлю, — словно эти задачи не под силу здешним властям! Ся Чунь, вслед за наставником, подозревал, что пятый принц просто сговорился с кем-то из видных мастеров цзянху и намерен использовать их в своих целях; но так или иначе, а в доме гуна Цина на все лады поносили проклятых разбойников, которые помешали честным бойцам изловить беглых доносчиков, — и логики в этом не было никакой.       Навестил Ся Чунь и деревню, откуда сбежали эти подлые доносчики. Селеньице оказалось захудалое, да ещё и изрядно подтопленное новым каналом. Ся Чунь, морщась, осматривал затонувшие просяные поля и выслушивал жалобы на непомерные подати и на несправедливые переселения — как будто этим замарашкам было не всё равно, где жить и в какой земле ковыряться! Люди гуна Цина представили вполне убедительные объяснения, почему ту или иную деревню требовалось переселить; Ся Чуню того было достаточно. Из селения он уезжал с твёрдым убеждением, что крестьяне как всегда сами не знают чем недовольны.       Из путаных рассказов о стычке на реке он понял только, что нужно побеседовать с непосредственными свидетелями и участниками; но это оказалось не так просто. В поместье Шачжэнчжу его приняли неохотно: оказалось, что и там тоже траур — по безвременно погибшему главе Ша. Молодой преемник, оторванный Ся Чунем от поминальной церемонии, глядел неласково, отвечал неохотно и вообще всем своим видом показывал, что не ставит всяких дознавателей ни в грош; Ся Чунь уже собирался разгневаться, тем более, что показания этого громилы опять требовалось заносить в свиток с заглавием «невероятные небывальщины» — где это видано, чтобы кораблям мешали какие-то ожившие водоросли?! Но на прощание молодой глава Ша всё-таки сунул ему в кулак две жемчужины, оправдывая название своей резиденции, — и переливающийся золотисто-розовый блеск несколько примирил Ся Чуня с враками и небывальщинами. В конце концов, наставник любит такие истории и повсюду их собирает — может быть, собирается написать книгу сказок? тогда и эта сказка ему пригодится.       В поместье Тяньцюань оказались куда менее любезны: только и сказали, что глава Чжо со всем семейством отбыл в столицу, а без главы или хотя бы сына главы принять гостя не могут — осмелились обозвать гостем его, офицера Управления Сюаньцзин! — и вести никаких речей с гостем не могут тоже. Не утешили рассерженного Ся Чуня и подарки «за беспокойство»: посеребрённые шпоры он мог себе купить и сам, а бобровые шкурки для супруги были бы обидой, ибо жена носила меха не ниже куньих. Он покинул поместье Тяньцюань в полной уверенности, что они принимали в событиях самое неблаговидное участие; но поскольку глава Чжо был в дружеской тесной связи аж с самим принцем-наследником — оставалось только записать свои соображения поподробнее, а там уж пусть наставник решает, как и когда эти доказательства использовать.       Путь из этого поместья в Ланчжоу проходил частью как раз по берегу нового канала. Ся Чунь пожалел, что не отправился на корабле, — можно было бы плыть себе и любоваться окрестностями. Ехать же по этим окрестностям оказалось сущим мучением: здесь даже дороги пристойной не было, только рытвины и кучи неубранной земли и камней, к тому же загаженные волами бечёвщиков. Ся Чунь только поджимал губы и закрывал рукавом нос, когда проезжал мимо этих оборванцев: тянуть тяжёлые баржи — самое надлежащее занятие для каторжников! Дольше всего пришлось объезжать строящийся мост, здесь целый холм был наполовину срыт и берег походил на шевелящийся человеческий муравйник. Кто-то из надзирателей кинулся было в панике к проезжему офицеру, кланяясь уже на бегу; Ся Чунь только отмахнулся пренебрежительно — дела министерства работ его сейчас не касались.       В Ланчжоу он разрешил себе отдохнуть и отмыться целый день, вечер которого провёл в милой девичьей компании: городская управа расстаралась, отобрав из местных певичек самых лучших… и всем им было далеко до столичных прелестниц, даже если не сравнивать с барышнями Гун Юй или Синь Ян. Ся Чунь, впрочем, не жаловался: он знал своё место. Может, когда-нибудь и он дослужится и сможет на равных посоперничать со знатными юношами за сердце кого-то из лучших столичных дев; пока же он вполне довольствовался более скромными — и бесплатными! — развлечениями. У одной из певичек он подсмотрел новый забавный способ накладывать румяна на подбородок — будет о чём рассказать супруге по возвращении.       Утром же ему предстоял самый неприятный допрос: разговор с начальником городской тюрьмы и с третьим городским судьёй, которые поучаствовали в самой невероятной из здешних сказок.       Одеваясь, он думал, что куда проще было бы допросить настоятеля Иня Кайчжи — ведь монастырь Ханьчжун расположен в близких окрестностях столицы, всего час пути от городских ворот! и не пришлось бы тащиться в такую даль как этот захолустный Ланчжоу. Но поразмыслив, решил не предаваться гневу: поездка получилась в целом небезвыгодной, а допрашивать монаха, которому благоволит сам император, могло бы оказаться делом нелёгким. К тому же, беседовать с даосами Ся Чунь не любил и не умел — всё его почтение было раз навсегда отдано наставнику, на прочих ничего не оставалось.       Офицер Ся покачивается в седле, приноравливаясь к плавной рыси ширазского скакуна. Как можно было бы не почитать, не уважать и не любить от всего сердца наставника, который вытащил тебя из грязи!       Кем был бы мальчишка А-Чу без сановника Ся Цзяна?       Сирота из обедневшей семьи, не нужный никому из родственников, отданный в пять лет воспитанником в военное ведомство, — трава на обочине: кто захочет вытопчет, кто захочет подожжёт. Сколько видел он потом тех, кому не повезло, кто погиб по-глупому или по-геройски, кто остался на всю жизнь увечным… или пусть даже не увечным, но простым солдатом без малейшей надежды выбраться и стать человеком, а не мишенью для стрел! И это ещё не говоря о тех, кому не повезло уж совсем… видел он и таких и сам чуть таким не стал — и стал бы, если бы был глупцом.       Если бы не распознал в сановнике Ся спасителя и своё последнее дыхание.       А-Чу в свои тринадцать был готов на всё — на любые унижения и любые жестокие обучения, — лишь бы ухватиться за появившуюся возможность. Стать чем угодно — слугой, рабом, учеником, любовником, убийцей, шпионом, — но остаться при сановнике Ся. Что ж, всё это было; а поскольку он не был глуп, то и получил чего желал: сановник Ся признал его полезность и приблизил к себе как никого другого. И скоро лестница вверх у них стала общая — там, где сановник Ся Цзян делал большой шаг, его ученик и названый сын-воспитанник Ся Чунь делал несколько маленьких.       Такому щедрому и милостивому господину и отцу будешь служить как собака и конь! и не всякая собака будет такой верной, как был всегда мальчишка А-Чу.       А раз так, то эта верная собака имеет полное право на сахарную косточку.       Ся Чунь усмехается и поправляет дорожную суму на седле. Бестолковый третий судья всё же оказался не вовсе безмозглым!       А ведь поначалу его рассказ походил даже не на сказку — на больной горячечный бред. Какой-то казённый мост, который — точнее, пошлины с которого — хотела прибрать к рукам очередная банда из цзянху. Какой-то уездный смотритель дорог, чиновник восьмого ранга, вдруг вздумал оказаться честным, воспротивился банде и отказался подписывать поддельную купчую, хотя в соседних уездах, да и по всей стране, такие сделки подписывались сплошь и рядом! Ну нет у казны столько сил и средств, чтобы за государственный счёт наблюдать за каждым захолустным мостом, собирать плату за проезд и чинить строение после каждого паводка, — а тут поди ж ты мелкий чин лучше знает и понимает, в чём польза государства. Ничего удивительного, что бандиты от изумления поссорились с заносчивым смотрителем и тот вместо отступного получил ножом по горлу. Отступное выплатили родне, все остались довольны, да тут ещё так кстати подвернулся какой-то бродяга, на которого и свалили всю эту прискорбную историю. И должно быть, воистину был тот никчёмным бродягой, если даже собственное «братство» не поторопилось за него заступиться, — уездной страже на радость, ибо разнимать стычки между бандами не любит никто. Вот не забери когда-то сановник Ся юнца А-Чу себе под руку — и был бы сейчас А-Чу не богатым и могущественным офицером столичного Управления, а вот таким же цепным псом в нищей конуре уездной управы! и дрался бы с бандитами не щадя себя за мелкое жалование да кое-какие крохи из добычи…       «А потом? — поторопил он медлительный рассказ третьего судьи. — Почему же вам не удалось наказать убийцу да ещё и пришлось его отпустить? И зачем вы вместо него отправили в тюрьму тех несчастных, если они доказали, что были невиновны?!»       Больше всего офицеру Ся Чуню — и его наставнику сановинку Ся Цзяну — хотелось узнать, какие-такие доказательства в пользу обвиняемого представил настоятель Инь… и нельзя ли оного настоятеля Иня самого обвинить во лжесвидетельствовании или ещё лучше в подкупе. Ибо у сановника Ся давно уже имеется на примете другой настоятель другого монастыря, который будет куда лучшим духовным наставником для Его величества императора; и министерство ритуалов отнюдь не возражало бы против подобной замены.       Судья в ответ понёс совершенный вздор. Что, мол, почтенный Инь-шифу привёл на суд свидетеля, который указал истинных виновных. Что, мол, показания его были столь неопровержимы, что бандиты от отчаяния едва не бросились в драку и их усмирять пришлось городской страже. Что даже родичи убиенного после суда покаялись и отдали всё уплаченное им в пользу бедняков… где и когда такое видывали?!       «Кто был тот свидетель?» — только и спросил Ся Чунь, всё ещё надеясь услышать историю о самом обычном подкупе и состязании взяток.       «Сам убиенный! — выпалил судья и повалился ему в ноги. — Ваша милость, клянусь, я не лгу! Весь город был тому свидетелем, кого хотите спросите!»       Ся Чунь только хмыкнул возмущённо: будет он ещё опрашивать горожан, которые верят во всякую чушь и подтвердят даже то чего быть не может.       «Заверьте своей рукой», — наконец приказал он. На худой конец, можно будет обвинить настоятеля Иня в колдовстве… хотя в это даже Его величество не поверит, пожалуй. Просто нарядили и накрасили под мертвяка какого-то сходного видом бродягу — а простаки-простолюдины поверили! и судья поверил тоже, вот позор.       Начальник тюрьмы нёс такую же чушь: о покойнике, явившемся в ночи проведать своих убийц и прошедшем через все стены и двери. Одна такая дверь — от камеры предводителя — до сих пор была выставлена напоказ у стен тюрьмы к вящему смущению умов горожан. Ся Чунь осматривал эту улику, да. Тяжёлую створку из дубовых досок разбили чем-то тяжёлым, камнем или боевой палицей; при чём тут какие-то покойники?! Он приказал убрать эти дрова подальше с глаз. Не хотят признаваться, что сами упустили бандитов, — ну пусть не хотят, не его это дело и не дело Управления Сюаньцзин. Захочет министерство наказаний разбираться — пусть разбирается.       Начальник тюрьмы на прощание чуть ли не ноги ему целовал и всучил жалких три ляна серебра «за благосклонность». Судья был поумнее и поэтому пощедрее: его даром оказались несколько рулонов тончайшей ткани из шерсти здешних златорунных коз — такое и супруге не стыдно будет носить; и прилагались к ним красители шести цветов из горных прибрежных руд, «чтобы благородная госпожа сама могла выбрать узор». Ся Чунь приказал отправить всё это отдельной повозкой под надёжной охраной. Сам он медлить в пути не собирался: когда глава Ся ждёт, всякое промедление — преступление.       Сейчас, подумав об этом, он разрешает себе лёгкую улыбку. Ждать глава Ся никогда не любил! да что говорить — и сам А-Чу скучал в разлуке.       Немного беспокоит Ся Чуня лишь одно: с третьим участником событий на реке он так и не смог встретиться.       Он не тревожился бы о такой чепухе. Какой-то глава какого-то очередного «братства» оказался причастен к стычке из-за беглых крестьян — есть о чём думать! Но за годы службы — и за годы обучения при наставнике — офицер Ся Чунь привык верить своему собачьему чутью, и теперь чутьё подсказывало ему, что все молчания тут неспроста; а молодой глава Ша и родич Чжо Динфэна в поместье Тяньцюань так дружно умалчивали о роли главы Мэя в их ссоре, что насторожился бы и не такой опытный человек.       К сожалению, упомянутый глава Мэй уже отбыл куда-то из Ланчжоу по своим делам, и гоняться за ним офицер Ся Чунь не собирался.       Он разве что мельком осмотрел — и только снаружи, увы, — городской дом союза Цзянцзо и поговорил с управляющим: почтенный Шуань Сунь был уже в годах, презабавно щурился и приставлял ладонь к уху; что ж, если этому «братству» подходит в управителях подслеповатый и глуховатый старик, то Управление Сюаньцзин может лишь им посочувствовать! К тому же, этот старик при всей своей подслеповатости ловко сунул золотую подвеску прямо в руку Ся Чуню, а не мимо руки, — и после этого впору было признать союз Левого Берега вполне респектабельной гильдией. Поглядел Ся Чунь с пристани и на их диковинный корабль — роскошный, да, но ни воевать, ни возить контрабанду невозможно на таком неповоротливом тихоходе. Городские шпионы Управления тоже твердили в один голос, что союз Цзянцзо ведёт дела осмотрительно и местный порядок старается не нарушать; а значит, можно было с полным правом если и беспокоиться об этом «братстве», то самую чуточку.       Наставник сам решит, привычно думает Ся Чунь, подставляя лицо тёплому ветерку, сдувающему прочь дорожную пыль. Дело офицера — доложить во всей полноте, а наставник рассмотрит и примет решение. Разве сановник Ся ошибался когда-нибудь?       И если наставнику интересны местные странные сказки — Ся Чунь доставит их ему в самых красочных подробностях.       А пока можно спокойно ехать на прекрасном коне по хорошей твёрдой дороге и ни о чём не думать.                     Мэй Чансу стоял на вершине Башни Прощаний (ибо в Ланчжоу, как во всяком уважающем себя уездном городе, была своя башня Прощаний, то есть надвратная башня на главном тракте, — пусть и не самая высокая в Великой Лян!) и смотрел сквозь тёплую дымку, как удаляется фигурка тёмного всадника на тёмном коне.       — Что ж, — наконец произнёс глава, ни к кому не обращаясь, — пожалуй, пора в дорогу и нам.       Их прощание не затянулось: наставления и приказы давно были розданы, вещи уложены, слова сказаны. Фэй Лю с седла косился на Линь Чэня, который распоряжался среди обозных повозок, — весь в бело-лиловых роскошных шелках, словно и не собирался в дорогу; Линь Чэнь наконец заметил этот взгляд и громогласно попросил юношу не плакать — «ведь я отправляюсь вместе с вами! как мог бы я бросить тебя?!» — Фэй Лю после этого сообщения приуныл и перебрался в главный возок к Мэю Чансу под защиту. «Не дразни его, — привычно сказал Линь Шу, — и в самом деле, не пора ли тебе наведаться в Архив и проверить, как там идут дела?» Линь Чэнь отмахнулся: «Дела всегда идут как всегда; уж не собираешься ли ты расторгнуть наш договор, неблагодарный ты человек?!» «Кто же откажется от хорошего лекаря?», вздохнули хором Линь Шу и Вэй Ин.       Последним к главе Мэю подошёл тот, с кем расставаться было труднее всего.       Они с Вэй Чжэном обнялись и постояли обнявшись.       — Я бы хотел поехать с тобой, — сказал наконец Вэй Чжэн.       — Я бы хотел, чтобы ты мог поехать со мной, — отозвался Мэй Чансу. — Береги себя и береги сестру Ляо.       Оглядываться из повозки он не стал: считалось плохой приметой.       Линь Шу окликнул тихо, когда уже устроились внутри:       — Это твои слёзы или мои? Глава Мэй, постыдились бы…       Вэй Ин сердито вытер глаза.       — Нет никаких слёз, просто пыли над этой дорогой много. Что ты спрашиваешь, сам же знаешь!..       Мне в той жизни никто так не помогал и так не был рядом, договорил он уже не вслух. Да, знаю, он помогал не мне, а тебе, своему командующему Линь Шу, но всё равно!       Вот если бы Цзян Чэн… или Лань Чжань…       …и оборвал сам себя: хватит. Ничего не изменить пустыми сожалениями.       — На какую гору пришёл, такую песню и пой, — изрёк он вековую мудрость устами Мэя Чансу и кивнул Ли Гану, сидевшему впереди: — Едем!