У природы много способов убедить человека в его смертности: непрерывное чередование приливов и отливов, ярость бури, ужасы землетрясения, громовые раскаты небесной артиллерии.
Джек Лондон. Белое безмолвие
Мы пропустили начало. Как пропустили начало Второй Мировой или Великой Депрессии. Человечество, вечно занятое мелочными проблемами и копошением вокруг своего раздутого эго, было не в состоянии заметить такую малость. Никто не остановился и не ткнул пальцем: «Вот оно!», пока не стало слишком поздно. Обманутые бесконечными обещаниями конца света, мы не заметили очередного Апокалипсиса, который, вопреки логике, просто случился. Волна загадочной инфекции, обозначенная много позже как штамм «Медуза Горгона», прокатилась по планете, сметая на своем пути мириады человеческих жизней, убивая без разделения на расы, классы, гендер и ориентацию. У неё были другие критерии, которых так и не смогли объяснить даже спустя годы. Буквально за пару месяцев мир изменился до неузнаваемости. На планете не осталось никого старше двадцати лет. А ведь начиналось всё, как типичная очередная волна гриппа. Но после предыдущей истории с каким-то новым штаммом, который оказался полной лажей и происками фармацевтических компаний, которые в свою очередь, кстати, умело сыграли на панике и не хило так поднялись на бабки, заразу проигнорировали. Простуда она и есть простуда. Пока не появились побочные эффекты, вроде тотального летального исхода. И вот тут-то выяснилось, что эта дрянь не лечится. Совсем. Вирус игнорировал все известные лекарства, а некоторые даже использовал, как катализатор. Но те, кто выяснял это, уже не успевали поделиться знанием с кем-либо ещё. Эпидемия была повальной. У нового странного штамма в последствие было выявлено несколько стадий. Стадия нулевая: Заражение. Та самая, которую отследить не удалось. Инкубационный период: не определён. Симптомы или отсутствуют, или ничем не отличаются от легкой простуды. Способ передачи: неизвестен. Последние две недели Кевин чихал. Он всегда чихает, стоит ему лишь чуть простудиться. Я ворчала, что некоторые личности в нашей семье слишком уж нежные, натирая его эвкалиптовой мазью, которая почему-то помогала ему практически от всех болезней. Он всегда смеялся в ответ, искренне недоумевая, кто бы это мог быть, а после, устроившись на диване в гостиной, мы пили ромашковый чай, и Кевин жаловался на плавающие в его чашке лепестки. Я сочувственно кивала, стараясь не улыбаться, хотя бы потому, что сама эти лепестки ему в чашку и насыпала. Это была своего рода традиция. Глупая традиция нашей с ним маленькой семьи. Стадия первая: Нервное возбуждение. Процент агрессивности: индивидуальный. Продолжительность: от нескольких часов до трёх суток. Кевин вернулся далеко за полночь и неожиданно на взводе. Проснувшись от шума внизу, сперва я подумала, что он пьян. Но это было крайне нетипично. Если он вдруг приходил навеселе, то быстро вырубался, стараясь не будить меня. Однако, не в этот раз. Супруг нервно расхаживал по кухне, бряцая посудой и хлопая дверцами шкафчиков. Кое-как накинув на себя халат, я, сонная, злая и удивлённая, спустилась вниз, чтобы немного урезонить его, но Кевин, увидев меня, принялся что-то бессвязно рассказывать, возбужденно жестикулируя руками. Я совершенно его не понимала. Каждое слово по отдельности было обычным, но они не складывались во что-то цельное, и казалось, что он просто произносит какие-то абсолютно рандомные вещи. Никогда раньше мне не доводилось видеть его настолько… экспрессивным. Кевин всегда был очень сдержан на проявление эмоций. И хотя в этот момент он не был агрессивен, нет, он не приближался ко мне, не пытался меня схватить, не швырялся предметами, он даже не орал, но был так взбудоражен, что ощущение неправильности происходящего и какой-то необъяснимой тревоги лишило меня возможности двигаться. А потом он упал. Стадия вторая: Лихорадка. Процент интенсивности: индивидуальный. Продолжительность: от шести минут до суток. Я пыталась растормошить его, но он весь горел, так что было страшно прикасаться. Электронный градусник, которым мы постоянно пользовались, показал 125,6 градусов по Фаренгейту, и это притом, что 110,3 градуса уже смертельны для человека. Но хуже, страшнее всего было то, что температура продолжала расти. Все старания хоть немного сбить жар не давали хоть сколько-нибудь ощутимого результата. Стащив с него одежду и обернув мокрым пледом, я схватилась за телефон, чтобы дозвониться в «скорую». Но, как это иногда случается, когда тебе больше всего нужна помощь, сеть была безнадежно перегружена, и пробиться не удавалось. Всё, что я смогла — оставить сообщение на автоответчике, который использовался для экстренных случаев, подобных этому. Кевина лихорадило. Очень сильно лихорадило. Он скрипел зубами, с такой силой, что наверняка стирал эмаль, и никак не приходил в себя. Потом начались судороги. Сбить жуткую температуру не получалось. Не помогли ни ванна, полная холодной воды, ни высыпанный в неё лед, немаленькие запасы которого таяли на глазах, буквально испарялись, минуя стадию жидкости, при соприкосновении с кожей. Пар густым туманом стоял в ванной, сводя видимость к нулю. Пришлось открыть окна. Ничего страшнее в моей жизни ещё не происходило. От отчаяния хотелось свернуться в клубок и завыть, но пока мой муж был ещё жив, я не могла, не имела права опускать руки. За каких-то два часа Кевин практически выгорел изнутри. Вспыхнул и погас, как спичка. Когда к шести утра «скорая» всё-таки добралась, Кевин был уже мёртв, и чтобы определить это врач был не нужен. Облако пара в ванной рассеялось, но от этого стало только хуже. Теперь я могла его видеть. — Мне жаль, милая. Это всё, что мне смог сказать измученный бурной ночной сменой врач. Вызовы сыпались один за другим, и симптомы были одинаковые, но спасти не удалось никого. Бригада скорой едва держалась на ногах и была раздавлена морально, как и я. Возможно, я никогда не любила Кевина так, как об этом пишут в романах или воспевают в сериалах, но он был мне бесконечно дорог. Кевин был чудесным человеком и стал хорошим мужем. За время нашего брака, мы с ним прокачались до лучших друзей. А терять друзей всегда больно. Меня трясло не хуже, чем Кевина пару часов назад, и так и тянуло рухнуть в истерику. Доктор Мюррей предложила вколоть седативное, и я не стала отказываться. Впереди ещё куча времени для слёз. Не сейчас. Мы подумаем об этом завтра, Скарлетт. Поэтому, как только руки перестали трястись, я сварила для бригады кофе в дорогу и сделала по паре сэндвичей. Кто знает, сколько им ещё предстоит до конца смены? Парамедики попытались вытащить застывшее изваянием тело из ванной, но от прикосновений оно развалилось на куски, больше похожие на уголь, чем на человеческую плоть. Стадия третья: Кристаллизация. Длительность процесса: от полутора до сорока восьми часов. Процент хрупкости: высокий. Не знаю, сколько я проспала… Сутки. Может, двое. Глаза, ещё опухшие от слёз, резало от солнечного света, нахально бьющего в лицо сквозь щёлку в шторах. Пара минут неги, чистое, незамутнённое ничем удовольствие, таящееся в слове «выспаться», и… память обрушивается лавиной, возвращая сполна все ужасы прошедшего дня и ощущение потерянности и беспомощности, вышибая воздух из лёгких и срывая тихий, несчастный скулёж с губ. Заставив себя подняться, обнаруживаю, что так и уснула в гостиной, свернувшись компактным калачиком в углу дивана. В голове всё перепуталось, и события предыдущего дня отказывались выстраиваться во что-то хотя бы относительно логичное. Кевин, лихорадка, лёд, парамедики… всё это выглядело бессмысленным страшным сном. А, может, так оно и есть? Может, это просто сон? Очередной кошмар? А Кевин уже, как обычно по будням, ушёл на работу, и на барной стойке меня ждёт любимая термокружка с ароматным кофе, который он варит с самой нашей свадьбы? Ох, если бы. На кухне жуткий беспорядок, совершенно лишающий надежд. Мне остаётся лишь сморгнуть злые, отчаянные слёзы. На мой ментальный посыл: «Какого хрена?!» Вселенная не отвечает. Выглянув в окно, отмечаю, что на улице пусто, как бывает в воскресное утро. И все бы ничего, только, если верить календарю, сегодня среда. Мистер Маер обычно по средам стрижет лужайку напротив, а рядом, на соседнем с нами газоне, гомонят близнецы Дарренов, потому, что Синди, их мать, по средам не работает и оставляет весь комплект отпрысков дома. Но нет. Как-то слишком тихо. Включив телевизор, я тут же об этом жалею. Экстренным выпуском новостей каждые десять минут прокручивается запись о неизвестной инфекции, передающейся предположительно воздушно-капельным путем; о панике и хаосе в больших городах, ну и, само собой, о вспышке преступных деяний, таких как разбой, грабежи и мародерство, расписываясь в том, что власти не справляются с ситуацией. Впрочем, оно и не удивительно. Когда они справлялись? Жаль, что всё же не сон. Не знаю, что за успокоительное у парамедиков, но оно реально работает. Никакого отката в истерику до сих пор, кроме вспышки после пробуждения. Словно все эмоции притушены, смазаны, расплывчаты, как полотна импрессионистов. Пожав плечами, тянусь за телефоном. Мобильник сообщает, что сеть перегружена. Небрежно швырнув его на диван, берусь за стационарный. О, да. Мы с Кевином те ещё ценители ретро-технологий… были. Судорожно выдохнув, прижимаю трубку к уху, нетерпеливо дёргая ногой. После восьмого гудка включается автоответчик. «Привет! Это Энжи и Чак. Нас, наверное, нет дома. Но с большей вероятностью мы занимаемся сексом и не в состоянии подойти», — певуче тянет бархатистый женский голос. «Мы бы извинились, но нам не стыдно», — вклинивается низкий мужской, с мурчащими нотками. — «Если это Чарли, то… Персичек, мы тебя любим и скучаем!» Пауза, сопровождаемая неразборчивым бубнением и смехом, и снова женский, хихикающий: «Ах, да… Ну, скажите уже что-нибудь после этого ужасного пи-и-и-и!». Да-а, родители у меня те ещё приколисты. Невольно, в который раз, закатываю глаза и качаю головой. Сколько я просила их сменить эту дикую запись на что-то более адекватное? Да как вообще они умудрились написать настолько долгое вступление? Там же вроде ограничение по времени? На все мои просьбы ответ был один: что им плевать, что о них подумают другие, главное, чтобы я их любила. Но, если эта запись может как-то уменьшить мою любовь к ним, то они, конечно же, её сотрут и сделают что-нибудь невыносимо банальное типа «эм… пук… мы перезвоним». И мне пришлось смириться. И не потому, что это был откровенный наглый шантаж. А потому, что мне нравилось. Вовсе не в глубине души. Я восхищалась тем, как они даже в таких мелочах оставались верны себе. «Мам, пап… Кевин… он… он умер. Сгорел и рассыпался! Мне так страшно! Вы в порядке? Пожалуйста-пожалуйста, будьте в порядке, пожалуйста! Кажется, всё очень серьёзно? Никуда не выходите. Ни с кем не контактируйте. Я… я приеду. Да. Как только смогу. Это… Это Чарли. Ну вдруг вы не догадались. Люблю вас». И в этот момент приходит осознание, что я только что приняла решение. Кевин мёртв, и здесь меня больше ничего не держит. А из города, если верить насмотренной и начитанной мной базе про всякие катастрофы и заражения, нужно выбираться. Как можно скорее. Куда-нибудь подальше от бойни и разборок, которые наверняка уже устраивают мгновенно оборзевшие банды и разные отдельные маргинальные личности, из тех, что при каждом маломальском кипише тут же подаются в мародёры, порождая ещё больший хаос. Власти, с большой вероятностью, уже ввели войска, но кто знает, сколько это продлится и во что выльется. На этом фоне небольшой пригородный поселок, где живут родители, кажется весьма и весьма выигрышным вариантом. Однозначно. Еду в Мальброк. Привожу себя в порядок в ванной наверху. Мысль о том, чтобы войти в большую ванную, где остался Кевин, вызывает такую панику, что снова начинают трястись руки. Криво улыбаюсь своему отражению. С такой мордахой, как сейчас, я могла бы сделать карьеру в ужастиках. Все роли призраков были бы моими. Смешно. Собираю в дорожную сумку самое необходимое и почти выхожу из дома, но, замешкавшись, оборачиваюсь. Взгляд цепляется за приоткрытую дверь ванной, и я понимаю, что не могу сбежать вот так, не попрощавшись, оставив лучшего друга валяться неопрятной грудой обломков, как какой-то мусор. Сумка выскальзывает из ослабевших пальцев, и я, хрипло всхлипнув, посвящаю следующие два часа уборке, возвращаю кухне приличный вид. И только после этого нахожу в себе силы, чтобы заняться Кевином. Это не пепел, останков довольно много. «Уголь» крошится в руках на более мелкие кристаллы, приходится использовать щётку и совок. Собираю осколки в напольную вазу у камина, наполняя ту почти доверху. Прости, Кев, мне эта ваза тоже никогда не нравилась. Прощай. Маленький открытый двухместный армейский джип Кевина, доставшийся ему в наследство от брата, совершенно не пригоден для поездок зимой. Как же мне повезло, что сейчас лето. И хотя температура удивительно низкая для конца июля, я предпочитаю взять его, а не свой любимый комфортабельный Вольво. У Вольво, конечно, мягкий салон, климат-контроль и все такое, но у джипа — проходимость и маневренность. И что-то мне подсказывает, что от последнего сейчас будет куда больше пользы. Застегнув до горла молнию на кожаной куртке с меховым подкладом, купленной в прошлом году у бывшего летчика, и надвинув поглубже капюшон, я выруливаю на дорогу. Притормозив на минутку у перекрестка, оглядываюсь на молчаливую улицу, и сердце моё тоскливо сжимается. Что бы ни ожидало меня за поворотом, чувствую, что пути назад не будет. Причина тишины в спальных районах выясняется достаточно быстро, как только я выезжаю на Центральные. Город напоминает муравейник, в который нагло вломился какой-то более крупный захватчик. Вокруг полнейший разгром. Валяются разные, видимо, уже не нужные вещи, машины разной степени помятости бешено гудят, повсюду мусор и осколки витрин. А кое-где и кучки кристаллов среди вороха одежды. Просто удивительно, насколько быстро можно превратить улицу в помойку, едва стоит поддаться панике. И в довершение всего — огромная пробка на выезде из города. На всех четырех главных выездах. Люди, напуганные неизвестностью и странностью происходящего, пытаются сбежать. Куда и от чего — не имеет значения. Слишком силён стадный инстинкт. Впрочем, я ведь делаю то же самое. Старательно объезжаю пробку, отстранёно наблюдая за происходящим, словно это не здесь и сейчас, а на экране в кинотеатре, и не имеет ко мне никакого отношения. Словно я не участвую в безумии. Словно в моих действиях больше смысла. Что ж. Мне нравится так думать, ведь у меня есть цель. Я еду к родителям. Выбираю Северные Ворота. Конечно, никаких ворот там нет, да и не было никогда — это просто название. Сворачиваю туда, рассудив, что там пробка должна быть поменьше, просто потому, что это направление не особо популярно. За северным съездом на много миль вперед тянется пустошь. Ни маленьких городков, ни заправок. Но и там шоссе забито машинами, водители которых, очевидно, решили так же, как я. Да и выбраться мне не получается. Уже добравшись до черты города, замечаю установленные войсками кордоны. Так вот почему такие пробки! Выезды блокирует армия. Люди, обезумевшие от страха, сдаваться, очевидно, не собираются, напирая со всех сторон плотной стеной. Крики возмущённой толпы разобрать невозможно, всё сливается в один сплошной гул. Здесь не проехать, и пока я ищу варианты, как выкрутиться из ситуации, толпа начинает штурм кордона, сметая блокпост, и рёв её перекрывается автоматными очередями. Сомневаюсь, что это холостые. А следом от грохота закладывает уши, и земля содрогается от удара. Танки! Божечки, они пустили в ход танки! Разворачиваю джип, не раздумывая, и возвращаюсь. Все намного серьёзнее и страшнее, чем казалось, раз уж дошло до стрельбы на поражение и по площадям. Но почему? Зачем? Думают сдержать заразу? Это проблема только нашего Мегаполиса? Ответов нет, как нет ни сил, ни желания ехать домой, и я сворачиваю на Лейн-стрит, где живёт моя подруга. Тихая улочка, маленькие одноэтажные домики с внутренними двориками сейчас кажутся такими нереальными и чуть ли не сказочными в своей безмятежности. Запасной ключ в кадушке с цветком. Мелинды нет. Её вещей тоже. Нужно бы предупредить о танках и кордонах, но найти кого-то в той мешанине, что творится на дорогах, не представляется возможным. Мобильник не работает, нет сигнала сети, и мне остаётся только надеяться, что с ней всё будет хорошо, игнорируя внутренний голос, который мерзко пищит, что нет, хорошо уже не будет. Моей выдержки хватает на пять дней, прежде чем я решаюсь рискнуть снова. Пять бесконечно долгих, тягучих дней, наполненных нервозностью, болезненным ожиданием, перманентным состоянием паники, муторными снами и отголосками действий военных — отдалённым грохотом, дребезжанием посуды и стёкол, всполохами на фоне ночного неба. А после — внезапной пугающей тишиной и непонятными шорохами. И вынужденным бездельем. В аптечке, содержимое которой, я после долгих размышлений решаю забрать, на средней полке, в самом углу, находятся две упаковки Ксанакса, одна целая и одна начатая, на имя Мелинды, и, пожалуй, только это растягивает моё терпение на целых пять дней. Знаю, транквилизаторы — вовсе не панацея, и принимать такое без рекомендации врачей опасно, но на оранжевой пластиковой баночке прописано применение, и без них я бы уже вывернулась на изнанку от бушующего в крови колючего беспокойства. Да и где мне сейчас найти врача? Ощущение, что из города нужно бежать, по-прежнему не отпускает, и в этот раз я поддаюсь. Маленькими улочками и переулками через спальные кварталы, выезжаю к Р58, но само шоссе, по-прежнему забитое машинами, меня мало интересует. Проехав пару километров по полю, сворачиваю на еле заметную проселочную дорогу. Однажды давным-давно мне её показал Кевин, когда нам пришлось сократить путь до Мальброка, чтобы не опоздать на вечеринку в честь годовщины свадьбы родителей. По шоссе до городка было почти четыре часа. По этой проселочной — около двух. Дорога не указана на картах, но я всё равно облегчённо вздыхаю, выяснив, что танки на ней не стоят. У меня уходит больше половины дня, чтобы выбраться за пределы города. Сумерки наступают неожиданно. Они вообще любят так делать. Вот, вроде, день, а потом резко раз! — и все. Уже сумерки. И без того серое, свинцовое небо затягивает тучами, и начинает моросить противный мелкий дождик. Я зябко повожу плечами, накидывая одной рукой капюшон, и думаю о том, не пора ли мне пожалеть, что взяла не Вольво? Там хотя бы есть крыша. Заброшенная дорога, больше похожая на пастушью тропу, петляет под колесами и кажется бесконечной. Яркий свет бьёт в глаза, ослепляя и лишая возможности двигаться. Я успеваю подумать только о том, откуда, чёрт возьми, вообще выскочил этот минивэн, выкручивая руль вправо. Джип ведёт юзом. Мокрая земля совсем не помогает вернуть управление. Меня крутит на месте, пока я пытаюсь хоть как-то справиться с рулем. Получается плохо. Сильный удар выкинул бы меня из сидения, если бы не ремень безопасности. Чёрт! Это дерево действительно тут росло? Темнота отступает неохотно, постепенно перемежаясь красными пульсирующими пятнами. Что это за звук? Зачем так громко? Клаксон? Какая мерзость! Какой кретин тут разгуделся? С трудом разлепляю глаза, и понимаю, что это я. Я тот кретин. Потому что лежу на руле, зажав кнопку гудка грудью. Откидываюсь назад и какое-то время тупо разглядываю лобовое стекло, покрытое паутинной сетью трещин с ярким пятном прямо на уровне глаз. Что это такое до меня доходит, только когда тянусь поправить ремень. Тот почему-то расстегнут. Поднимаю руку и вытираю лоб. Ладонь красная и мокрая. С трудом выбираюсь из джипа. Меня качает. Волной накатывает тошнота, и эта жуткая пульсация в голове выводит из себя. Я что-то кричу. Двигаясь рвано и шатаясь, как пьяный матрос, подбегаю к перевёрнутой машине, пытаясь найти виновника аварии. Но там никого нет. Мотор ещё работает, колёса продолжают крутиться, но салон пуст. — Куда ты делся, урод? — ору я, пиная багажник машины. Меня всю колотит от ярости, от нервного перегруза и какого-то болезненно-острого возбуждения. Отчетливо ловлю себя на мысли, что кричу какую-то ерунду в пустоту. Надо остыть. Почему так жарко? Ночь ведь! Пнув багажник ещё пару раз, разворачиваюсь и бреду к своему джипу, снимая на ходу куртку, а следом с остервенением стаскиваю футболку, оставаясь в одном лишь спортивном лифчике. Жарко! Невыносимо жарко! Всё ещё бормочу какие-то ругательства, пока не спотыкаюсь о камень. Пытаюсь разглядеть что это, и страшная догадка заставляет всё внутри замереть. Я исступлённо, возмущённо кричу, отшвыривая от себя рассыпающийся в пальцах кусок кристалла, который ещё недавно был чьей-то головой. Не могу вспомнить, как добираюсь до родительского дома. Оставшийся отрезок пути словно проходит мимо сознания. Всплывают только какие-то обрывки. Голова болит ужасно, тяжело, колюще; тошнит адски, мучительно, пару раз, кажется, прямо в салон, возможно, даже жидким огнём. Проклятое красное марево перед глазами становится только плотнее. В ушах непрекращающийся гул. В какой-то момент я понимаю, что больше не могу вести машину. Просто не могу. Всё, точка. И снова темнота. Она накрывает, не давая возможности сопротивляться, обволакивает с ног до головы, гасит звуки, словно меня затягивает в облако ваты. Дышать нечем. Просыпаюсь от холода. Вся мокрая. Идёт дождь. Всё ещё? Опять? Голова по-прежнему гудит и пульсирует багровыми всполохами, но уже не так сильно, скорее фоном. Подставляю лицо под тяжёлые холодные капли и наслаждаюсь ощущением, словно они снимают боль. Грудину жжёт от нехватки кислорода. Кое-как осматриваюсь и понимаю, что почти добралась. Завожу мотор и проезжаю дальше, минуя табличку «Добро пожаловать в Мальброк». Ещё немного. Снова просыпаюсь. На этот раз от стука зубов — меня бьёт крупная дрожь. Попытки её унять, приводят к тому, что тело скручивает судорогой, выгибая до хруста в хребте. Кричу. Отчаянно. Протяжно. Даже не пытаясь сдержать вопль, раздирающий горло. Мне не важно услышит ли меня кто или нет. Сейчас, в это мгновение, вообще ничего не важно, ничего нет, ничего, кроме боли, рвущей изнутри. Пытаясь выбраться из джипа, падаю на газон. Голая кожа шипит при соприкосновении с мокрой травой, превращая влагу в горячий пар. Я знаю что это. Я уже видела такое, когда умирал мой муж. Меня зовут Чарли Рейн. В марте мне исполнилось двадцать четыре.