Нет ничего более чистого и жестокого, чем дети.
Джат, Cowboy Bebop
Дождь. Снова дождь. Косые хлёсткие струи, вгрызаются в воздух микро-торпедами, оставляя трассирующий нежно-голубой след, и взрываются мириадами мерцающих искр, едва достигая поверхности. Словно небо объявило войну. Ливень стихает, перетекая в мелкую морось, и начинается снова, швыряя в лицо россыпь крупных блестящих капель. Сколько можно уже? Это, наверное, самое отстойное лето за всю мою жизнь. Тяжёлые холодные капли больно молотят по коже, раздирая её и впиваясь всё глубже тупыми ржавыми гвоздями, тут же выпускающими корешки, как чёртовы пшеничные проростки в мокрой вате, укрепляясь внутри меня и разнося свою грибницу по моим венам. У меня больше нет крови. В моих жилах течёт дождевая вода. Она повсюду. Она плещется крошечными волнами на коже, расходясь кругами от упавших капель. У меня больше нет кожи. Всё мое тело покрыто плёнкой из ливня. У меня больше нет тела. Оно соткано из дождевых нитей. Нет боли, нет холода. Только ржавые гвозди, которыми усеяны мои клетки. Они меняют цвет и распускаются хрустальными цветами всех оттенков синего — от бледных васильков до аспидной ночи. Дождь. Темнота кажется абсолютной, но через какое-то время становится понятно, что это не так. Её нарушает мерцающий свет далеких белых точек. Слово крутится где-то в голове, где-то на краю сознания, жужжит навязчивой мухой. Что-то очень простое. Мы это в школе проходили. Звёзды. Я вижу звёзды. Осознание приходит не сразу, и словно переворачивает всё внутри. Как? Как это возможно? Я видела, как это происходит и чем кончается, и что-то никаких звёзд для Кевина. Хотя… откуда мне знать. Говорят, Ад и Рай для каждого выглядят по-своему. Почему бы в моём не быть звёздам? Я, затаив дыхание, пробую шевельнуться, всё ещё опасаясь, что превращённая в антрацитовый кристалл плоть, рассыплется от малейшего движения. О! А ведь я дышу. Медленно подняв руку до уровня глаз, ошарашено разглядываю свою ладонь. Что ж, она не выглядит каменной. Она грязная и мокрая, с прилипшими травинками, и кажется чёрной в темноте, но всё ещё похожа на человеческую. Сжимаю и разжимаю пальцы, и они от этого не отваливаются. Хотя, наверное, так и должно быть, я ведь мёртвая. Осторожно поворачиваю голову, пытаясь осмотреться, чтобы выяснить, на что похоже моё посмертие. И-и-и… мой личный Ад (Чистилище, Лимб, ну про Рай мне слабо верится) похож на лужайку перед домом моих родителей. Эй! Что за халтура? Ребят, не знаю, кто там у вас заведует такими вещами, но, знаете, я ожидала чего-то более… более эпичного, что ли. Ладно, я дам вам ещё шанс. Вот сейчас закрою глаза, на пять минуточек, чтобы дождём не заливало, а вы всё исправите. Я, кстати, никогда не была на тропических островах. Ну так, например. Когда получается снова открыть глаза, я долго и болезненно жмурюсь, потому что вокруг слишком светло. Тело зверски затекло от неудобного лежания, и, кажется, что я слышу скрип суставов, когда пытаюсь встать. Не получается. Ноги совсем не держат, и до крыльца приходится добираться только ползком. Устроившись на нижней ступеньке, с трудом нахожу в себе силы, чтобы осмотреться. Хм. Локация та же. Газон, джип, дом. Мне всё ещё не особо верится, что это всё реально, и я рассматриваю руки, считаю пальцы, изучаю лицо и волосы на ощупь, не находя ничего нового, и изо всех сил щипаю себя за запястье. Ай. Собравшись, всё-таки встаю, подтягиваясь за перила. Мир вокруг отчаянно вертится, не позволяя сделать ни шагу. Меня снова тошнит. Желудок сводит сухим спазмом до боли, но становится немного легче. В голове самую малость проясняется и даже получается думать. Ладно, допустим, я жива. Просто предположим такую вероятность. Как? Почему? Зачем я здесь? Как я сюда попала? Ах, да. Эпидемия. Авария. Родители. Всё встает на свои места со щелчком, как совпадают пазы с шарнирами. На этот раз мне удается оглянуться без каких-либо последствий в физическом плане. Джип стоит, уткнувшись в почтовый ящик. Сумка осталась в машине. Ничего. Заберу её позже. И только сейчас замечаю, что дождь закончился. Наконец-то. Входная дверь не заперта. Впрочем, как всегда. Эти люди совершенно меня не слушают. Пошатываясь, прохожу в дом, оставляя за собой мокрые следы, и кое-как добираюсь до гостиной. Путаясь, стягиваю промокшие вещи, тут же заворачиваюсь в шерстяной клетчатый плед и падаю на диван. Глаза закрываются сами, сопротивляться невозможно. Эта коротенькая прогулка меня измотала. Я засыпаю, даже не потрудившись закрыть за собой двери. К чёрту. Всё к чёрту. Мальброк с начала своего существования был тихим городком. И сейчас это ощущается как никогда раньше. Тишина вокруг просто невыносимая. Слышно даже, как скрипят ставни в домике на соседней улице. Они-то меня и будят. За окном серые сумерки. Определить какая сейчас часть суток практически невозможно. Я потерялась во времени. Впрочем, оно больше не имеет значения. Какой день, какой час — это не важно. Голод подгоняет подняться. Что ж, приняв за аксиому факт собственной живучести, кое-как встаю и иду искать родителей. Всё же я здесь ради них. Нахожу их в спальне, и все мысли о голоде отступают на задний план, прячутся испуганно. Энжи и Чак, они… Они лежат, обнявшись, на кровати, превратившись в одно чёрное хрустальное изваяние, идеально сохранившее их черты, словно выточенная талантливым скульптором статуя. Нет. Нет-нет-нет! Пожалуйста. Я не верю. Не хочу. Отказываюсь верить, что это правда! Машинально протягиваю руку, чтоб коснуться локона мамы, но вовремя вспоминаю, чем это может закончиться, и отдергиваю её, будто ужаленная. Не хочу тревожить их. Сажусь на коврик у кровати и просто смотрю, не замечая текущих по щекам слёз. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем ко мне возвращается способность мыслить. Взгляд случайно падает на открытую тетрадь на столике у кровати и цепляется за моё имя. «Чарли…». Руки дрожат, когда я пытаюсь снять тетрадь со столика. Она вырывается и падает на пол обложкой вверх. Тёмный кожаный переплет с небольшой тиснёной золотом бабочкой на лицевой стороне. Дневник мамы. Она постоянно что-то писала в нём, всё время, сколько себя помню. Я открываю его на последних исписанных страницах. Широкий размашистый почерк Энжи, резко обрывается на незаконченном предложении. «И, что бы ни случилось…». Слёзы снова мешают видеть, и я не сразу понимаю, что запись закончена аккуратными убористыми буковками, выведенными рукой отца. «…Будь сильной, Персичек». Именно в этот момент я понимаю, что осталась одна. Совсем одна. Вот и всё, терять больше нечего. Вот теперь мой мир уничтожен до основания. Значение времени пропадает, растворяется, как и любые возможные цели. Двигаться? Куда? Дышать? Зачем? Почему я не умерла? Существование моё происходит на автомате. В том, что я делаю, нет смысла. Ни в чём нет смысла. Я заблудилась не только часах или днях. Совсем сгинула. Снова застряла в этом облаке ваты, окружающем со всех сторон и гасящем не только звуки, но и мысли, чувства, желания. Ничего больше нет. Пустота разъедает меня изнутри. Всю свою жизнь больше всего на свете я боялась одиночества. Вот такого полного абсолютного одиночества, которое невозможно описать словами. Я не выхожу из дома уже больше недели, если верить часам в гостиной. Батарейка в них скоро сядет, поэтому сложно сказать, насколько они точны. В доме достаточно припасов, на пару недель, наверное, возможно, больше, ведь я практически не ем, погруженная в апатию и скорбь. Однако, сам факт нахождения в родительском доме требует каких-то действий. Отыскиваю и сушу свою куртку. Загоняю в гараж джип. Поправляю почтовый ящик. Не спрашивайте меня: зачем? Это всё, на что меня хватает, когда заканчиваются слёзы. И теперь большую часть времени я провожу в спальне родителей, сидя на коврике перед кроватью и читая оставленную мне тетрадь. Интересная штука получается. Дневник при ближайшем рассмотрении оказывается сборником бытовых советов, годами записываемых родителями для меня. Сначала это кажется мне нелепым, но постепенно я нахожу в этом какую-то логику. Знаете, я была скорее послушной дочерью, не капризной, но достаточно избалованной и совершенно неприспособленной к жизни. И категорично ослушалась только однажды. Когда вышла замуж за Кевина. И то не от большой любви, а чисто из вредности. Но мне везло, и Кевин оказался настоящим подарком. Он был довольно покладистым, заботливым, открытым для компромиссов, и первое время обращался со мной скорее, как с любимым ребёнком, хотя и был старше лишь на пару лет. Он не требовал от меня быть взрослой и ответственной каждую секунду. Он просто дождался, пока я сама перестану бесявиться и дурить. Правда, менее бестолковой в бытовом плане я от этого не стала. Теплолюбивый оранжерейный цветок, совершенно не готовый ко всяким там апокалипсисам. Для меня даже поход в супермаркет был приключением. И эта тетрадь с золотой бабочкой попросту взрывает мне мозг. Размашистые корявые строчки от мамы перемежаются ровными записями отца, неся информацию, которой я не понимаю. «Хвою можно использовать, как заварку для чая и слабый антисептик, отваром хвои можно полоскать горло и промывать раны». «Пенициллин — антибиотик широкого спектра действия, но может вызвать аллергию». «Листья мелиссы помогают от бессонницы» и так далее в том же духе, с рисунками, схемами и картинками из каких-то книг и журналов. Сначала я подозреваю, что это всё какой-то бред, но последняя запись меня просто добивает. «Творится что-то странное. Если ты всё-таки доберёшься до нас, Чарли, не задерживайся тут надолго. Хорошо, если Кевин с тобой, с ним ты точно не пропадёшь. А если нет, то ты всё равно справишься. В любом случае, забери синий рюкзак в кладовке. Мы собрали его для тебя. И постарайся добраться до Дождливого луга. Ты ведь помнишь ферму дедушки Честера? Это твоя земля. И там тебе будет спокойнее. И, что бы ни случилось, никогда не забывай, что мы всегда тебя любили, любим и будем любить больше всего на свете. Будь сильной, Персичек. Будь смелой. В этом мире нет ничего, с чем бы ты не справилась». Следующую пару часов я реву, прижав чёртов блокнот к груди. Приложенная к записям карта доказывает, что родители не шутили. Я спускаюсь в кладовую. На второй полке снизу лежит синий рюкзачок мамы. Забираю его и вытряхиваю содержимое на диван, перебираю аккуратно завернутые в герметичный пластик предметы. Спички, зажигалки, целый пакет каких-то лекарств, соль, какие-то консервы, нож… с остервенением запихиваю всё обратно, включая тетрадку с бабочкой, и швыряю рюкзак в кладовку. Легче совсем не становится. Но… немножко всё же легче. Телевизор давно не работает, но мне удается выйти в Интернет с ноутбука мамы. Читаю новости, и они меня совсем не радуют. Никаких сдвигов в лучшую сторону не видно. Хотя бы потому, что последние истеричные статьи о панике и разбоях недельной давности. Обновлений нет. Совсем. Вечером, когда я ем разогретый консервированный суп, гаснет свет. Доедаю ужин в темноте и лишь потом отправляюсь искать свечи. Август выдаётся дождливым. Я почти не выхожу из дома, только в крайнем случае. Электричества больше нет. Проверяю новости, пока не заканчивается заряд батареи в ноутбуке. Обновлений нет. Горячей воды нет. Холодная едва течёт из крана. Запас свечей и консервов заканчивается. Я перехожу в режим экономии, прекрасно понимая, что так не может длиться вечно. Нужно принимать решение, и оно очевидно, но я откладываю и откладываю на потом, стараясь оттянуть неизбежное. В один из пасмурных, но сухих дней, выбираюсь из своего закутка и обыскиваю ближайшие дома на предмет запасов. Я, как хомяк, тащу всё в свою норку. Чувствую себя вором, но технически это ведь уже не воровство. Мальброк пуст. Красть не у кого. Дни идут, похожие один на другой, бессмысленные и пустые. Вылазки становятся всё дольше и дальше. Сентябрь проходит незаметно в бесконечных поисках. Что я буду делать, когда закончатся все припасы? Не хочу думать. Рёв моторов разрывает тишину, и я просыпаюсь с бешено колотящимся от страха сердцем, ещё надеясь, что это просто кошмар. Но шум на улице продолжается. У меня хватает ума не выскакивать на крыльцо. Осторожно выбираюсь через заднюю дверь и выглядываю из-за угла. Напротив дома Смиттов остановилась колонна. Несколько машин, фургон, мотоциклы. Вокруг толпятся люди. Я вижу, как один из них указывает куда-то рукой и отдает приказы. Только-только начинает светать, и в сумерках их силуэты кажутся размытыми. Незваные гости группами расходятся в разные стороны; и главарь на какую-то минуту оказывается один в свете фар. Его лицо. Оно кажется мне смутно знакомым, но, возможно, я ошибаюсь. Звуки бьющегося стекла заставляют меня вздрогнуть от неожиданности. Зачем бить стекла, если в домах не заперты двери? Новая партия звона сопровождается хохотом и улюлюканьем. Вот теперь мне становится страшно. Мародёры. Какие-то силы удерживают меня в тени. Я прячусь, наблюдая издалека за передвижениями прибывших. Большинство удаётся рассмотреть. При свете дня они выглядят не так угрожающе. Самому старшему на вид лет семнадцать. Младшему около десяти. Главарь, хмурый парнишка с гадкой усмешкой, выглядит лет на пятнадцать. Дети. Они тащат всё, что может как-то пригодиться, разрушая то, что не могут забрать. Шум стоит невообразимый, но я его уже не замечаю. До меня вдруг доходит простая вещь, озаряя пониманием, как вспышка света — они придут и в мой дом. И найдут мои запасы. И мои следы. И меня. Не знаю, откуда во мне этот страх, но знаю одно — меня не должны найти. Я бросаюсь в дом. Быстро одеваюсь потеплее, запахиваю любимую куртку и вытаскиваю из кладовки синий рюкзачок, мысленно благодарю родителей за заботу. Голоса на крыльце и скрип открывающейся двери вводят меня в ступор. Тяжёлые шаги в гостиной заставляют отступить назад, отрезая от выхода. Закрываю дверь кладовой и отчаянно оглядываюсь. Грохот и раздавшиеся следом вопли одобрения сообщают мне о том, что они нашли джип, а я осталась без средства передвижения. Закрываю рот ладонью в отчаянном жесте, чтоб не закричать, и крадусь к другой двери, но не успеваю выскочить. Тяжёлая рука ложится мне на плечо со спины, и хриплый с придыханием шёпот интересуется: «А кто это у нас тут?». Удар наотмашь чуть сбоку, и я теряю равновесие, падая на колени. Он хватает меня за волосы и рывком поднимает мою голову. На глаза наворачиваются слёзы, но я не кричу, лишь сжимаю упрямо губы в узкую полоску. Он смотрит насмешливо, и во взгляде что-то безумное, пугающее, опасное. Теперь я уверена, что видела его раньше. Это Тоби. Старший сын Дарренов. В левой руке у него нож. — Не будешь дергаться — не убью, — шепчет он, наклоняясь ко мне и проводя кончиком лезвия по моей щеке. — Может быть, куколка. А может и нет. И в это мгновение вся шелуха апатии и безразличия, державших меня в плену столько времени, слетает, осыпаясь призрачным шорохом на ковёр, и приходит кристально-чёткое понимание, что умирать-то мне, на самом деле, совсем не хочется.