Обречённый

      Твой личный дневник — чуть меньше пяти дюймов в длину и трёх дюймов в ширину — единственная вещь, что кочует из одного временного тупика в другой по лабиринту царапины. Однажды ты просто его покупаешь — флюоресцентный блокнот в клетку тиражом в тысячи безупречных копий — и методично вписываешь все свои предыдущие жизни. Пластмассовая пружина крепко держит шершавые страницы — твой дневник — и это очень практично, когда ты постоянно держишь его в кармане брюк.       Каждый раз одно и то же: квартира, оторванная от земли ста семьюдесятью футами, нещадная работа с утра до ночи, напополам с учебой. Сначала школа, а потом колледж. Ход вещей повторяется: проваленный тест по истории, раскадровки дипломной и менеджер с Bluetooth-гарнитурой за ухом.       «Звонили из Крокеркорп. В следующий понедельник Вам нужно быть в Филадельфии.»       «Не забудьте, в семь мисс Лалонд ждёт Вас у себя.»       «В конце месяца состоится собрание акционеров.»       «Вылет в Сан-Диего в полночь, чемодан уже в аэропорту. У Вас свободны три часа, постарайтесь отдохнуть.»       Всегда так — вещи в аэропорту, четверть циферблата и тяжелая голова. Этот зануда собирает лего твоего графика, словно конвейер. Беспристрастно и даже несколько садистски.       Как обычно, ты сидишь всё это время на той же софе зала ожидания, вытянув ноги на небольшом пуфе, спиной к широкой плазме, где на восемьдесят третьей минуте Крис Вондоловски забивает вожделенный гол, спасая Сан-Хосе Эртквейкс от проигрыша всухую. Роуз еле ведёт бровью, не открывая глаз.       Нет нужды проверять. Это уже происходило сто двадцать шесть раз подряд. Ни единожды не было иначе.       Секунда в секунду боинг трогается с места, разбегается на взлетно-посадочной полосе, мигая на прощание, и наконец-то взлетает, поджимая шасси, будто птица.              Твоя жизнь — череда пересадок в Новом Орлеане, Бостоне, Чикаго, Сиэтле, Атланте, Майами, Нью-Йорке, Сан-Антонио, Далласе, Хьюстоне, Сан-Хосе, Лос-Анджелесе по пути в могилу перезапуска.       Сидя здесь, в кожаном откидывающемся кресле бизнес-класса, на высоте немногим больше тридцати двух тысяч футов, ты включаешь ночник над своим столиком и достаёшь из сумки ноутбук. Впереди пять часов работы.       Этот парень — твой менеджер — говорит, что тебе не мешало бы поспать. Что у тебя мешки под глазами, а завтра (уже сегодня) предстоит до одиннадцати вечера провести на ногах. Согласно графику, сценарием дóлжно заниматься послезавтра («То есть завтра,» — поправляешь ты) с десяти до трёх, поэтому он настаивает, чтобы ты отложил это дело.       — Не получится. Я ещё в прошлый раз просил ничего не планировать на эту поездку, кроме пресс-конференции и автограф-сессии, — ты открываешь документ и переводишь взгляд на широкие густые брови, между которыми пролегла гротескная складка в свете тусклой лампочки. — Неужели забыл?       — Вы не…       — Позволь, — Роуз тонкими пальцами касается безупречно выглаженного белого манжета. Рукав едва заметно вздрагивает блеснувшей пуговицей. — Ради его брата.       Этот ресурсный управленец с зализанными волосами, лоснящимися от геля, пахнущий Шнелью и одетый в костюм, сшитый на заказ, буквально трескается по своей идеально собранной пластмассовой маске, стоит Роуз всего-навсего слегка понизить голос, наклонить светлую голову и посмотреть неморгающим взглядом из-под чёрных ресниц. Твой менеджер — физическое отражение слова «пижон» — будто на мгновение становится человеком.       — Из-извините, — он запинается и одёргивает руку, тут же спешно поправляя тёмно-синий кашемировый галстук. Из раза в раз. — Я внесу изменения, не беспокойтесь.       — Спасибо, милый, — узкая ладонь с французским маникюром опускается на худое колено. — Возвращайся к себе. Полёт обещает быть долгим, и ты можешь немного отдохнуть.       Лалонд хитро, по-кошачьи прищуривается и улыбается, стоит спине, обтянутой белоснежной рубашкой, исчезнуть за креслом. Заслуженная минута славы, и ты никогда не позволишь себе ущемить это неподражаемое колдовское женское очарование, распустившееся орхидеей посреди лютого января.       Роуз облокачивается о твоё кресло и подпирает рукой подбородок, звякнув парой изящных браслетов.       — Скажи, что я молодец, — вкрадчиво мурчит она под негромкий гул самолёта. Из неловко-угловатой девочки-подростка с выпирающими ключицами выросла мисс Совершенство с бархатным голосом. Удивительная метаморфоза. — Прояви ко мне хоть каплю благородной признательности, мой рыцарь.       Ты усмехаешься и смиренно качаешь головой.       — Без тебя я бы умер.       — О, мы больше не ждём кухарку Бетти?       — Точно, — киваешь ты. — Мечта всей жизни — слечь с обломком собственной катаны между рёбер. Как я мог запамятовать такое событие?       — И вилкой, Дейв.       — И вилкой, конечно. Совсем становлюсь ни к чёрту.       Над своей смертью не смеются, но вы тихонько прыскаете. Здесь, в водовороте алхимии царапины, в бесконечной веренице рестартов эта тема впредь не запретная, и девять кругов Данте больше смахивают на приятную прогулку среди экзотической флоры и фауны.       А потом Роуз говорит, что почти закончила черновик к третьему тому Гордости Просвящённых. Она говорит, что в этот раз получилось значительно лучше. И это не мудрено, когда переписываешь одно и то же. Впрочем, тебя это тоже касается — Крокер занервничала раньше времени, и на следующей неделе предстоит любезно побеседовать с условным старшим помощником младшего заместителя одного из представителей холдинга корпорации Крокеркорп, блеющего слегка сбавить накал злободневности КБиТД в обмен на ряд уступок и незначительное покровительство в некоторых вопросах. Иначе они будут вынуждены подать в суд, чего его компании старательно хотелось бы избежать.       К четырём утра ты почти не чувствуешь шеи и пальцев ног, зато прекрасно ощущаешь, как взвывает желудок. Ты убираешь лептоп и отворачиваешься к иллюминатору. Свежее солнце отряхивается от ряби облаков, поднимается выше. Земли пока не видно толком — прячется за воздушно-белым шифоном. Далеко внизу, порвав робкую вату, нерешительно выглядывают Кордильеры. Ловить нечего. Опустив шторы и поудобнее ёрзнув в кресле, ты зеваешь в кулак и закрываешь глаза.              Лалонд будит тебя — аккуратно трясёт за плечо. Ты жмуришься, неохотно мычишь, но всё равно просыпаешься. Разномастные невысокие небоскребы блестят на июльском солнце, играя бликами на стёклах окон и панелей. После Нью-Йорка или Чикаго они больше похожи на куцые сувениры, маленькие украшения пыльных полок.       Светло-коричневые просторные коридоры Линдберг-Филд с панорамными окнами и натёртой донельзя плиткой встречают тебя из тесного самолёта, маняще подмигивая светящимися неоновыми вывесками дьюти-фри.       Холёный зануда — дорогой, в прямом смысле этого слова, менеджер — в отличие от воротничка его новой светло-розовой рубашки выглядит крайне помятым. Его наспех убранные волосы отливают на свету, совсем как кусок пластика. И сам он весь больше смахивает на Кена, чем живое существо.       Ты просишь забрать чемоданы и отвезти их в отель. Говоришь, что в эти четыре дня тебе не обязательно его присутствие.       — И ради всего святого, парень, — окликаешь ты, когда тот уже отвернулся к ленте, — выспись ты наконец-то.       Он зависает и тут же оттаивает. Твой помощник — человек с уставшей улыбкой и неглубокой морщиной на лбу — взмахивает ладонью с перстнем на безымянном пальце, и ты делаешь то же самое. Вам обоим не мешало бы отдохнуть.              Роуз придерживает широкую чёрную шляпу и, склонившись, разговаривает с таксистом через распахнутую дверь. Кольца серёг покачиваются на ветру и мерцают под лучами жаркого калифорнийского солнца.       — Пятнадцать долларов, и ты получишь лучших омаров в Сан-Диего, — предлагает она.       Ты заглядываешь в салон:       — Плачу тридцатку, если получу самых лучших.       Через полчаса ты отделяешь клешни и с хрустом ломаешь их, чтобы достать мясо. Без вилки для устриц, ты выскабливаешь белое горячее мясо из хвоста, вдоль которого тянется тонкая прозрачная жилка. Прямиком за красным панцирем, за щитком зеленоватая железа, сварившаяся кровь, лёгкие и коралловая икра омара. Не совсем любимые блюда на завтрак.       С остервенелостью зверя, ты копаешься в тарелке, размазывая соус по стенкам, пока Роуз очищает креветки. Розово-янтарный хитин, как чулок, соскальзывает с большого рачка абрикосового цвета и персиковыми следами от панциря. Красиво, элегантно, под стать месту — небольшому ресторанчику с круглыми столиками и длинными белоснежными, как альпийский снег, скатертями. Разобравшись с последней, Лалонд опускает липковатые пальцы в ванночку с водой и долькой лимона. У тебя же руки едва не по локоть испачканы.       Ты выпрямляешь спину, отрываясь от стола, и с набитым ртом киваешь на истерзанного лобстера:       — Будешь?       — А уже было я думала, что не предложишь.       Она нанизывает кусочек на маленькую вилку, а ты с плямканьем облизываешь пальцы. Безыскусные огрубевшие руки с широкими ногтями.       Роуз говорит, что пока это самое хорошее кафе, в котором вы только были. И ей определенно нравится, как они готовят: не сырое и не переваренное — в самый раз. Ты согласно киваешь. В прошлый раз вы выбрали индийскую кухню, после которой остаток дня ты провёл на обезболивающих.       — Сейчас как себя чувствуешь? — она аккуратно складывает салфетку, привстаёт с места и, нависая над столом, вытирает соус с твоих изгвазданных щёк и уголков губ, отчего ты жмуришься.       — Нормально.       — Вот и славно.              Ты лежишь на кровати, раскинув руки в стороны, смотришь на лопасти вентилятора под потолком и ждешь, когда Роуз освободит ванную. У тебя глаза слипаются и с каждым вздохом тело всё меньше слушается, норовя перевернуться на живот и как следует затянуться храпом, чтобы стёкла в рамах дрожали. Тебе так не хватает сна.       За балконом макушки пальм покачиваются на ветру. Чайки кричат в клокочущие волны, лижущие песчаный берег голубого океана. Под шум душа ты лениво проводишь тыльной стороной ладони по шершавому гобелену покрывала, закрыв глаза. Если сильно постараться, то можно представить под собой тёплый пляж, а кондиционер вполне может заменить лёгкий бриз.       Как скоро должно пролетать время, чтобы уместиться в рамки царапины? Три жизни в мгновение или всё же немного быстрее? И что будет с вами, как только вселенная определится и выстроится строгой последовательностью?       Ты ведёшь стопой по мягкому ковру. Как делал это до этого, как делал до этого, как делал до этого. И, если повезёт, как делаешь в последний раз.       Телефон дважды пищит и тут же замолкает — напоминание.       Ты продираешь веки и медленно садишься. Громко зеваешь. Почёсываешь затылок. Через три часа начнётся сессия, где предстоит просидеть полтора часа вплоть до обеда, а ты в душе не был с самого Нью-Йорка.              Стол Лалонд — махина из тёмного дуба с искусственной паутиной. На массивных ножках рассыпался орнамент вырезанных узоров, а углы будто бы обшарпаны от натиска времени. Ты указательным пальцем покачиваешь из стороны в сторону гипсовую фигурку волшебника, глядя на угрюмого Калмасиса и Заззерпана с классической седой бородой почти до пола. Картонный старейшина ниже тебя на несколько дюймов. Это значит только одно — в типографии снова налажали. Роуз расписывается на форзацах, а ты отпускаешь шутки о колдунствах на потеху публике, смотришь в объектив камеры, когда просят сфотографироваться вместе. Ты делаешь всё это, а потом уходишь, на прощание хлопнув Лалонд по оголённому острому плечу.        Сначала ты хочешь спать. Нет, в корне неверно. Ты всегда хочешь спать. Сначала ты хочешь, чтобы ни один любитель кинотеатров не заметил ни тебя, ни твой стенд во взорвавшемся красками хаосе Комик-Кона. Ты хочешь, чтобы ребята из Marvel показали что-нибудь, от чего даже у тебя подогнутся колени. Чтобы Disney выкатили очередную принцессу без башни или сногсшибательные приключения рисованных зверей.       Ты хочешь, чтобы твой стол не был облеплен этими ребятами, сидящими в первых рядах на премьерах в скопированных друг с друга белых кинотеатрах с нахлобученной красной шапкой второго этажа, где высокие тёмные залы после короткого рекламного блока снеков от любимой Крокеркорп озаряются логотипом твоей студии.       Ты хочешь, чтобы твоя люминесцентно-красная рубашка с закатанными по локоть рукавами не липла к спине.       Твоя цель здесь — пообщаться с фанатами, трогательными преданными поклонниками, не отрывающимися от экрана во время очередного ночного марафона. Быть ближе к людям. Быть парнем из народа, живым воплощением хорошего малого. Просто обязан приковать к себе внимание. К своему сюрреалистическому фарсу.       Стоит тебе показаться в около своего стенда, как окружившие его заводятся с пол-оборота. Впрочем, у других ажиотаж не хуже.       Странно, но эти ребята в образах своих кумиров, вызывают приятные мурашки. Все эти забавные фрики каждый раз вызывают в тебе неподдельный интерес, желание тянуться к ним.       Ты поддаёшься их шуму. Ты говоришь, что эти ребята, все до одного, потрясающие, если они сейчас здесь с тобой. Это чертовски приятно — видеть восторженные лица и горящие глаза. И теперь твоя очередь делать крутые вещи.       Это место, в отличие от атмосферного уголка Роуз с мрачной пассивно-агрессивной насмешкой, сквозящей от каждой мало-мальской детали, совсем незамысловатое и даже скучное. Стандартный белый стол из IKEA с двумя складными пластиковыми стульями, пара бутылок воды и несколько гелевых ручек и маркер про запас. И виниловый баннер. Никакого резного декора и фальшивой паутины. Полное отсутствие нелепой бутафории. Чисто и просто.       Ты сидишь на краю стола и раздаёшь автографы. Фотографируешься. Слегка непривычная работа для твоего запястья — ставить подписи на плакатах, футболках, афишах, билетах, предплечьях и прочих поверхностях. Например, флешке, кепке и даже гипсе, сковавшем сломанную девчачью ручонку.       Все эти люди — ещё дети и уже взрослые, в косплее и без — абсолютно и совершенно шикарны. Поразительны. Невероятны. Они сияют, как рождественская ёлка в сочельник. Вы улыбаетесь друг другу совсем искренне, как давние знакомые, вдруг обнаружившиеся в бешеном потоке мегаполиса. Ты жмёшь руки парням, обнимаешь девушек, желаешь им всего хорошего.       Телефон неожиданно оживает, как только ты выпускаешь из своей ладони чужую.       — Секунду, — просишь ты, выуживания из кармана iPhone, не поднимая головы.       Из другой части конференц-центра голос Роуз пробивается сквозь шум через динамик. За несколько футов, прижав телефон к уху и прикрыв микрофон, она говорит фиолетово-чёрным ртом, что уже закончила. Ты смотришь себе под ноги, на стоптанные кроссовки с посеревшей подошвой, вслушиваясь в голос на том конце провода. Она спрашивает, нужно ли тебя ждать.       «Вовсе необязательно,»— ты берёшь глянцевый плакат, протянутый тонкой рукой с пластырем у большого пальца.       — Прости. Так как подписать? — извиняешься ты, поднимая взгляд.       Впервые за сто двадцать шесть раз телефон выскользает и падает на бетонный пол.       — Джону Крокеру, пожалуйста.